Всякая организация, вообще всякая деятельность должна прежде иметь некую концепцию — понимание того, зачем эта деятельность, зачем эта организация, что именно она делает и по какой причине, и с какой целью.

Сейчас я хочу поговорить про движение «Белое Дело». Недавно его почему-то стали именовать МПИКЦ, эта отвратительная, на мой вкус, аббревиатура, не может быть произнесена в приличной компании. Мне больше по душе — душевное слово «движение», потому что и слово хорошее, и суть, на мой взгляд, правильная. Но от него по какой-то причине отказались.

Не потому ли переименовали, что есть намерение изменить концепцию?

Да и была ли она?

Безусловно, неправильно заниматься какой-то деятельностью, если концепции еще не удалось сформулировать достаточно четко.

Но именно такую версию подтверждают частые опросы, в т. ч. на сайте «Белого Дела», на тему: Кем нам быть? Чем заниматься? Куда двигаться?

Я так себе представляю, что если есть концепция, таких вопросов быть не должно.

Но они есть. И это плохой признак.

Возможно, это отражение повышенной демократичности «Белого Дела»: мы спросим у народа.

Но, как говорит мой жизненный опыт, это малоэффективно. А это плохо.

Хотя, наверное, знать, что народ думает — это интересно и даже полезно. Может быть полезно.

И вот мне захотелось прокомментировать один комментарий, вот он:

«Серьезно, организацию надо переименовывать в "похоронное дело", ибо белые не только могилами и памятниками занимались, это у них от тоски по родине началось уже в эмиграции, а в России других дел хватало. Или "гранитное дело", "мраморное дело"».

Захотелось на него откликнуться, потому что он отражает, как мне кажется, глубину проблемы. Ибо главная проблема даже не в том, что нет четкого представления: что и зачем? А в нашем богословии жизни и смерти (живых и мертвых), или в философии, кому как нравится, кто на что способен.

Недавно мне попалась в руки небольшая книжечка — «Разлуки не будет». Автор — Фредерика де Грааф, в 2001 году по благословению своего духовника митрополита Антония Сурожского переехала в Россию, чтобы профессионально помогать умирающим. Она рассказывает о своем многолетнем опыте работы в хосписе. Книга к нашей теме, может, и не имеет отношения, но она ярко показывает каждому, что смерть — главная тема в жизни человека (я даже не говорю о христианах, тут понятно само собой).

Но меня смутило название. А это — цитата, это слова митрополита Антония: «А знаешь, разлуки не будет, ни с тобой, ни с приходом».

Я подумала: для христиан и так «смерти нет», а что тут про разлуку? И задумалась. Ведь все наоборот. Смерть есть. Люди же умирают. Это же неопровержимый факт. А разлука? Тоже, кажется есть. Сказать: «Христос победил смерть» — понятно, красиво, сильно. А сказать «Христос победил разлуку» — как-то не очень серьезно, что-то в этом умаляющее есть. Но ведь так и есть. И это, если вдуматься, намного более великое событие, чем просто обещание человеку вечной жизни за гробом — это дарование единства всех, живых и мертвых, уже сейчас! Вот что смущает в названии: хотелось бы назвать «Разлуки нет». То есть проблема не с «разлукой», а с обещанием: «не будет». Да ее уже нет. А вот смерти — «не будет». Но это так, предварительные размышления.

Заодно решила перечитать тоже небольшую книжечку — четыре лекции протопресвитера Александра Шмемана «Литургия смерти и современная культура». И пока перечитывала, все время вспоминала этот комментарий в группе «Белого Дела»: «Серьезно, организацию надо переименовывать в "похоронное дело", ибо белые не только могилами и памятниками занимались, это у них от тоски по родине началось уже в эмиграции, а в России других дел хватало. Или "гранитное дело", "мраморное дело"».

Я подумала, что комментарий этот нашел отклик у многих. Может, задел, может, ранил, может, даже переубедил в чем-то, а, может, просто попал «в точку» — выразил давно назревший протест против занятия «могилками».

И я решила ответить на него словами выдающегося русского богослова XX века протопресвитера Александра Шмемана. С добавлением своих размышлений, разумеется.

Почти то же, что я сказала о любой организации, о любом деле, сказано у Шмемана и о Церкви: «Вся практическая деятельность Церкви — всегда в первую очередь претворение в практику теории, явление веры».

Итак, и в Церкви сначала — вера, теория, и только потом практика. И, что важно, теория должна быть обязательно сформулирована. И, конечно, обязательно явлена в практике. Но ведь Церковь (и вообще все что угодно, любой человек, любая идея и т.д.) существует на в безвоздушном пространстве, а в пространстве своей эпохи, культуры своего времени, и имеющегося у этого времени культурно-цивилизационного багажа, скажем так. А наша эпоха — это эпоха секуляризма. Нет ничего хуже для духовной жизни, надо сказать, чем секуляризм.

Вот что пишет о нем Шмеман:

«…секуляризм в первую очередь — это идея, опыт жизни, видящий свой смысл и свою ценность в самой жизни, без отнесения ее к чему-либо, что может быть названо “потусторонним”».

Важная мысль, запомним ее. Кстати, если кто подумал, что достаточно верить в Бога, чтобы не впасть в секуляризм, то это не так:

«…секуляризм нельзя просто отождествить с атеизмом или отрицанием религии. … отличный от марксистского секуляризм — на деле очень, почти патологически религиозен».

По мысли Шмемана, главное лекарство от секуляризма — это богословие смерти. Ну, или философия смерти, кому как больше нравится. В общем — смерти нужно вернуть ее правильное место в нашем христианском сознании.

Вот что пишет Шмеман:

«Ибо на глубине, под кажущимися непробиваемыми и научными защитными механизмами, выстроенными секуляризмом, человек знает, что если смерть не имеет смысла, то не имеет смысла и жизнь, и не только сама жизнь, но и ничто в этой жизни. Отсюда скрытое отчаяние и агрессия, утопизм, разврат и в конечном итоге глупость, которые и есть истинный фон, темное подсознание нашей на вид счастливой и рациональной секуляристской культуры».

«Сегодня широко признано, что секуляризм — это постхристианская ересь и что его корни следует искать в разложении, распаде средневековой христианской цивилизации».

«…невозможно бороться с секуляризмом, не поняв предварительно, что привело его в мир, не приняв или хотя бы не признав участие христианства в его появлении. И здесь смерть стоит в самом центре. Ибо, как я уже говорил, отношение человека к смерти наиболее ярко характеризует его отношение к жизни и ее смыслу».

Вот, в общем, что бы и я хотела, но сама от себя не смогла бы сказать в комментарии на комментарий: «Серьезно, организацию надо переименовывать в "похоронное дело", ибо белые не только могилами и памятниками занимались, это у них от тоски по родине началось уже в эмиграции, а в России других дел хватало. Или "гранитное дело", "мраморное дело"». Конечно, секулярному сознанию вот эта память о мертвых — это «похоронное дело» — представляется чем-то совершенно малозначимым и даже унизительным. «Переименуйте «Белое Дело» в «похоронную команду», в «дежурного по кладбищу», в «Белые могилы», в «Похороны Белого движения» и т.д. и т.п.

Как смешно!

Но как трудно, не поддаваясь секуляризму, быть верным. Хотя бы названию «Белое Дело». Хотелось бы и Церкви, и Христу.

Это секуляризм высмеивает «крестики» на кладбищах, и другую такую деятельность, ради которой, по его мнению, и собираться не стоило — во-первых, дело мелкое (а мы — великие?), во вторых — заниматься «похоронным ремеслом» (памятью о мертвых, а не устройством жизни живых) — это вообще унизительно. Так и представляется ребятня во дворе, мальчишки собрались, чтобы высмеять одного из своих сверстников, который читает стихи, или, еще смешнее, Евангелие.

Надо сказать, что у меня есть серьезная претензия к «Белому Делу», которую можно назвать «эстетической». Но сейчас не об этом.

Итак, важная тема жизни Церкви, жизни христианского общества: это жизнь в единстве живых и мертвых. Шмеман даже разделение поминальных записок на «О здравии» и «О упокоении» называет не соответствующим духу христианства: у Бога нет ни живых, ни мертвых, но все — живы!

Об этом нашем постоянном стремлении развести, разделить: нас (живых) и мертвых, которых «уже нет», Шмеман и ставит вопрос:

«…является ли это разделение христианским? Соответствует ли оно христианской вере, выражает ли веру в истинное учение Церкви?»

И, отсюда, логично перейти и к кладбищам! И вот они — первые христиане, первые организаторы Движения «Похоронное дело», «Гранитное дело», «Мраморное дело», в описании Шмемана:

«Со стороны могло показаться… христианские катакомбы — такие же кладбища… Церковь поддерживает свое существование в условиях преследований именно как collegium funeralium, сообщество, предоставляющее дешевые похороны своим членам, точно так же как наши эмигрантские братства…»

Меня потрясло, что почти слово в слово сказано о том же, что и у автора вот этого, много раз уже приведенного мною комментария в блоге: «…белые не только могилами и памятниками занимались, это у них от тоски по родине началось уже в эмиграции…»

Только Шмеман дает принципиально противоположную оценку. У автора вот этого комментария оценка — минус, а у Шмемана — плюс.

Итак, пишет Шмеман, древняя Церковь живет в уверенности, что усопшие — живы.

«Возьмем, например, искусство катакомб, которое можно рассматривать как “кладбищенское искусство”, ибо оно украшает то, что на самом деле есть кладбище. Почему … главной и почти исключительной темой этого искусства была не смерть и даже не загробная жизнь, а крещальные символы? 90% катакомбных росписей — это символы крещения, например, рыбаки. Почему? Ответ очень прост: эти символы являют и обозначают опыт крещения как смерти. … рождение в новую жизнь во Христе, в жизнь, над которой смерть не имеет власти».

Опять же — как будто для автора вот того комментария написано: ранняя Церковь, которую мы сейчас видим как пример пламенной веры, близости ко Христу, любви друг к другу во Христе, литургического единства верных, это, если посмотреть секулярным взглядом — кладбищенская организация, занимающаяся расписыванием своих гробов.

Как это все связано с «Белым Делом»? Только если это принципиально нехристианская, внехристианская организация (а тогда она должна дистанцироваться и от России с ее культурой и историей, то есть быть не только внехристианской, но и внерусской), тогда — не связано.

Но современное «Белое Дело» позиционирует себя наследником, наследниками, не знаю, как на самом деле, Белого движения времен Гражданской войны в России и Белой эмиграции.

И вот сегодня все чаще говорят: перестаньте заниматься делами мертвых, займитесь делами живых!

А нет этого разделения на живых и мертвых — вот такого, как предлагает секулярный мир. Есть другое разделение: мертвые — те, кто не со Христом. То есть вот этот секулярный мир и есть мир мертвых.

В катакомбах тысячи надписей на могилах христиан: «Он жив!», «Она жива!».

Можем ли мы написать так на могилах тех, именами которых, уж извините, кто-то хочет «прикрываться» (ладно, «именоваться»), но их называет мертвыми, а себя — живыми?

Шмеман обращает наше внимание, что на заупокойной службе мы поем «Со святыми упокой»:

«…ранняя Церковь верит и утверждает: “со святыми” … поскольку в ранней Церкви “святыми” назывались не только “канонизированные” святые, но все члены Церкви, умершие “во Христе” и живущие “во Христе”, то выражение “со святыми” означало “с Церковью”, в единстве со всеми, кто во Христе, и потому жив в стране не мертвых, но живых».

Шмеман подчеркивает, что один из самых ярких символов христианизации культуры — христианская культура кладбищ.

«К какому поистине революционному действию привела эта формула? К возвращению кладбища в город — именно потому, что мертвые должны быть рядом с живыми, ибо они — живы. Об этом переносе некрополя, города мертвых, в самое сердце города живых, к церкви — знают историки культуры, но ее не замечают богословы и литургисты. Это перемещение — наиболее заметное и яркое проявление “христианской революции”: мертвые возвращаются к живым, потому что они живы, потому что “смерть как разделение” преодолена».

Кому-то (многим, на самом деле) кажется обидным наименованием — «кладбищенское дело» (кажется, тогда и «ваше место — на кладбище»). Тогда как это самое великое дело, единственное дело, которое можно сегодня не лживо назвать Белым. И пока вы тратитесь (во всех смыслах) на что-то еще — вы изменяете Белому Делу. И также делу христианского созидательного отношения к себе, к своим собратьям, к своему народу, к стране, и к будущему всего этого.

Ну, или можно иначе называться, в конце концов. Переименование многое меняет.

Наверное, читателю это покажется «притянутым за уши». Но скажите честно сами себе: вы белый? Почему вы белый? Какие есть к тому признаки?

Для христианина важнейший признак — единство верных. Единство живых и мертвых, которые все живы во Христе.

Называть себя христианином без этого единства невозможно.

А что, «белым» — можно?

Эта ситуация неуверенности в своей миссии не нова, я видела, как люди, занимавшиеся поддержанием памяти о Белом движении, приходили к разочарованию и к критике, даже и к осуждению тех, кто не разочаровался. Но какой предлагается способ для исправления ситуации? Чаще всего: прекратить поминать. И прекращают. Говорят: «я ходил («служил», если священник) на эти панихиды, но это все — пустая форма, не христианство». То же с мемориализацией мест упокоения: «поставили, освятили крестик — и все ваши дела? Как мелко!»

Такое я слышала и про крест расстрелянным участникам Первой мировой на Левашовском мемориальном кладбище: «Поставили крестик на кладбище — кто его видит? Тоже мне — свершение!..»

У Церкви, пишет Шмеман, ее главное таинство посвящено поминовению. Но если спроецировать эту истину на гражданскую, скажем так, т.е. светскую часть нашей деятельности?

Поминание усопших заповедано нам Христом в Тайной вечери — это и есть установление главного таинства Церкви — Литургии, пишет Шмеман. «Я не хочу сказать, что поминовение — часть Евхаристии, нет, сама Евхаристия — поминовение». И она была учреждена как поминовение Самим Христом: “творите сие в Мое воспоминание”, — сказал Он».

Важно для христиан исповедовать эту победу Христа над смертью — своим поминанием усопших. Тогда мы можем быть причастниками Жизни вечной, то есть смыслу жизни. Без этого нам невозможно обрести смысл любой своей деятельности.

Я не хочу сказать, что нужно думать только об умерших и только и заботиться об их памяти. Можно и вообще об этом не заботиться — на самом деле, ничего страшного не произойдет! Ну, восстанавливало «Белое Дело» какие-то могилы, ставило крестики, или планировало восстановить и поставить, планировало написать об этих людях и об этих могилах, и издать, и распространить, и что-то еще… и потом запуталось в своих истинных целях и перестало существовать. И что? Да ничего страшного.

Страшно то, что если взялись заниматься белыми могилами и сопутствующей деятельностью, но потом сочли это слишком мелким, неподходящим занятием, и переключились на «более стОящее». Вот это — полный провал. Мое такое мнение.

Потому что, если назвался «Белое Дело», то надо быть с теми, кто были Белыми. То есть с мертвыми.

Шмеман пишет о церковном поминовении: «…разрешите мне вам сказать, что ранняя Церковь полностью пренебрегала нашим нынешним различением между молитвой, обращенной к усопшим, и молитвой за усопших. … В ранней Церкви ходатайство было взаимным».

Это единение возможно продолжить и в гражданской, светской деятельности. И нужно быть совершенно секулярным человеком, чтобы не надеяться от такого единения получить добрые плоды и для нас, ныне живущих, и для наших потомков.

«Именно эта взаимность заступничества проливает свет на свой первый и основной смысл, а именно на общение в любви во Христе. Уверен, вы все согласитесь, что самое первое, самое простое и самое прямое выражение … любви — это желание быть вместе», — пишет Шмеман.

Для созидания этого единства Церкви установлены многочисленные церковные правила, например:

«Великий Пост — это восстановление единства с усопшими через молитву, с живыми — через прощение, со всем миром — через пощение».

«…поминовение усопших — это именно актуализация нами, в нас и в Церкви того единства в любви, которое делает Церковь Церковью».

Но секуляризация может не только нашу светскую деятельность отвратить от единения с умершими, но и саму Церковь:

«…если раньше Церковь была “ориентирована на смерть”, то сегодня существует опасность того, что она превратится в “ориентированную на жизнь” Церковь, не во что-то “единое, соборное и апостольское”, а в собрание бойскаутов, молодых взрослых, старых взрослых и т.п., то есть в собрание “активистов” всяких мастей».

«…мы можем сегодня перейти в Церковь, которая будет благодарить “культуру” за это мирное и скорое “уничтожение смерти”, чтобы мы могли наконец-то “заняться жизнью”. Вот очередной удар по кафоличности!»

Мне кажется, в том комментарии, который стал причиной этого текста, полного цитат из «Литургии смерти» о.Александра Шмемана, и выражаетcя позиция: «давайте займемся жизнью». Это, как говорит Шмеман, удар по кафоличности. Никакого единства, единения с Белыми и с Белой идеей не получится.

В общем, что можно сказать в конце. Если кто-то захочет быть продолжателями Белого Движения, назовется, например, «Белое Дело», займется памятью об умерших белых, нахождением и сохранением могил и т.п. и т.д., а все время будет тяготиться этим (ерунда какая — они же мертвые, это же прошлое, надо вперед смотреть, надо дело делать!), и в конце концов решит заняться действительно значимыми и великим свершениями, у которых будут «широкие резонансы в СМИ» и т.д. и т.п., то это будет полный крах. В христианском, т.е. в литургическом смысле. Литургия ведь переводится «общее дело». Вот когда решите «уйти вперед», «оторваться» от тех, чьим именем назвались, но кто уже в прошлом, кто умер, тогда дело уже не общее, а частное. А нет ничего хуже для церковного сознания, чем частное дело (по Шмеману).

Вы можете мне возразить: Шмеман же не совсем об этом. Он о богословии, о богослужении, о Церкви. А тут — светская, не церковная организация. Как же можно предъявлять требования из совершенно другой области — к нашей деятельности, к нашему самоопределению, к нашему выбору приоритетов?

Но христианин не делит мир на Церковь и не-Церковь.

Вот что такое была Россия для Белых, для Русской эмиграции в целом? Россия была для них — Церковь. Возможно, они этого так не осознавали, не выражали это в письменном виде, но чувствовали они именно так. Плохо это или хорошо — для церковности или, например, для политики, для военного дела, для культуры, для чего угодно еще, — вопрос. Но это было именно так. Сегодня уже никто не сможет так. Так, как они, чувствовать свою родину. Почему? Потому что у нас нет вот этого их взгляда Россия=Церковь. Потому у нас мы встречаем сегодня какие-то карикатурные формы любви к родине, но не то отчаянное и самоотверженное чувство любви и потери, какое было у них.

Кто-то в комментариях написал, что его настораживает то, что среди белых эмигрантов было так много самоубийств. Да, как тут не насторожиться, ведь смертный грех. Но если понимать, что они потеряли Россию = Церковь, то есть единство со Христом, то в самый раз застрелиться. Помните: «Если Христос не воскрес, то вера наша тщетна… поэтому и умершие во Христе погибли». И я думаю, что кто не чувствовал хоть раз такую разлуку как горе хуже смерти, тот их и не поймет, конечно, и не простит и не примет.

Возможно, это своего рода ересь («вера в Россию»), но я бы так не сказала. Вера в Россию — да, не совсем полезная вещь, если она вместо веры во Христа, но если это вера в Россию = Церковь, это меняет акценты. Я бы назвала их теми первыми христианами, которые пошли за Христом, еще не зная, как правильно и как неправильно читать Символ веры. А мы-то знаем, но за Христом не идем.

К тому же, это может быть и вполне верное, если не понимание, то ощущение Церкви. В отличие от распространенного у нас сегодня, что Церковь — это такая организация, с такими зданиями с золотыми луковками и крестиками сверху. По крайне мере, тогда было понимание (того, что есть Церковь) на порядок выше, чем оно есть сейчас. Оттуда, с той ступени — было куда двигаться дальше. А сейчас?

Добавлю также, что у Белых было острое ощущение поместности Церкви — это именно это место, Россия. Отсюда Россия — святое имя, святое место, святая идея. У МПИКЦ «Белое Дело», напротив, как мне кажется, есть желание и стремление что-то сделать, осуществить — не здесь, где живешь, а там, далеко, где-то даже очень далеко отсюда. В этом тоже я вижу идейную проблему.

И хорошо, что мы сегодня способны видеть те или иные проблемы. Это, безусловно, положительный момент. Обнадеживающий даже.

И неоднократно я была свидетелем, как люди задают вопрос авторитетным, по их мнению, лекторам: «Хорошо, наши проблемы мы увидели, а что нам делать?»

И вот я уже от трех авторитетных лекторов, неоднократно от каждого, слышала такой лаконичный ответ: «Надо жить по Евангелию».

Сегодня это не больше, чем пустословие. Потому что ни разу никто из давших такой ответ на вопрос «что же нам делать?», не сказал: что же собственно делать-то?

Вот об этом и можно было бы поговорить дальше.

Впрочем, с одной стороны, все уже сказано выше, с другой стороны, «наше время истекло».

Впрочем, закончу еще одной цитатой, на этот раз не из Шмемана, а из статьи Семена Людвиговича Франка «Мертвые молчат» — как раз мысли поворотного 1917 года:

«Было бы бесполезно говорить живым, упоенным соблазнами жизни, о нравственных обязанностях в отношении памяти мертвых; было бы смешным донкихотством надеяться на успех, взывая теперь к чувствам благородства и верности прошлому, напоминая, что даже истинное счастье, купленное ценою забвения погибших и измены их делу и вере, есть нечто презренное и недостойное человека. Но имеющим уши, чтобы слышать, быть может, полезно напомнить, что такое забвение мертвых небезопасно для живых. Если не совесть и человеческое достоинство, то простой страх и политический расчет должен был бы подсказать менее равнодушное отношение к памяти умерших.

Мертвые молчат. Бесчисленная их армия не встает из могил, не кричит на митингах, не составляет резолюций, не образует союза и не имеет представителей в совете рабочих и солдатских депутатов. Тихо истлевают они в своих безвестных могилах, равнодушные к шуму жизни и забытые среди него. И все же эта армия мертвецов есть великая — можно сказать, величайшая — политическая сила всей нашей жизни, и от ее голоса зависит судьба живых, быть может, на много поколений... Что думали бы умершие, если бы они не умерли, а остались живы — есть, в конце концов, совершенно праздный вопрос; быть может, многие из них были бы столь же грешными, слепыми, безумными, как те живые, что хозяйничают ныне. Но они умерли и живут преображенными в народной душе. Там, в этой новой глубинной жизни, они неразрывно слились с тем делом, с той верой, ради которых они погибли; их души внятно говорят об одном — о родине, о защите государства, о чести и достоинстве страны; о красоте подвига и о позоре предательства. В этой преображенной жизни, в глубине народного духа, в которой они отныне суть огромная действенная сила, они глухо ропщут против умышленных и неумышленных измен, против демократизованного мародерства, против бессмысленного и бессовестного пира на их кладбище, против расхищения родной страны, обагренной их кровью. Будем чтить тени мертвых в народной душе. А если мы уже разучились чтить их — будем, по крайней мере, помнить о них настолько, чтобы бояться их и считаться с ними».