Отличительная черта времени — безмерно злобы и зависти. 

Агрессию мы производим в таких количествах, что её достанет с избытком на десяток больших и малых войн. 

Война, как и лагерь, не делает человека лучше. 

Однако жить с объектом для ненависти — сейчас проще. 

Озлобление легко скрывает пустоту, отсюда быстрота и самоубийственная готовность, с которой наши современники развязывают миниатюрные войны на любом пространстве, особенно с иконами, хоругвями и под «православным» соусом. Но ведь блаженны не милитаристы, а миротворцы.    

Христианская сверхзадача стать лучше, измениться через личное творчество, преображать себя и окружающий мир — отброшена.

А зачастую и не ставилась вовсе. 

 

Взгляд на жизнь подчиняется ненависти, тем более удобной, что она освобождает от размышлений о самом себе, задвигает их далеко-глубоко. Как легко и приятно сосредоточиться на чьей-то внешней вине за собственное убожество. 

Евангельский вопрос человеку: «Какой я — и в чём — я?» неудобен.

Он стал лишним, так как разрушает милитаристскую психологию осажденной крепости. Рушит раскаленную концепцию перманентной войны с бесчисленными чудовищами. 

Оные чудовища, лезущие со всех сторон, покушаются на нашу святую веру в центропупизм и исключительность — национальную, религиозную, духовную, а также в решающий вклад Советского Союза в разгром нацистской Германии семьдесят лет назад. Давней исторической трагедией мы заменяем отсутствие завтрашней российской перспективы. 

 

Борьба с чудовищами заполняет жизнь и это крайне удобно. Если источник всех бед и несчастий во внешних врагах, разрушающих «русский мир», плетущих всемирные заговоры, или ведущих информационные войны — то к чему искать бревно в собственном глазу?.. 

У больного состояния, которое все время требует компенсации, есть внятные причины: одиночество, неустроенность, ненужность, невостребованность, несостоятельность, саморазрушенность, горделивость, прельщение химерами — и много их прочих. Но главное — это бессмысленность будущего. Причем будущего в широком смысле — не только земного человеческого на ничтожные тридцать-сорок лет, но и загробного — на всю оставшуюся вечность. Страх смерти есть — и врут говорящие, что его нет. А вот размышлений о самом себе после смерти, чаще всего, нет. 

 

В одном провинциальном городе некий предприниматель заработал денег, купил несколько гектаров городской помойки и превратил помойку в сад, присовокупив к нему яркий социальный проект. Но это слишком сложно. Проще придумать химеру про «русский мир» и стругать ломтями ближних во имя него, обещая, как и встарь, счастье грядущим поколениям. Однако тот, кто не устроил собственную жизнь, не в состоянии устраивать чужие: худое дерево не приносит плод добрый. 

 

Святая Пятидесятница — это приобретение будущего и наполнение его смыслом открытой перспективы. Христианин не должен жить в прошлом и прошлым, так как его судьба и жизнь — и земная, и вечная — принадлежат будущему. Одиночество, неустроенность, несостоятельность, бессмысленность приводят к отчаянию, а отчаяние утоляется утешением.  

Христос обещал ученикам послать им Утешителя. 

В утешении нуждается каждый человек, а не нуждающийся в нём утрачивает в себе человеческое. Человек, которому уже не нужно утешение, потерял способность утешать других, разделять их скорби, сострадать, отличать добро от зла. «Имя Духа Святого — Утешитель», — писал протопресвитер Александр Шмеман. 

 

В Троицу мы вспоминаем «Духа пришествие и ожидания исполнение, и утешения полноту». Если мы принимаем и переживаем трагедию Богочеловека, подвергнутого мучительной казни, и торжество жизни в Его Светлое Воскресение, то совершенно очевидно, что даже в нашем грустном мире — есть спасаемое утешение Святого Духа. Только Он наполняет смыслом и значением нашу жизнь и поступки, без чего соль однозначно теряет силу и становится пресной. 

 

Готовность принять Святого Духа подобно изгнанию отчаяния и тоски из собственной жизни, которую человек решается менять, преображать и устраивать по духу Евангелия. 

Каждый жаждущий утешения не может быть оставлен. 

Однако для этого нужно не только восклицание: «Боже, дай!», но в первую очередь: «Господи, возьми…»  

 

Возьми моё усилие стать лучше — и не попирать Твои заповеди.

Возьми моё стремление поступать с другими так, как бы мне хотелось, чтобы поступали со мной. 

Возьми мой отказ от пребывания в злобности и ненависти. 

Возьми мою готовность не убивать и разрушать, а нести раны, скорби, труды, беды ближнего, ибо что мы делаем для него — то и для Тебя.

 

Когда мы слышим избитую и приевшуюся фразу про «духовную жизнь», то речь идет именно о присутствии в ней Духа и евангельского смысла. Слава Богу, даже недавняя история Церкви дает нам примеры такой наполненной жизни — митрополитов Кирилла (Смирнова) и Антония Сурожского, протопресвитера Александра Шмемана, протоиерея Павла Адельгейма и многих, чьими достойными именами взыскательный читатель сам может дополнить настоящий список.

 

На пороге праздника Святой Троицы мы пребываем в ожидании Утешителя. Мы чаем утешения — но утешаем ли мы сами кого-то вокруг себя?

Дадим положительный ответ и примем полноту Пятидесятницы.