Lost одна баба 

"Зулейха открывает глаза" – роман о примирении жертв и палачей?

 

 

 

Роман Гузель Яхиной "Зулейха открывает глаза" быстро стал знаменит и, кажется, положительно принят. Сейчас есть и сериал с Чулпан Хаматовой в главной роли. 

Роман хороший. И автор – хорошо, добротно пишет. И мне как читателю приятно, что автор старался для меня – много деталей, много фактуры, много знания о том, о чем пишет. И даже то, что манера художественного слова иногда слишком, на мой вкус, перебарщивает с такой вещью, как: писатель – это тот, кто после каждого простого, повествовательного предложения обязательно вставляет "как ..." и далее идет замысловатое образное сравнение. Я думаю, можно обойтись без всех этих сравнений, особенно бывает обидно читателю, когда писатель забывает, что одно сравнение он уже использовал, и использует его без нужды еще и еще раз. Образное сравнение может быть уместно, и красиво, и художественно, и даже повтор одного и того же образного сравнения может быть художественен, если это несет какой-то смысл. Но не буду придираться, украшательства слога роман не портят.

 

Я слышала еще один упрек к автору – что роман написан с таким дальним прикидом на сценарий фильма. Соглашусь. Но с чего бы это был минус? Иногда только какой-то странный эффект, что читаешь сценарий – тебе кажется, что ты сотрудник съемочной группы, и вот ты читаешь не просто так, а тебе потом с этим работать! Но это тоже можно записать в плюсы: "Ветер вырывает из рук худенького очкастого юноши стопку нот и швыряет в печальную морду проходящей мимо коровы, которую ведет на поводке тщедушный крестьянин".

 

У романа есть предисловие Людмилы Улицкой: "Мощное произведение, прославляющее любовь и нежность в аду", "Гузель Яхина возвращает нас к словесности точного наблюдения и тонкой психологии. О женской силе и женской слабости, о священном материнстве не на фоне английской детской, а в трудовом лагере, адском заповеднике, придуманном одним из величайших злодеев человечества". Да, я начинаю читать книгу с обложки, как ни банально. Хотя при современном маркетинге можно посоветовать никогда не читать то, что издатели пишут на обложке. В данном случае могу посоветовать то же самое, при всем (и огромном) уважении к Улицкой. Какая нежность в аду? И еще вот это: вы тут не в английской детской, у нас тут всё серьёзнее. Но, позвольте, почему и в английской детской не может быть человека? А что может быть серьезнее для писателя, чем человек?

 

 

Роман вызвал возмущение у коммунистов – это само по себе говорит в пользу произведения, не правда ли? То, что они пишут, неинтересно, но тот факт, что этот роман их возмутил, примечательно.

Но, знаете, чего боятся бесы более праведника? Более сильного беса. 

Как вы думаете, как коммунисты относятся к идее "примирения красных и белых", "жертв и палачей"? Кого-то удивит, что относятся хорошо, а кого-то – что плохо. Мы привыкли считать, что идея примирения жертв и палачей исходит от красных, что им так комфортнее жить – им же никто претензий уже не предъявляет за совершенное зло. Но коммунисты относятся к этой идее плохо. Потому что она их уничтожает. А на смену им несет что-то не менее страшное. 

Если мне простят спойлер: сюжет романа в том, что раскулаченная, репрессированная, сосланная в Сибирь татарка Зулейха влюбляется в красного комиссара, который всё это с ней сделал, в том числе убил ее мужа. 

Мне кажется, ища свой стиль и сюжет, автор вдохновлялась двумя киноработами: фильмом режиссера Андрея Смирнова "Жила-была одна баба" и сериалом "Lost".

 

Сюжет романа Гузель Яхиной, и это трудно не заметить, очень похож на фильм "Жила-была одна баба". Тоже крепкое крестьянское хозяйство до революции, в котором хозяйничают грубые мужчины (хозяйничают и женщинами в том числе), потом раскулачивание, и баба выживает как может – весь мир катится в ад, а прекрасная актриса Дарья Екамасова держит прикованный к себе взгляд. Фильм Андрея Смирнова имел очень хорошую основу, предысторию создания (личное отношение автора к этим событиям), но тех самых отзывов от "красных" – полных ненависти за правду – получил так мало. В  фильме появляется Юрий Шевчук и, кажется, ему опять скажут знаменитое "а вы кто, простите?" – и будет вновь тот же ответ. За 100 лет почти не изменилось это соотношение спрашивающих и отвечающих... И, кстати, куда его и приглашать – так это в фильм про репрессии в отношении татар, российские татары – его предки, а дед Юрия Шевчука, как сообщают СМИ, даже был муллой). Священник в фильме Смирнова символично ослеп, кстати, а у Гузель Яхиной мулла умер в оскверненной мечети. (Возможно, нужно будет отдельно сравнить расширенную версию фильма Андрея Смирнова, которая вышла к 100-летию Антоновского восстания на 1 канале, и сериал по книге Гузель Яхиной).

Почитатели фильма "Жила-была одна баба" особенно отмечают как положительный момент, что крестьянское хозяйство, в котором баба жила до раскулачивания, очень и очень крепкое. То же и в романе Гузель Яхиной – очень много художественного внимания уделено тому, что хозяйство в ее, в общем-то, несчастливой до революции жизни, очень и очень крепкое, зажиточное. Но что это дает зрителю-читателю? Ничего, кроме отвращения к этому хозяйству. 

 

Трагедия раскулачивания – вот был дом, скотина, имущество, жизнь, пришли большевики и всё отняли, разграбили, а хозяев переселили далеко-далеко. А как это решает художник? Были дом, и скотина, и всякое добро в доме, а счастья, бабьего счастья у бабы не было. 

Если припомнить всегдашнюю формулу русского искусства: женщина как центр повествования – это всегда олицетворение России, то чего ж в этих сюжетах антибольшевистского? Ничего. 

 

Сделаю отступление. Опять же на тему: на что болезненно реагируют красные тролли, то есть какое лекарство (узнаем опытным путем) от их заразы реально угрожает их бесовскому житию? В группе в фейсбуке, посвященной родословным поискам, один из участников сделал публикацию о своих деде и прадеде: "...когда в конце 30-х пришли раскулачивать в их деревню, его семья отправила его в бега, дабы не быть сосланным в Сибирь. После этого никто никогда про него ничего больше не слышал. Они были крестьянами-кулаками, своя мельница, лавка и наемная рабочая сила. Четыре сына (один из них мой дед), все работали от зари до заката, было что терять. На днях решаюсь снова проверить его ФИО на сайте репрессированных, и, о чудо, теперь мы знаем, что с ним случилось. Он поехал в Москву. В большом городе, видимо, проще затеряться. Устроился плотником на РЖУ. А дальше... из обвинения: "ночью на Преображенской площади подошел к милиционеру и попросил отвести его в милицию, чтобы дать заявление против советской власти, которую нужно заменить на царскую". Говорил "Советская власть создает невыносимые условия жизни, вместо советской власти я хочу царя, так как при советской власти нужно либо жить, как следует, или помереть". Прямо горжусь им. Представляю его состояние... в бегах, в чужом городе, вдали от семьи, все заработанное собственным горбом отдано... не выдержал, пошел и сказал, все что думал. На сайте есть его фото в профиль и в анфас, измученный... Направлен на принудительное лечение в психиатрическую больницу. Наверное, там и умер. Дата реабилитации июнь 2004".

 

 

Интересно, что кроме комментариев по делу (это советы от опытных родословов, как и куда двигать свои поиски далее, как разрешить возникшие в ходе работы трудности), какие всегда и бывают в этой группе, появились "красные тролли". И как они реагировали, это примечательно. Писали в комментариях, эдак сочувственно: "вряд ли Ваш дед сошел с ума из-за потери барахла, наверное, тут какая-то личная причина, которой Вы просто не знаете". И в таком стиле появилось сразу несколько комментариев: "история учит нас, что нельзя слишком держаться за земное. С ума можно сойти", "надо понимать, что сегодняшний успех может обернуться потерей всего. И чем больше успех, тем радикальнее может быть потеря", "использовал наемный труд? Будь добр, отдай в колхоз", "надо понимать также, что трагедия кулацких семей была обусловлена трагедией нищеты бедняков. Теми самыми голодными годами, кабалой на почве голода", "коллективизиция и индустриализация дали свой результат: в колхозах от голода уже никто не умирал", "не держаться за земное, служить Родине в любых обстоятельствах – вот чему нас учит наша история", "если бы не колхозная система, мы бы войну проиграли и вымирание стало бы организованным процессом", "в данном случае человек явно аффектирован. О царе скучает. Может руки на себя наложить или натворить чего. А из больницы его наверняка быстро отпустили", "в нашей семье – пять докторов наук, два профессора и семь кандидатов наук. Нашей семье революция предоставила серьезный социальный лифт", "моего прадеда раскулачивали, но это не мешало ему и его сыну с оружием в руках защищать обобравшую их власть. Сын прадеда погиб потом от ран. Наверное им было виднее, как поступить правильно". 

 

Интересно, что о романе "Зулейха открывает глаза" красные комментаторы писали то же самое: "О социальных лифтах, которые дала советская власть – вот о чем вы должны писать!". 

 

Представим себе Лондон 100 лет назад и его бытовые условия для простого народа – как тут не написать: вот если бы нашелся у них свой Ленин! Вот если бы репрессировали они 3-4 миллиона да расстреляли бы из них хотя бы полторы сотни тысяч – то к концу XX века, глядишь, жизнь бы и у них наладилась. 

 

Однако акцентирование внимания на любви между репрессированной татаркой и русским красноармейцем, выполняющим работу чекиста, что-то не встречается. А почему? Напомнить, что репрессии были – так ли уж то "страшно" для нынешних коммунистов? А любовь между чекистом и "навозом истории"? Вот у любви этой есть двоякий смысл, и, боюсь, ни один из них не может стать светом во тьме (разве что только "нежностью в аду").

 

 

С одной стороны, это, и правда, роман о примирении белых и красных, жертв и палачей. А с другой стороны, что это за любовь – стокгольмский синдром? Вовсе нет. Да, стокгольмский синдром есть у жертв в этом романе (не у всех, а только у близких читателю, у "наших", чью историю мы знаем, кого узнали и полюбили, у очень положительных героев, а вот у "вообще репрессированных", чьи имена нам даже не ведомы, его нет, это подчеркнуто в сцене, где Иван бросается в Ангару и калечится – безымянные жертвы отказываются его спасать, а "наши", "родные", "знакомые" герои-жертвы – спасают). Зулейха доводит стокгольмский синдром до любви-страсти? Но дело в том, что сюжет, когда вдова убитого мужа становится женой, любовницей убийцы – это очень обычный сюжет архаики, этого в истории человечества было бесконечно много. А Зулейха, ее внутренний мир – подчеркнуто архаичны. Для нее и только для нее этот переход к любовной страсти с убийцей мужа вполне органичен. Что ярко и предельно откровенно говорит также о красных как архаической реальности, о большевизации как архаизации человеческого мира. Архаизация  насильственная, происходящая со скоростью природной катастрофы, и с ожидаемой огромностью, по глубине и времени, последствий.

 

В фильме Андрея Смирнова главная героиня не живет женой с мужем, рожает от красного насильника, влюбляется в "уклониста" от исторических событий (но скорее все же белого, так как красные его расстреливают как заложника). Символика выше всяких похвал – все, абсолютно всё в точку! (Помним, в художественном тексте главная героиня – всегда Россия).

 

Зулейха с мужем живет без любви, он ее бьет, супружеская близость у них грубая (все критики пишут в один голос, что он ее насилует, но возьму на себя смелость упрекнуть этих критиков в нечуткости к истории, историк не должен любую реальность пытаться натянуть на современность). Муж решил сопротивляться красным, хотел "уйти в лес с мужиками", но его убили красные (Иван убил). Но Зулейха уже беременна от мужа и рожает "от  семени старой России". А в конце романа ее сын получает от Ивана документ, позволяющий ему избавиться от клейма "сына кулака" – на бумажке он становится сыном красноармейца Ивана. Это дар "любви" между Иваном и Зулейхой. 

Что это за любовь? 

 

Я, наверное, стану предметом насмешек "настоящих критиков", если напишу:

 

- минусы мужа Зулейхи: грубый, неласковый, доброго слова не скажет, говорит обидные слова, не дает есть мясо, мать любит больше жены, жену бьет, у жены нет к нему влечения и он жены намного старше;

- плюсы мужа Зулейхи: хороший хозяин, зажиточный, интересующийся новыми технологиями в хозяйстве, много работает, жене не изменяет, очень сильно любит старую мать (хотя для жены это скорее минус, но уж давайте назовем "ценности вообще");

- минусы Ивана: грабит и убивает, арестовывает и везет в ссылку на верную смерть (это все понимают) Зулейху и ее соседей (кто-то из них и родня, может быть, хоть и вряд ли это очень уж важно), среди которых много других женщин, детей, стариков, по дороге многие люди гибнут, убил мужа Зулейхи, постоянно блудит с разными женщинами;

- плюсы Ивана: он молодой и красивый, и среди других разных женщин в конце-концов, будучи постаревшим и увечным, больше всего полюбил Зулейху, которая по гроб жизни будет ему благодарна за "спасение" сына.

 

А где же то, что мы читаем в текстах критиков? Где это самое "возрастание" Ивана из красного упыря в человеческое достоинство? 

Упырь в романе есть, и его победит Зулейха – но это не прошлое Ивана и сотворенное им зло, это ее нелюбимая свекровь – Упыриха. Она олицетворяет и "старый мир", и всех мертвых (если Ивана вдруг начали мучить воспоминания – лица убитых им, мертвецы, то Зулейху мучит приходящая въяве мертвая свекровь). Зулейха побеждает дух мертвых надеждой на "новую жизнь": можно жить и здесь, куда бросила помирать советская власть, а жить можно, и здесь – хорошо! Это ощущение, что здесь – хорошо, приходит и к Зулейхе, и к Ивану. 

Разница между Зулейхой и Иваном, между жертвой и палачом, только в том, кто раньше и полнее поймет, что жизнь – вот эта и вот здесь – это хорошо. Так зачем "примирение" (не говоря уж о покаянии), если между жертвой и палачом нет разницы? 

 

И вопрос только к читателям – дошли ли и они до такого "духовного совершенства", чтобы принять эту "истину"?

 

Но Иван всегда выгодно отличался от своих "соработников" – чекистов и красноармейцев, которые все почти безликие бездушные безнравственные уроды-садисты от природы (что начальник Ивана главзлодей Кузнец, что подчиненные Ивана, насилующие ссыльных баб в лесу – позволенное развлечение "на работе"). По описанию в романе Иван – "жесток, но справедлив". А я не запишу это в плюсы. Плюс – это когда есть что-то положительное, а не разбавленная концентрация отрицательного. 

 

Так зададим два вопроса:  "На что Зулейха открывает глаза?" и "За что Зулейха любит Ивана?". (На второй вопрос можно ответить разве русской песнью "Я за то люблю Ивана...", а вот первый вопрос потребует больше текста). 

 

Надо сказать, что первый вопрос задаю не я, а Жорж Нива в той самой статье "Сталин с нами?", где он пишет о защите докторской диссертации К.М.Александрова как знаковом событии современной русской культуры. Лично я бы не задалась таким вопросом, так как, на мой взгляд, Зулейха глаз не открывает, и фраза, вынесенная в название романа "Зулейха открывает глаза", как раз это и подчеркивает. Иначе чем же художественное произведение отличается от документального или публицистичного? Художественный текст перестает быть художественным, когда говорит свои идеи "в лоб" и прямым текстом – такое даже Белинский с Чернышевским бы не одобрили. Не может романист написать "Главная героиня поняла правоту советской власти и рассталась с прежними предрассудками" – это будет политический памфлет в газету, а не роман. Не может хороший роман носить название "Главная героиня открывает глаза", а чтобы узнать, на что она открыла глаза – прочитаете дальше... Но Жорж Нива по-европейски, по-западному прямодушен: "несколько слов о прекрасном романе "Зулейха открывает глаза" татарской писательницы Гузель Яхиной" Жорж Нива приберег именно под завершение своей статьи о преодолении сталинизма в современной России и в начале разговора об этом произведении, которым он восхищается, знаменитый славист задает этот вопрос: "На что открывает глаза Зулейха?". Но ответа он не дает. Даже не намекает. А на что, действительно, если так ставить вопрос? "Постепенно вырисовывается в романе линия любви между Иваном и Зулейхой, убийцей и вдовой, и эта любовь и спасет героев", – пишет Нива. "В финале мы видим собственными глазами ту сталинскую Россию, которая родилась в немыслимой мясорубке, как пишет Бродский, видим в этой России и то, что поможет ей выжить. ... этот прекрасный роман вносит своеобразный катарсис в неслыханную сталинскую авантюру, в которой страна разрушалась, строила, выжила. ... Своей способностью видеть человеческое даже в нечеловеческом спасет ли русская литература еще раз что-то самое-самое важное?" – резюмирует Жорж Нива свой очерк о трагедии сталинизма в русской душе. 

 

 

Когда-то давно я организовывала презентацию документального фильма о Сталине, потом несколько лет (правда, сейчас трудно поверить, но было такое время, когда мир интернета был еще не так велик) на запрос в интернете моего ФИО поиск выдавал фразу, которую я там сказала: "Каждый должен убить Сталина в себе". Так вот, сталинщина – это такое явление, которое своим ядом поразило не только нас – потомков красных. Оно может обнаружиться где угодно. 

Год назад на ежегодном совместном собрании радиостанций "Голос Православия" (Париж) и "Град Петров" (Петербург) – это событие чисто символическое, где редакторы радио "Град Петров" называют и кратко характеризуют свои новые самые интересные начинания, а гости из "Голоса Православия" слушают – я представляла цикл передач "Ходим в архивы. Читаем документы" (автор – Екатерина Чиркова). Я рассказала, что в этих передачах читаются документы из архива, вполне советские документы, даже – документы партийные, и так год за годом, период за периодом: 1920-е, коллективизация, колхозы и колхозное хозяйствование, 1930-е, жизнь в Ленинграде, бытовые условия, дети, ученые, рабочие крупных заводов... 1940-е, война и блокада... И выстраивается совершенно определенная картина государственной деятельности советско-коммунистической власти: период за периодом, начинание за начинанием – всё насмарку, ничего не получается, всё рушится, сгнивает и разваливается, не работает и не даёт ничего положительного, только крах во всем, к чему прикасается эта власть. И становится понятно в какой-то момент, начитавшись-наслушавшись этих документов эпохи: нужны репрессии. Очень нужны! Или конец. Это приходит как-то само – читаешь-читаешь документы и это вдруг очевидно, что без репрессий этой власти конец, не потому что ее свергнут, а потому что она сама разваливается постоянно и всё вокруг доводит до полной деградации. Но вот репрессии у нее как раз получались. В своем рассказе я привела несколько примеров: как в колхозах сгнивал даже выращенный урожай (не говоря уже об отобранном), или как на заводах у рабочих не было ложек – ешьте как хотите, хоть руками. И вот после моего рассказа я слышу: "Не все передачи на нашем радио такие, есть и хорошие, добрые, светлые. Потому что – если наши предки ели руками, то откуда же мы тогда взялись, кто делает это прекрасное радио?". 

 

 

Надо понимать, что на радио "Град Петров" очень и очень много документальных материалов по истории репрессий звучит в эфире. Но чего нельзя? Что оказалось невыносимо? Перед рассветом прощения должна быть ночь покаяния. Но ночью очень темно, холодно и страшно. Давайте сразу восход солнца и нежные его лучи согревают праведных и грешных. 

Поэтому большинство сюжетов о ГУЛАГе будут сопровождаться преамбулой – "мы читаем это, потому что восхищаемся теми, кто смог выжить, и не просто выжить, а не озлобиться, не затаить обиду, сохранить культуру и удивительно мягкий характер", – что-то в этом роде. Смогли выжить – достоинство прошедших ГУЛАГ или войну, не озлобились – это обязательно, не затаили обиду и никого не винят, а являют себя таких нетронутых эпохой, "прошедших" и "смогших" (в отличие от тех, кто "не смог", как бы оказался недостоин этого), как людей "подлинной культуры", "пронесенной через все испытания". 

 

Вот этот второй бес страшнее первого. Не потому что он злее, он даже добрее, он травоядный, он культурный, он даже внимательный в хорошем смысле, но только – бес. И уже не нужно оправдывать сталинщину, чтобы дать ей будущее. Нужно скормить ей всех, кто "не смог". Всех, кто "не пережил", "не пронес". 

 

Сколько раз я слышала "блокаду пережили, и это переживем". Теперь же появилось в "интеллигентной среде": "люди ГУЛАГ пережили и – какие прекрасные люди!" (всегда с подлинным смыслом: нехорошо и некультурно и даже – грех! – возмущаться отсутствием лекарств для умирающего ребенка или тем более выбоинами на дорогах, когда перед нашим мысленным взором – пример тех, кто пережил намного более страшные испытания, и - без малейшего упрека судьбе! Будем брать пример!). 

"Для чего мы читаем мемуары узников ГУЛАГа? Для нас, христиан, это особенно важно, чтобы мы сегодня были довольны тем, что имеем", – вот так примерно это озвучивается. 

 

"Есть только то, что есть. Только то, что есть", – читаем в нашем романе. 

А ссыльные, которым тоже не выдали столовых приборов, сделали ложки из речных ракушек. Изящные перламутровые раковины речных моллюсков. Это раньше буржуи серебряного века могли себе позволить такую утварь, а у нас – каждый рабочий на лесоповале. 

 

"Зулейха открывает глаза". Можно бы предположить, что глаза у Зулейхи закрыты, а откроет ей их советская власть. Автор как бы смеется над этим предположением, начиная роман с этой фразы: "Зулейха открывает глаза", – то есть это что-то вполне обычное для Зулейхи, нежной молодой женщины, задавленной бытом: она каждый день открывает глаза. И так было, пока роман не перевалил за половину – и мы прочитаем эту фразу еще раз: "Зулейха открывает глаза". Этот художественный прием, может, и не бросается в глаза, но он разделяет жизнь Зулейхи на две части: первую и вторую. Первая часть жизни – это жизнь с мужем и свекровью, раскулачивание, эшелон переселенцев. Вторая часть жизни – это жизнь на поселении, жизнь при советской власти, и жизнь в ее полноте. Жизнь. И, как ни крути, но вторая часть жизни – лучше. Материально – хуже, может, еще как-то хуже, но все же – лучше. Хотя бы потому, что не будь революции и раскулачивания, никакой героини романа из Зулейхи бы не вышло. 

Этим восхищается Жорж Нива? Я не могу понять, чем тут можно восхищаться. Но хочу обратить внимание, что Нива понимает именно так, что этот роман – предвестие прекрасного примирения "белых и красных", такой вот залог неконфликтного будущего для следующих поколений нашей страны. Только примирения быть не может. Об этом роман: вместо примирения мы можем вам предложить... любовь-страсть.

 

Любовь зла... Любовь в аду... Все эти фразы как-то не о том, какая любовь в аду? Почему надо любить олицетворение зла? Или он – не зло? И это всё – не зло? Убили нелюбимого мужа. Почему бы не полюбить убийцу. Я допускаю, что в жизни всякое бывало. Но роман – это художественное произведение, которое дает образ не "всякого-бывалого", а идеи истории, глубинной мысли художника. И тут прав Жорж Нива – он прочитал мысль романа. Но я не согласна с ним в том, что эту мысль можно счесть  чем-то положительным и отрадным. 

Смотрите, какие мы незлобивые – нас грабили, мучили, убивали, а мы еще и любовь можем.

Не годится это для национальной идеи ну никак. 

 

Да и что это за любовь? Чтобы ответить на этот вопрос, надо всмотреться в прекрасную главную героиню Зулейху. Прекрасна она прежде всего тем, что она маленькая, худенькая, невесомая женщина, которая выглядит от этого молодо и трогательно, плюс зеленые глаза – огромные зеленые глаза – просто чудо что за героиня. Но как-то очень мало для "души". А что от души Зулейхи мы видим в романе? В первой части самые душевные детали – это религиозность Зулейхи, ее почтение к духам. Во второй части всю религиозность Зулейхи как отрубило: духов здесь нет, Бога здесь нет – здесь такое место, что делать, не по своей воле мы сюда приехали. А люди здесь – такие, какие есть. Других нет. Поэтому все – хорошие. 

 

Секулярность писателя не отменяет художественного описания религиозного опыта героев, как, допустим, неопытность в любви не отменяет, опять же, художественного описания такого опыта. Мне кажется, роман – во всем хороший, даже сильный! – вот в этих двух вопросах дал слабину. Но эта слабость романа обернулась его невероятной мощью – возможно, интуитивно, но писательница дала убедительную картину души современного человека – так называемого пост-советского человека. У него нет подлинного чувства ни к Богу, ни к человеку. Чувства, которое называется любовью. Советский человек не мог любить, постсоветский не умеет. 

Зулейха, при всей ее симпатичности как героини, очень примитивный человек, она живет, плывя по течению, она не творит зла, впрочем, как и большинство окруживших ее людей (после смерти мужа и свекрови, конечно... хотя последняя продолжает творить зло и после смерти). Она верит в духов и приносит им жертвы. На этом ее душевное развитие заканчивается. Она остается маленькой девочкой до самой старости, даже пройдя все круги ада большевистских репрессий. Любовь ее к красноармейцу-чекисту Ивану Игнатову – любовь к красивому мужчине, больше она в нем ничего не видит. Ее влечение – это "мёд" плоти, и никаких глубоких чувств мы не увидим, да и хорошо, было бы ужасно, если бы были. Еще из сильных чувства Зулейхи – это стыд, о котором несколько нарочито неоднократно напоминает автор, стыд, который испытывает традиционно воспитанная мусульманская женщина. Но тем жестче воспринимает читатель полный отказ от этих "переживаний" – в аду нет стыда. Это советская власть унизила людей? Да. Но после этого унижения – они как бы "очистились от предрассудков" – и сексуальных, и религиозных. Любовь – это когда любовь не ограничивается приличиями брака, любовь – это когда ты ничем не обязан божественной реальности, даже если ее не отрицаешь. 

 

Есть важная фраза в романе – когда переселенцы добрались до места своего выживания – ее также проговаривают "интеллигенты" из Ленинграда, о том, что здесь прежние грехи отменены, здесь "грехи другие". Но грехи всегда одинаковы, и человек – он всегда человек. Никакого нового человека советская власть не создала. Однако и прежнего уже нет. 

Уже в конце тяжелейшего пути, когда Иван Игнатов, большевик, убийца, чекист, почти довез свой эшелон до места назначения, он топит людей, которых вез, потому что он запер их в трюме баржи. И выплывают только он и беременная Зулейха. И вот тут, и для меня это совершенно уверенное впечатление, начинается другой фильм – "Lost" (для русскоязычной аудитории он шел под названием "Остаться в живых", что также очень и очень важно и художественно точно выбрано для нашей аудитории). 

Все погибли. Не выжил никто.

Но мы же читаем, видим, узнаем, переживаем дальнейшую историю – вот же судьбы людей, вот же повороты сюжета... Нет. Они все умерли. Все мертвы. 

 

Так, может, это и есть оно, их Чистилище... Вот только в Чистилище попадают после смерти. 

То, что это повествование о людях после смерти, передается автором романа сильно и настойчиво – это свекровь, которая приходит и приходит к Зулейхе как живая к живой, это необычайные способности Зулейхи стрелять (убила огромного медведя, впервые взяв ружье), это чудесное исцеление умалишенного доктора Лейбе... Это – "Lost".

"Советский строй ничего не смог создать, кроме одного удачного проекта – он создал нового человека", – мы часто это слышали, не правда ли. Но создать "нового человека" невозможно. Человек – уже создан, это творение Божие. Можно создать только мертвого человека. Убить – и тем самым создать что-то новое. 

 

Гузель Яхина, на мой взгляд, заслуживает огромного внимания литературоведов и всех вдумчивых читателей, которые хотят осмыслить результат этот дьявольского эксперимента под названием Советский Союз. Но этот роман оставляет послевкусие вовсе не "антисоветское", так отчего же так "бесились" красные силы, так остро-болезненно на него реагировали? Оттого, что миру еще раз напомнили, что в Советском Союзе были репрессии? Так ведь знают же, был же Солженицын, которого изучают во всем мире. А Сталин – давно нарицательное имя на Западе. Нет, я думаю, не поэтому. Я чувствую, что этот роман открывает и обнажает новую силу посттоталитаризма – это приятие его последствий. Это "мягкий тоталитаризм", где возможна "нежность в аду", где нет категоричности в определениях добра и зла, где жертвы встанут на защиту палачей, где на любовь-страсть жертвы к палачу палач сможет ответить взаимной любовью-страстью. И, знаете, это действительно ад. А уж что там за нежность... это на ваш вкус, что называется. Конечно, про стокгольмский синдром всякий вспомнит, но я именно хочу доказать, что эта книга не об этом. 

И идти этим путем нельзя, потому что это не путь – это размышления после смерти: зачем всё это было с нами? Понять себя – значит оглянуться назад, пойти вспять. 

А Иван как будто идет по направлению к раю? В объятия медовой Зулейхи, в приятие  его сообществом им же обездоленных и униженных, и унижаемых годами! Рай. Но это даже не в стиле Воланда – покой. Одна из глав называется "Хороший человек" – это про Ивана. Как не вспомнить Булгакова: 

"– Не знаешь ли ты таких, – продолжал Пилат, не сводя глаз с арестанта, – некоего Дисмаса, другого – Гестаса и третьего – Вар-раввана?

– Этих добрых людей я не знаю, – ответил арестант.

– Правда?

– Правда.

– А теперь скажи мне, что это ты все время употребляешь слова «добрые люди»? Ты всех, что ли, так называешь?

– Всех, – ответил арестант, – злых людей нет на свете.

– Впервые слышу об этом, – сказал Пилат, усмехнувшись, – но, может быть, я мало знаю жизнь! Можете дальнейшее не записывать, – обратился он к секретарю, хотя тот и так ничего не записывал, и продолжал говорить арестанту: – В какой-нибудь из греческих книг ты прочел об этом?

– Нет, я своим умом дошел до этого.

– И ты проповедуешь это?

– Да.

– А вот, например, кентурион Марк, его прозвали Крысобоем, – он – добрый?

– Да, – ответил арестант, – он, правда, несчастливый человек. С тех пор как добрые люди изуродовали его, он стал жесток и черств. Интересно бы знать, кто его искалечил?"

Нет, покоя не будет. И искупления нет. Есть жизнь в унижении и страдании. А, может, будет спокойная совесть, ну, там, примирение с самим собой и покой? Но не такое дает Бог, Бог дает в полноте, а не "как бы рай – покой" и не "как бы мир с самим собой – спокойная совесть", но настоящее и подлинное прощение. Но путь к этому – покаяние. Читатель может возразить: а как же лица убитых им, которые начинают "приходить" к Ивану, мучить его – разве это не путь покаяния? Вот что-то сомневаюсь. Ну как представить, что лежат Иван и Зулейха в объятьях и он ей шепчет: "Извини, что мужа убил". А Зулейха ему: "Да не за что". И после этого одним лицом в снах Ивана станет меньше... А потом и другие перестали являться – всё бы "мёд" их любви исцелил, исправил. 

Когда большевики провозгласили свою борьбу с религией, одним из важнейших достижений были свободные от религиозных предрассудков сексуальные отношения. Здесь, как будто, мы видим то же самое – Зулейха оставляет "религиозные предрассудки" вместе со стыдливыми запретами на "незаконные" отношения с мужчиной. Здесь – сила человеческого "я" становится безраздельной! Приходящие подлинные чувства уже ничем не сдерживаются: любишь – люби! Но этот "гимн любви", побеждающей и преодолевающей сталинщину, дает сбой: а как же конченые злодеи? С ними что делать? Ведь большевик, чекист, коммунист – не один Иван Игнатьев, а есть еще воплощенное зло – например, начальник Игнатова Кузнец и шакал среди овец Горелов, в них нет ничего человеческого, но это тоже люди и они тоже действующие лица. И если сюжет, когда жена убитого мужа становится женщиной убийцы – это архаика, то для реализации подлинно новой и актуальной идеи "примирения палачей и жертв", "белых и красных" через вот это одно найденное чудо-средство любви-страсти –  придется "старой петербурженке" Изабелле переспать с выродком Кузнецом, а сыну Зулейхи Юзуфу с представителем нового поколения чекистов Гореловым. Нет, не работает этот образ "примирения", все равно зло остается злом, бесы – бесами. 

 

Отдельная тема – это мальчик Юзуф, сын мужа Зулейхи, которому Иван в конце дает документы для побега, где указывает в качестве отца себя. Многим может показаться комичным, что писательница делает взросление этого ребенка каким-то нереально разносторонним: он учится живописи, он учится французскому языку, он может изучать медицину... Но это не слабость произведения, а тоже давящая на читателя неестественность этого "ада" – это уже не обычная земная жизнь. Я не думаю, что автор романа просто "свалила в кучу" всё, что узнала про сталинские лагеря, про ссыльных, среди которых можно было встретить светил в своих профессиях, выдающихся людей, которые могли учить детей в самой глухой дыре так, что и в столице было недостижимо. Но всё сразу? Зачем писатель так рисковал? Читатель может (и наверняка это и происходит) воспринять это с юмором. А ведь история не веселая. 

 

Юзуф – сын Зулейхи – будет единственным, кто вырвался из ада. А все остальные, судя по сюжету, пойдут на новые круги Чистилища. Но, во-первых, мы знаем – отсюда никто никогда не сбегал, сбежать невозможно, сбежать – только в смерть. И то, что мальчик уверен: а у меня получится! – добавляет только обреченности и трагизма, а не света. И куда он сбежит? В советский Ленинград 1946 года, как он мечтает? Это называется "вырваться"? Но он бежит с изображением Эйфелевой башни в кармане...  

Зулейха открывает глаза – огромные зеленые глаза обычной, очень простой, даже примитивной бабы. Чтобы стать подлинно человеком в посттоталитарном обществе – надо заглянуть в эти глаза. Глаза всех людей, убитых этой дьявольской системой. И смотреть в них без страха. Они красивы. 

 

Именно страх смотреть в глаза умершим – это сталинизм. Важное наследие советской системы – это как раз отсутствие человеческого отношения к смерти. У нас нет большой общественной потребности похоронить жертв репрессий. В Бутове – самом знаменитом расстрельном полигоне Советского Союза – люди закопаны как попало, но не похоронены. И так практически везде. То, что не найдены большинство из мест погребений – это одна часть нашей беды. Но и если найдены – надо же похоронить, надо же отдать почести, надо же проститься. Где этот запрос у общества – проститься с мертвыми? Его нет. Лежат где-то и лежат. То же и с ветеранами Великой отечественной войны, что так ярко описано в "Воспоминаниях" Н.Н. Никулина. Ноги, торчащие сапоги непохороненных солдат годы и годы еще были видны под Ленинградом. Ноги, торчащие остатки обуви были видны, скажем, в обнаруженном В.Т. Муравским объекте НКВД "Дача" (ныне Левашовское мемориальное кладбище – но это же никакое не кладбище...).

Память живых – это прощание с умершими. Этого в романе "Зулейха открывает глаза" нет. Сами с собой не прощаются. 

Один из "красных" блогеров озаглавил свое возмущение этим романом "Закройте Зулейхе глаза". Что-то в этом есть... Только они хотят в расстрельный ров сбросить, сапогом пнуть, плюнуть, осквернить, запретить помнить. А живые люди (и особенно христиане) должны сделать большую работу над собой – вспомнить мертвых, найти каждого, похоронить по-человечески и поминать постоянно, не забывая никогда, чтобы наша память их вернула в жизнь, освободила из заколдованного Семрука, откуда нельзя выбраться самим, куда нам будут только присылать новых бесов, которые нас мучают.

 

И последнее и самое важное: это роман-искушение. Искушение воспринять вот этот "ад" в меду как новое прочтение рая, то есть источника жизни, познания добра и зла. Не надо этого делать. Это будет новый виток тоталитарного человекоустроения. 

Нам нужна большая смелость, чтобы вернуться к старым и вечным, и единственно истинным понятиям греха и блага. Ничего из вечного не "изменилось" для человека, если он жив. Но для того, чтобы нам воскреснуть после морока сталинщины, надо признать – мы мертвы. Будем смелыми, не будем цепляться за признаки жизни, якобы жизни, вот вроде же живые, вот тут, а вот еще признаки... Если зерно не умрет, не взойдет новый побег – как же точно про нашу ситуацию эти евангельские слова!

 

"Ключом" к роману, по несколько заезженной уже литераторами традиции, является сказка-легенда, которую Зулейха рассказывает своему сыну Юзуфу (Юзуф и Зулейха тоже ведь герои легенды – о замужней египтянке, влюбленной в Иосифа).

Сказка, миф, легенда, сон – важнейшие литературные образы, через которые нужно открывать для себя основную идею писателя. В начале книги вещие сны свекрови – Упырихи – предсказывают грядущие ужасные события, но последний сон был ею неправильно истолкован, Зулейха не погибла и родила сына, который назван именем Юзуф (библейский Иосиф, толкователь снов фараона). 

Жила волшебная птица Семруг... (а поселение ссыльных на берегу Ангары называется Семрук). 

"И жила та птица на вершине самой высокой горы... Семруг был не только блистательно красив, также и мудрость его была бескрайней, как океан". И вот когда птицы всех известных пород переругались и перессорились, они решили послать за Семругом – чтобы мудрый Семруг правил ими. "Птицы летели день и ночь, без перерывов на сон и еду, выбиваясь из последних сил, и наконец достигли подножия вожделенной горы. Здесь им предстояло отказаться от крыльев и пойти пешком – взойти на ту вершину можно было лишь путем страданий.

Сначала горная тропа привела их в Долину Исканий, где погибли те птицы, чье стремление достичь цели было недостаточно велико. Затем пересекли Долину Любви, где остались лежать бездыханными страдавшие от неразделенной любви. В Долине Познания полегли те, чей ум не был пытлив, а сердце не открыто новому. ... В коварной Долине Безразличия пало больше всего птиц – все, кто не смог уравнять в своем сердце горе и радость, любовь и ненависть, врагов и друзей, живых и мертвых. ... Оставшиеся попали в Долину Единения, где каждый ощутил себя – всеми и все – каждым. Возрадовались усталые птицы, вкусив сладость единения. Но рано! В сотрясаемой грозами Долине Смятений смешались день и ночь, быль и небыль. Все, что птицы с таким трудом познали за долгое путешествие, было сметено ураганом, и в душах их воцарились пустота и безнадежность. Проделанный путь явился им бесполезным, а прожитая жизнь – потерянной. Многие пали здесь, сраженные отчаянием. В живых осталось тридцать самых стойких. С опаленными перьями, истекающие кровью, смертельно усталые доползли они до последнего дола. А там, в Долине Отрешения, ждала их лишь бескрайняя водная гладь, а над нею – вечное безмолвие. Далее начиналась Страна Вечности, куда нет входа живым. ... И поняли птицы, что достигли чертогов Семруга, а по растущей в сердцах радости почувствовали его приближение. Глаза их сомкнулись от наполнившего мир яркого света, а когда раскрылись – узрели лишь друг друга. В этот миг они постигли суть: они все – Семруг. И каждая по отдельности, и все вместе".

Такое отчаянно-чудесно-сладкое само-любование выживших в аду. "Выжили, смогли, сохранили, пронесли". 

А как же жизнь птиц, которые "не выжили, не смогли, не сохранили, не пронесли"? Она-то все-таки зря прошла? Эти жизни – все же потеряны? Все же бесполезны? 

 

Сказка не закончена. Птицы всего лишь попали в очередную Долину – Долину Беспамятства. 

Когда при мне говорят "блокаду пережили!", "войну пережили!", "гулаг пережили!" ("и это переживем!"), я обычно говорю: "Вообще-то не пережили. Умерли. Миллионы – не пережили, миллионы – умерли". 

И я хочу слышать их голос, смотреть им в глаза. И это – миссия тех, кто выжил, и именно это делает их живыми. 

 

31 августа 2020 г.