Человек замыкается в тесном пространстве задолго до неизбежности. Неизбежность наступит, когда в морге придут усталые санитары и привычно втиснут твое бесчувственное тело в малосимпатичный гроб. Близкие всплакнут, батюшка отпоёт по-быстрому, рабочие закопают гроб — и все пойдут выпивать-закусывать, говоря о том, какой ты был хороший человек. Говорить будут с грустью, но философски — ибо все там будем. 

        А ты присядешь на краешек дивана, чтобы послушать таких близких, но уже далеких людей, и всё равно будешь думать о том, что твоему телу в гробу тесновато, и петь можно было получше, и жить подольше, и даже вот хорошо бы выпить сейчас со всеми — да нечем уже и некуда  — и вообще, всё неправильно, потому что все потеряли лишь тебя, а ты потерял целых всех. Их там много, а ты тут один-одинёшенек, и вот скоро за тобой придут, и даже как-то страшновато от того, кто придет, и становится суховато в том месте, где был рот. И будет тут же гнездиться одна банальная мыслишка, что мир-то оказывается совсем другой, огромный и непривычный, а тот, в котором тебя поминают друзья и близкие — измеряемый, конечный и тесный. 
        Говорят, что один киевский князь в XI веке во время литургии в Софийском соборе нацарапал на оконном стекле, не опасаясь, что его потащат в суд за оскорбление чувств верующих: «Ох, тяжко мне». Переживал, дескать. Попробовал бы он сейчас что-нибудь нацарапать. 
Душа моя по исходу воскликнет: «Ох, не только тяжко, но тесно мне».
Еще здесь, на Земле, мы замыкаемся в своём «Я». 
Большом таком «Я». 
Упитанном. 
В правиле святого Амвросия Оптинского («Жить не тужить, никого не осуждать и всем моё почтение») привлекает лишь первая часть про «не тужить». И тут-то уж отрываешься по полной программе. Я делаю всё, что мне хочется не только с утра до вечера, но и с вечера до утра — и кажется, какой восторг, какой простор. Для моего «Я». 
Строю свою жизнь как мне хочется. Кирпич за кирпичом. 
Потом проходит какое-то время, ты понимаешь, что объективно двигаешься в сторону кладбища («Моментально в море»)… и  без минувшего удовлетворения «Я» — вот тогда-то и тогда-то — вполне можно было и обойтись. В данную секунду-то эта очевидная мысль близка и понятна. Ничего не пощупать и даже не всегда запомнить, чего там было-то. 
Прошло оно. 
Классный поэт, знавший толк в этом деле, оставил честное признание: «От юности, от нег и сладострастья останется уныние одно». 
А вот зависимость и привычка от «Я» остаётся. 
И в итоге, к кому как не к себе: «Всякий делающий грех, есть раб греха». 
То же и про хорошее надо сказать. 
Что толку восстанавливать памятники, подавать нищим или переводить старушек через дорогу? 
Памятники разрушатся через столетия или погибнут в атомной войне.
Нищие сразу же пропьют твоё подаяние. 
Старушки всё равно вскорости помрут и ничего им шляться через дороги, пущай дома сидят. 
Что толку спасать ближних и противиться тиранам — и ближние, и тираны временны. И в равной степени обречены на умирание, на прах и пепел.  
И вот, когда ты сидишь весь прозрачный и невидимый на этом самом диване перед столом, за которым тебя поминают (кого-то потрогал даже), ты понимаешь, что всю свою тамошнюю жизнь был повязан и опутан, стиснут своим «Я», и что, в новой и главной — вечной — жизни теперь будет тесно совсем, не вздохнуть и не продышать. 
Причем теперь это навсегда. 
И получается, что ад — это теснота, в которую человек загоняет себя сам еще здесь, а после умирания тела ты просто достигаешь законченного состояния. 
Когда человека распинали на кресте, то умирал он в конце концов не от болевого шока, а от удушья. Чтобы инстинктивно вдохнуть, нужно было приподняться на пригвожденных или привязанных руках. Каждое движение вызывало мучительную боль, а воздуха всё время не хватало. 
В тесноте, в которую человека загоняет «Я», тоже не хватает воздуха. 
Жизнь пролетает, а в конце — пожалуйте, на удушение. 
Но у нас, христиан, есть спасительная надежда — на Спасителя.
На Жизнь и на Путь. 
Простор, воздух, огромный мир, Любовь — это Христос. Его не смогли устрашить люди, Его не смог соблазнить сатана, Его не смог удержать ад. 
После Евангелия «Я» перестало быть кирпичами для замуровывания себя и ближних. «Я» преодолимо и каждый деятельный поступок наполнен отныне единственным и высшим смыслом — Христа ради. Памятники исчезнут, ближние, старушки и тираны помрут — но нетленным останется самый сокровенный и подлинный мотив поступка: «Как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне». 
В Великий Четверг Спаситель установил для нас Евхаристию — и дал великую возможность быть с Ним всегда. 
В Великое Воскресение Христос лишил смерть качества тесноты. 
Она перестала уподобляться гробу и стала для христиан обычным выходом.

ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ, дорогие читатели, друзья и соратники!