сын Ивана Шмелева Сергей, расстрелян красными в Крыму

 

Две гражданских войны Ивана Шмелёва

 

К началу гражданской войны Иван Сергеевич Шмелёв был уже известным писателем. Свое отношение к переменам, произошедшим после революции в национальном бытии и сознании, будущий автор книги «Лето Господне» ясно выразил в 1919 году серией сатирических сказок: «Преображенский солдат», «Всемога», «Инородное тело». Здесь средствами сказа изображаются простонародные типы, послужившие опорой для большевиков. Таков матрос, который от скуки и зависти продал душу бесу: «И почал тут Всемога действовать. Начальство прекратил, корабль утопил…<…>. Ходит-зыкает, чуть что – в морду левонвером тыкает-орет:

– Я таперь все-о могу!.. И в генералы могу, и в адмиралы могу, и во министры могу, и в анжинеры могу...

Ходит-хороводит – жуть. Города красными флагами его встречают, по деревням собаки от него шарахаются, – а то пристрелит!»ⁱ

Несмотря на язвительность подобных описаний, Шмелёв (как и его единственный сын Сергей, подпоручик Добровольческой, а потом Русской армии), в ноябре 1920 года не эвакуировался с войсками генерала Врангеля, а остался в Крыму. Есть версия, что Сергею Ивановичу предлагали место на пароходе, куда не брали его родителей, и он не решился их оставить; после прихода красных был расстрелян. В. Н. Бунина, общаясь со Шмелёвыми в 1923 году, записала: «На вечерней прогулке Ив. С. опять вспоминает сына, плачет. Он винит себя, винит и мать, что не настояли, чтобы он бежал один, без них. Но все дело, конечно, что у них всех трех не было физиологического отвращения к жизни с большевиками»ⁱⁱ.

Однако за те два года, в течение которых Шмелев еще оставался на родине после исхода Русской армии, он такое отвращение навсегда приобрел. Оно излилось и в его страшной книге «Солнце мёртвых» (1923), и в длинном ряде рассказов 1920-х годов («Про одну старуху», «Каменный век» и др.). В них подробно показаны те, кто выиграл гражданскую войну – «те, что убивать ходят»ⁱⁱⁱ, а также созданная ими среда обитания: «Пустынной набережной иду, <…> мимо витрин, побитых и заколоченных. На них клочья приказов, линючие, трещат в ветре: расстрел... расстрел... без суда… на месте!..»^iv. Однако шмелёвские картины красного террора не раз исследовались^v. Значительно меньше внимания уделялось тому, как писатель изображал противоположный лагерь.

Апология Белого движения – одна из сквозных тем публицистики и беллетристики Шмелева. В статье «Крестный подвиг» (1924) он пишет о белых: «…это – гордость России, <…> ее С л а в а. Только одни они оправдали ее перед целым светом, перед Правдой! В грязь и смуть последней истории российской они вложили прекрасные линии, кровью своей вклеили величественные страницы...»^vi. В этой оценке Шмелёв полностью солидарен с И. А. Буниным. Автор «Окаянных дней» восклицал: «Опозорен <…> русский человек, и что бы это было бы, куда бы мы глаза девали, если бы не оказалось «ледяных походов»!^vii Мужество белых Шмелёв в той же статье выражает метафорой: «…их крученое железо, русское железо! Я вспомнил, к а к  оно закаливалось в сталь»^viii; отметим, что этот образ возникает задолго до появления советского романа Н. А. Островского «Как закалялась сталь» (1932–1934).

Писатель последовательно отвергает обвинения в «белом терроре», якобы не уступавшем красному: «Скажут – и давно кричат и швыряют грязью! – а расстрелы? а грабежи-погромы? а зверства? <…> Были и преступления. Но кто найдет в себе силу бросить камнем – п о с л е в с е г о, ч т о б ы л о!»^ix По поводу таких обвинений Шмелёв замечает: «То же кричали и – в Лозанне. Ответила Лозанна – совестью свободного народа»^x. Писатель имеет в виду суд над белым офицером М. М. Конради, застрелившим в Лозанне советского полпреда В. В. Воровского. Шмелёв заочно участвовал в этом судебном процессе, обратившись к адвокату Т. Оберу с письмом (1927), излагающим обстоятельства красного террора в Крыму: «…считаю долгом совести явиться свидетелем хотя бы ничтожной части великого избиения России, перед судом свободных граждан Швейцарии»^xi. Присяжные Лозанны вынесли оправдательный вердикт.

В Белом движении Шмелев видит жертвенный вызов нравственно чистых людей заведомо превосходящим силам безнравственного (и даже сатанински одухотворенного) противника. Друг другу противостояли, по его определению, «горсточка добровольцев» и «всемогущее, на человеческую мерку, Зло, овладевшее Россией, всеми силами и богатствами ее»^xii. Эту мысль писатель проводит в двух заметках, посвященных Ледяному походу: «Вечный завет» (1928) и «Подвиг (Ледяной поход)» (1936). О том же неравенстве сил говорится и в романе «Няня из Москвы» (1932); наблюдая жадность и черствость обывателей, белый офицер восклицает: «Нешто можно с таким народом большевиков одолеть! нас горсточка, а таких большие милиены»^xiii. Жертвенность белых Шмелёв осмысляет как сознательное или бессознательное следование за Христом: «Перед “горсточкой” был поставлен сплетением исторических событий страшный выбор – как бы отсвет того, евангельского выбора, когда Добро и Зло стали лицом к лицу, когда дьявол показывал Ему все царства мира и славу их и говорил: “все это дам Тебе, если, падши, поклонишься мне”. И “горсточка” выбор сделала: пошла путем Его»^xiv. Тем самым история гражданской войны получает метаисторическое измерение: «Этот подвиг – уход в ледяные степи – определяемый условным человеческим временем – 9/22 февраля 1918 г. – имеет бессмертный смысл – отсвет Голгофской Жертвы. <…> Ледяной Поход длится. Он вечен, как бессмертная душа в людях, – негасимая лампада, теплящаяся Господним Светом»^xv.

Писатель подчеркивает всесословность Белого движения: «То были – не “помещичьи сынки”, не “барское отродье” <…> – как лжецы писали: то были сыновья России. Были среди них казаки, и сыновья – купцов, рабочих, мещан, крестьян, дворян, – всего народа»^xvi; «И пошли “горсточкой”, понесли с в о е, общее, всенародное»^xvii. Рассказчица «Няни из Москвы» – неграмотная, но чуткая сердцем простолюдинка – воспринимает Белую армию как свою: «молодчики наши»^xviii, «победы у нас пошли»^xix, «один Крым у нас остался»^xx.

Шмелёв настойчиво высказывал мысль, что Белое движение выступило в защиту не каких-либо частных идей, а фундаментальных духовных и нравственных ценностей, без которых невозможна обычная достойная жизнь: это была, по его словам, «борьба против великого разложения души и тела России»^xxi, «за право оставаться ч е л о в е к о м»^xxii, «за Божественный Образ в человеке»^xxiii. Такие ценности не имеют отношения к партийным разделениям. Один из отрицательных персонажей романа «Няня из Москвы» спрашивает у племянника: «“А ты, милый мой, за что с большевиками сражался, за какое управление?” Стал ему говорить, не за управление, а за Россию за нашу. А тот – за какую Россию?»^xxiv. В отличие от дяди, племянник смотрит на родину не сквозь партийные очки: «…за какую Россию воевали! Одна у нас она»^xxv. В заметке «Душа России» (1927) писатель утверждал: «Самое чуткое, самое живое, духовно-крепко спаянное с Россией, к каким бы ни принадлежало классам, религиям, партиям, если только чувствовало биение сердца Родины, – вливалось в Белую Армию или было духовно с нею»^xxvi.

Патриотизм Белого движения воплощен у Шмелёва в образе рыцаря, служащего России как своей Даме: «Мы теперь знаем, какою доблестью озарилось это “безумие”, этот подвиг рыцарей без щита и копья»^xxvii. В целом западноевропейская культурная традиция не близка этому писателю (в своих вкусах он позиционировал себя скорее как наследник Московской Руси), образ рыцаря – исключение. Нередко это «рыцарь бедный» – словосочетание из баллады Пушкина, связь с которой у Шмелёва в статье 1936 года подчеркнута цитатами: «Русские Добровольцы, как “бедный рыцарь”, имели “одно виденье, непостижимое уму” – Ее, Россию <…>. И, “верные сладостной мечте”, “полные чистою любовью”, они начертали на щите своею кровью святое имя Ее»^xxviii. Тот же образ писатель делает центральным в заметке на смерть А. И. Деникина «Памяти “Непреклонного”» (1947): «Незаменимый “Бедный Рыцарь”!.. кто примет от тебя  щ и т?»^xxix. Пушкинский “бедный рыцарь”, служа Богоматери, начертал своей кровью на щите «A. M. D.» – «Ave, Mater Dei» («Славься, Матерь Божия» – лат.). Говоря о Деникине, Шмелёв так изменяет пушкинские строки: «Как “бедный рыцарь”, он принял российский  щ и т, на коем начертал  в с ё, в трех знаках: Б. Р. С. – Бог, Россия, Свобода»^xxx. Рядом с этим полководцем писатель ставит и других, по его выражению, «светлых вождей – Корнилова, Алексеева, <…> Врангеля»^xxxi.

Мотив бедности белых воинов звучит у Шмелёва не только применительно к их жизни в изгнании – например, в рассказах «Въезд в Париж» (1925) и «Свет» (1943); в «Няне из Москвы» белые и во время гражданской войны предстают как нищая молодежь: «молоденькие все мальчишки, небритые-немытые»^xxxii. В том же романе более подробно изображен юный офицер Добровольческой армии: «бедный был, бельишка не было»; няня из сострадания пыталась его покормить, «а он стеснительный, объесть боялся»^xxxiii. По контрасту, красные ни в чем не нуждаются, поскольку живут грабежом; пример тому – уже упоминавшийся Всемога из сказки 1919 года: «На руках кольца, на руках-ногах браслеты, по три пары часов носит, золотые-серебреные, полны карманы серебра-золота, хочь в собак швыряй. От девок – от баб отбоя нету, всякое удовольствие»^xxxiv.

Наряду с нищетой тех, кто самоотверженно ограждал соотечественников от советского ада, Шмелёв столь же многократно отмечает неблагодарность этих соотечественников. В статье «Крестный подвиг» он пишет о белых: «Им ставили капканы, их предавали, их продавали <…>. Предавали в тылах. Многие за ними укрывались. И м и многие спасались от смерти. И потом, иные, швыряли им: “белогвардейцы”! “молодцы!” – в кавычках – “погромщики”!»^xxxv К той же теме он обращается в большой статье «Убийство» (1924): «Эта постыдная травля Корнилова, выдвинутого Россией стихийно из ее недр, казака-рыцаря, которому Россия будущая воздвигнет великий памятник горя и гордости народной…»^xxxvi; «Предательства со стороны социалистов-партийников, в страшные для армии дни рывших подкопы под нарождающуюся власть России, закончившиеся выдачей на смерть другой гордости и отваги русской – Верховного Правителя Колчака…»^xxxvii.

Между тем, по убеждению писателя, не оцененное современниками Белое движение имеет фундаментальную значимость для будущего родины. «Три года борьбы – исторический перелом, лучше сказать – пролом русской истории. Пролом, в котором Россия как бы найдет себя! Да, Россия найдет себя на крестном пути героического “белого движения”. Скажут: на пути поражения?! Скажут ненавистники и слепцы. <…> Или не знаем случаев, когда внешнее поражение обращалось в великую победу?! Мы, христиане, знаем. <…> Пусть смеются. Смеялись и на Голгофе»^xxxviii. Для Шмелёва Белое движение – не только героическая страница прошлого, но также залог и дрожжи будущего восстановления страны – «российская новая закваска»^xxxix(«Душа России»). В заметке «Вечный завет» говорится, что в Ледяном походе родилась «Новая Россия»^xl; в заметке «Душа Родины» (1924) – что именно белые когда-нибудь «вернут России её Имя-Душу»^xli.

Отвечая на анкету «Русские писатели и политические деятели о 10-летии Октябрьского переворота», Шмелёв решительно отвергает допустимость устроения родины (после падения власти коммунистов) на какой-либо смеси «белых» и советских позиций: «Ни о социализме, ни о “советчине” не может быть и речи. Когда большевизм падет, социализм и “советчина” останутся ненавистнейшими из всех политических систем»^xlii. Та же мысль звучит и в статье «Драгоценный металл» (1925). В ней писатель горячо возражает тем, кто призывает видеть в революции не только «вулканическую лаву», но и «драгоценный металл», с которым эмиграция призвана «сплавиться» и так «засыпать ров», разделивший русское общество. На это суждение Шмелёв отвечает, что подлинной ценностью России являются не мнимые достижения большевиков, а те люди, которые им не покорились: «Есть здесь, за рубежом, Россия, прошлая: выплавлена огнем войны, боевым страданием за родное, мукой. <…> Этот металл не сплавить с “дьявольским металлом”, “драгоценным”. <…> Для сплавки с т а к и м – рва засыпать не будут, ибо из такого сплава выйдет только “шлак”»^xliii.

Но поймет ли русский народ в своей массе, на чьей стороне была правда в гражданской войне? В 1920-е годы Шмелёв смотрел на этот вопрос оптимистично. В 1924 году он, обращаясь к белым, писал о будущем отношении к ним в России:  «В ы  т а к   с е б я  с Н е й  связали, что она навеки пойдет за вами, вовеки будет звать вас!»^xliv. Какое-то время писатель надеялся на скорое очищение родины от большевизма. Этой надеждой проникнут рассказ «Письмо молодого казака» (1925), стилизованный под народную словесность. Казак Иван Думаков, работая на заводе в Руане, мечтает вернуться на родину – но отнюдь не с покаянием перед советской властью, как герои пьесы М. А. Булгакова «Бег». Он копит силы для освободительного похода: «Казак! береги пулю, дойдет время!»^xlv; «Чую-знаю, идет срок мой, ждет меня конь мой, древо на пику выросло»^xlvi. А в ожидании этих близких и (как он верит) победоносных боев с красными Иван бодро терпит лишения эмигрантской жизни.

В 1930-е годы Шмелёв также не теряет надежды, что увидит освобождение России, но эти чаяния отодвигаются в более далекое будущее: «…надо нам пережить, всеми когтями телесными и духовными стараться – пережить, пересидеть всех этих – Сталиных, Молотовых, Кагановичей… всех мерзавцев-убийц и убивающих…»^xlvii. Характерен отклик писателя на пакт Молотова – Риббентропа и включение в состав СССР бывших земель Российской империи: «…в главной сути, гитлеризм – производное большевизма. И если сразят первый, должны покончить и со вторым. Иначе – не будет Правды. Есть близорукие, что думают, будто, вопреки своему существу, больш<еви>ки “собирают Россию”. Какая аберрация! Дьявол пытается обмануть рус<ский> народ, говорит об Алекс<андре> Невск<ом> и Петре, а дело его – вселенский пожар. Два идола подпирают друг друга, думая перехитрить!» (письмо И. А. Ильину от 15 октября 1939)^xlviii.

После нападения Германии на СССР заветные мечты Шмелёва загорелись новым жаром. В его письме О. А. Бредиус-Субботиной от 30 июня 1941 года вновь возникает образ Рыцаря: «Я так озарен событием 22. VI, великим подвигом Рыцаря, поднявшего меч на Дьявола. Верю крепко, что крепкие узы братства отныне свяжут оба великих народа. Великие страдания очищают и возносят. Господи, как бьется сердце мое, радостью несказанной»^xlix. Ей же адресовано письмо от 9 октября 1941 года: «…вчера был день моего Сережечки, преп. Сергия Радонежского, России покровителя. Я ждал. Я т а к ждал, отзвука, – благовестия ждал – с “Куликова поля”! Я его писал ночами, весь в слезах, в дрожи, в ознобе, в  в е р е. <…> Я не обманулся сердцем, Преподобный отозвался… Я услыхал фанфары, барабан – в 2 ч. 30 мин., – специальное коммюнике: прорван фронт дьявола, под Вязьмой, перед Москвой, армии окружены… идет разделка, Преподобный в вотчину свою вступает, Божье творится…»^l. Итак, наступление немецких войск под Москвой писатель воспринял как вступление преподобного Сергия Радонежского в свою вотчину; окружение советских армий – как осуществление тех надежд на духовное воскресение России, которые излил в упомянутой здесь повести «Куликово Поле» (о явлении Преподобного в советском Загорске). В начале 1942 года он вдохновенно переписал и расширил эту свою довоенную повесть.

Шмелёв полностью разделял позицию большинства русских эмигрантов: никакое иноземное нашествие не может быть для родины хуже, чем власть ленинцев и сталинцев. Государство СССР – не Россия, а враг России. И если вместо большевиков власть возьмут немцы, то в худшем случае это будет смена одной интервенции другой (менее опасной, ибо не способной маскироваться под русский патриотизм). В лучшем же случае – немцы станут не оккупантами, а союзниками. Этого развития событий и ожидал Шмелёв. В письме от 15 марта 1943 года он уверяет Ольгу Бредиус: «…всё будет хорошо, и во всех смыслах. Скоро начнутся ч у д е с а…– и с ними – возрождение нас всех! Да, да. Я так ясно с л ы ш у ход Плана Божия в нашей жизни. <…> И наш Орёл взовьется, и наш флаг –  бело-сине-красный – заиграет! И зазвонит Кремль. Москва будет взята у красных – русскими войсками. <…> Да, в братском почетном союзе с Германией, на основе взаимного признания – вечного союза. Иначе не может быть. И вся красная нечисть сгинет. Её будут жечь и с Востока. Увидишь»^li. Приведенная цитата свидетельствует о знакомстве Шмелёва со «Смоленским воззванием» создателя Русской Освободительной армии генерал-лейтенанта А. А. Власова (27 декабря 1942) и его открытым письмом «Почему я стал на путь борьбы с большевизмом» (3 марта 1943). Очевидно, что писатель представлял себе цель и планы РОА, верил в их осуществление, и эта вера делала его счастливым.

Отзывался он и о самой личности Власова – иносказательно. В письмах из оккупированного Парижа Шмелёв из-за цензуры применял эзопов язык: Сталина называл «семинаристом», Россию – «бабушкой», а Власова – «некрасовским дядей Власом». Так, 12 июля 1943 года он сообщал: «Из Берлина неопределенные вести о некрасовском дяде В. Говорят, что стойко себя ведет, достойно. Слава Богу. От племянника давно нет вестей. В мае он виделся в Берлине с дядей»^lii. Упомянутый племянник, сын старшей сестры писателя Н. Н. Любимов^* в 1942 году слал Шмелёву письма из Берлина, потом гостил у него в Париже. В это время писатель отзывался о нем: «Он вполне м о е й ориентации…»^liii. А Ильину сообщал: «С ним – фантаст<ические> превращения, до чу-да!»^liv. О чудесном преображении человека повествует и стихотворение Н. А. Некрасова «Влас» (1855), из которого Шмелёв взял наименование «дядя Влас» для бывшего советского генерала.

Говорят, великим грешником

Был он прежде. В мужике

Бога не было <…>.

Промышляющих разбоями,

Конокрадов укрывал.

Брал с родного, брал с убогого,

Слыл кащеем-мужиком…^lv

Герой стихотворения опасно заболел, и близость смерти (аналог немецкого плена, куда попал Власов) переродила грешника:

Сила вся души великая

В дело Божие ушла…^lvi

В финале Влас пошел по миру, призывая народ жертвовать на построение храма.

Шмелёва и прежде привлекал этот персонаж Некрасова: еще в 1924 году он ставил его рядом с героями Достоевского в очерке «Христос Воскресе!»^lvii и заметке «Душа Родины»^lviii. И генерала Власова он назвал некрасовским дядей Власом явно не только из-за созвучия. Советский военачальник, коммунист, участник гражданской войны на стороне красных (то есть, говоря словами поэта, «промышляющих разбоями») теперь призывает русских людей сбросить этих разбойников, поднять над Россией ее трехцветный флаг; для Шмелёва это было то самое покаяние «великого грешника», о котором писал Некрасов. Иван Сергеевич хранил в душе надежду, что советские люди еще способны отречься от коммунизма и снова стать русскими (эта надежда воплощена, например, в рассказе 1926 года «Орёл»). Появление таких людей, как Власов, как раз и отвечало этой многолетней мечте.

Одни и те же современные публицисты называют Шмелёва образцом русского православного патриота, а генерала Власова – предателем и врагом России. Однако высказывания писателя не позволяют противопоставить эти исторические фигуры. По словам Шмелёва, племянник обещал ему из Берлина: «Мы… в России примем Вас с исключительным почетом, Ваши великие заслуги перед Россией – будут особо отмечены»^lix. То есть говорил с ним уже как бы от лица будущей русской власти: обещал, что в новой, «власовской», России Иван Сергеевич будет писателем номер один^lx.

Письма Шмелёва свидетельствуют, что он полностью принимал Вторую мировую войну как Вторую Гражданскую. Писатель поддерживал решение части русских эмигрантов воевать вместе с немцами против Красной армии, хотя это означало – стрелять в соотечественников. По этому поводу он пишет: «…ехать на восток биться с большевиками. <…> Это бой с бесовской силой… и не виноват перед Богом и совестью идущий, если бесы прикрываются родной нам кровью»^lxi. К той же сложной проблеме писатель обращается в письме от 1 июня 1942 года: «Если бы русские эмигранты з н а л и больше! Не было бы колеблющихся: советы создали для народа сплошной ад! <…> Надо знать в с ё. Оля, знай: герои те, кто сейчас едут туда, помогают освободителям! Мне пишут с в я т ы е женщины. Их мужья едут, и они их благословляют. Это – р у с с к и е женщины, героини. <…> Нет такой цены, которой жаль было бы дать за избавление от… дьявола! <…> Россия испепелялась, и теперь приходится спасать “последние остатки” ее, ее души, ее заветов»^lxii.

Напомню, что в это же время Шмелёв мощно работает над книгой «Лето Господне», пишет все новые и новые ее главы. Это известнейшее произведение переполнено любовью к русскому быту, русскому языку и русскому человеку. Писать такую книгу и одновременно желать, чтобы эту страну и этих людей унижали, губили – психически невозможно (а ведь именно так принято представлять позицию, подобную шмелёвской: «власовцы хотели, чтобы Германия уничтожала русский народ»).

Для Шмелёва было жизненно важно: какими стали русские, пробыв больше двадцати лет под советской властью, что осталось от души Родины? Он с восторгом пересказывает впечатления своего знакомого от встреч с остарбайтерами: «Говорит: чудесное впечатление от родных душ, кого видел в Берлине. Ни забитости, ни дикарства, чувство личного достоинства, понимание, нежность братства. Поражающие способности! <…> Большевиков ненавидят. Видишь, прав был Ваня, нащупывая родную душу. <…> Но и другие есть выводы: пройди еще лет десять, в большевизме, и грозила опасность – озверения, оплощения, “стертой монеты”»^lxiii.

Оттого, что германское вторжение в СССР не принесло плодов, на которые уповал писатель, его отношение к советскому правительству не изменилось. Финал войны Шмелёв пережил в глубокой депрессии, в чем признавался в июне 1945 года: «Все эти долгие месяцы, с половины августа 44-го, как смутный, тяжелый сон-кошмар. <…> И. А. [И. А. Ильин. – С. Ш.] зовет в Швейцарию. За-чем я туда поеду? Разве уйдешь – и там – от тяжкого сознания – т у п и к а?»^lxiv Гибель Гитлера у него вызывала отвращение: «…капсюль с циан-кали, – тарантелла людоедов на морде своего Вождя с его метрессой…»^lxv. Однако и никакого торжества России в победе над Гитлером Шмелёв не находил. Он писал 22 мая 1945 года Ильину: «Отчаяние… Сколько труда, жертв положено, чтобы снять с мира, сбросить проклятый гнет “расизма”! ”германизма” в отвратительнейшем его образе! Да, победа. Но – не над всем… О, сколько ужаса в мире еще, еще… – и выступает ясней и ясней новая глава Гидры, и пасть не менее страшная… И отсюда мое отчаяние… сознание страшного “тупика”, сознание принесенной и неокупленной жертвы»^lxvi.

В отличие от ряда собратьев по изгнанию, Шмелёв не обольстился ни триумфом Красной армии, ни указом 1946 года о гражданстве СССР для подданных Российской империи. Наиболее близкий ему в те годы человек, Ольга Бредиус, настолько увлеклась советским патриотизмом, что заявила о своей готовности вернуться на родину: «Я <…> скорее буду русской коммунисткой, чем английской монархисткой»^lxvii. Шмелёв же писал ей (7 августа 1946 года): «Я весь – Россия, но я не поеду туда, к этому дьявольскому игрищу. <…> С тобой я на край света готов, но не т у д  а …– ибо там и твоя, и моя погибель»^lxviii. Вновь и вновь он повторяет в письмах второй половины 1940-х годов: «О-ля… помни: там хуже, чем было раньше даже… т а м нечем дышать и простому народу, в с е й Руси! <…> Нельзя свою тягу-страсть к Ней брать за основу оценки и ею, как покровом, накрывать зияющую я з в у!»^lxix; «Олюша милая… н е т России!.. Бойня и каторга. Ничто н е переменилось… М. б., еще хуже. Обман и ложь бесовская. И страшнее еще, что остатки будут развеяны… ибо бесы всё сожгут… предадут… <…> И нечего утешаться, что Россия с о б р а н а: всё может разлететься! – дымом удушливым. <…>…еще одно поколение… – и ч т о останется! Такой России мне не надо. Что толку! Земля-то? мне важно, к т о на ней, и – к а к на ней»^lxx.

Родине предстояло теперь на неопределенный срок остаться советской – а Шмелёв еще в 1942 году отвел ей лишь десять лет такого существования для утраты лица и души. Это горькое сознание непоправимости русской трагедии могло лишь укрепить тот взгляд на гражданскую войну, который Иван Сергеевич сохранял на протяжении всей своей эмигрантской жизни.

 

Примечания: