ИСТОРИЯ ОДНОЙ БАТАРЕИ.

К вопросу о качественном составе армии

генерал-майора С. Н. Булак-Балаховича в ноябре 1920 года

 

В день третьей годовщины Октябрьского переворота советское правительство, незадолго до этого (12 октября 1920 года) заключившее на Западном театре военных действий перемирие с Польшей, получило на этом фронте неожиданный и крайне неприятный подарок. 7 ноября Русская Народная Добровольческая Армия, возглавляемая генерал-майором С. Н. Булак-Балаховичем («Балаховичем 1-м») и номинально признававшая политическое руководство Б. В. Савинкова (председателя Русского Политического Комитета), накопив силы в установленной советско-польским соглашением нейтральной зоне, тремя дивизиями перешла в наступление от Турова на Мозырь и обрушилась на советскую 10-ю стрелковую дивизию.   «Я помню, мы шли вначале очень удачно. Ваши части сдавались. Все время бои, бои, бои, и для нас удачные», – рассказывал Савинков через два с половиною года на советском суде, упомянув вслед за этим об одном из таких случаев: «Шел мелкий снег. Было холодно. В поле было выстроено человек 400–500 красноармейцев. Они стояли и дрожали от холода…»i

Генерал Булак-Балахович

 

(для сравнения заметим, что самый многочисленный из полков балаховской ударной группы, включавшей дивизию Смерти и Особую конную дивизию, насчитывал 800 штыковⁱⁱ). 

 

Как вспоминал генерал-квартирмейстер штаба армии, Генерального штаба подполковник П. И. Олейников, удачные бои настолько воодушевили командовавшего ударною группой полковника И. Н. Булак-Балаховича 2-го (младшего брата генерала, начальника Особой дивизии и помощника командующего армией), что тот выдвинул план дальнейших действий, воспринятый в штабе как явная авантюра:

«9-го ноября — группа полк[овника] Балаховича у Щокотово имела бой с частями 10-й советской дивизии; красные были сбиты и поспешно отступили на Мозырь. Группа Балаховича [2-го] в течение дня взяла очень много пленных, пулеметы, несколько орудий и снаряды. Полк[овником] Балаховичем этого же числа на имя Командующего армией было послано следующее донесение:

“Ввиду полного развала в красной армии, которая оказывает весьма слабое сопротивление, предлагаю по занятии Мозыря такой план:

Моя группа идет через Речицу на Гомель. По занятии последнего оставляю небольшую часть для наблюдения и иду на Жлобин, далее на Могилев – Смоленск (штаб советского Западного фронта. – А. К.) и оттуда на Москву.

Группа полк[овника] Микоши (2-я стрелковая дивизия. – А. К.) направляется на Бобруйск, Минск и далее на Витебск.

Группа ген[ерала] Ярославцева (3-я стрелковая, или «Волжская», дивизия, находившаяся в стадии формирования, и ряд отдельных частей. – А. К.) остается для порядка на очищенной от большевиков территории”»ⁱⁱⁱ.

 

К проекту Балаховича-младшего и возможным перспективам, которые открывались в результате первых успехов, мы еще вернемся, пока же отметим, что помимо просто сдающихся красноармейцев в те дни говорили и о переходящих на сторону Русской Народной Добровольческой Армии… или, по крайней мере, готовых, оказавшись в плену, немедленно пополнить ее ряды.

«Город Мозырь и станция Калинковичи взяты (Калинковичи или Коленковичи – ближайшая к Мозырю железнодорожная станция примерно в 12 верстах к северу от города, она же – станция Мозырь. – А. К.).

10-я сов[етская] дивизия разгромлена, – писал 13 ноября в своем приказе старший Балахович, – и на нашу сторону перешли и обратили оружие против коммунистов 83[-й] и 89[-й] сов[етские] полки почти в полном составе и части 84[-го], 87[-го] и 90[-го] сов[етских] полков (из состава 10-й дивизии не упомянуты 82-й, 85-й, 86-й и 88-й полки – меньше половины. – А. К.).

Нами захвачены орудия, пулеметы и обозы противника.

1-ая дивизия Смерти, 1-ый конный и 1-ый гусарский полки еще раз доказали, что там, где есть взаимное доверие, там, где есть спайка между офицером и добровольцем, есть и победа»^iv.

 

По нашему мнению, вряд ли следует понимать слова «перешли и обратили оружие против большевиков» буквально: подобный коллективный протест в военных условиях чрезвычайно затруднителен, тем более – в Красной армии с ее пронизанностью политическими структурами, институтом комиссаров, партийными ячейками, которые разобщали солдат и даже при наличии враждебности к большевизму не давали ей проявиться. Требовались «внешние» причины, разрушавшие эту систему, и именно такой, весьма эффективной причиною становились лихие атаки балаховцев. Вероятно, в случаях, когда первое сопротивление противника бывало сломлено, дальнейшие события развивались по тому же сценарию, что и разгром штаба советской 4-й армии при взятии балаховцами города Пинска 25 сентября: «Штабной поезд <…> дал ход, за ним бросились всадники Балаховича без всякой стрельбы и, догнав поезд, предлагали висевшим на площадках чинам штаба остаться, убеждая, что к ним не будет применено никаких репрессий. Некоторые действительно остались. Поезд с далеко не полным составом полевого штаба <…>, развив скорость, ушел»^v. Гамму последующих переживаний правдоподобно описывает Савинков:

«Взятый в плен красноармеец дрожит: “а вдруг к стенке поставят”. Успокоившись, просит есть. Потом объясняет:

– Кабы знали, кто вы такие, все бы к вам перешли… А то говорят – расстреливаете народ»^vi.

На суде Савинков утверждал, будто пленным и вправду угрожала немедленная расправа и спасало их едва ли не исключительно его, Савинкова, заступничество^vii. Влиянию председателя Политического Комитета приписывает гуманность балаховцев и его младший брат, руководивший «Главной Квартирой» (фактически – канцелярией Савинкова-старшего): «Брат <…> все время держался около Павловского (полковник, командир 1-го Конного полка. — А. К.), внушая ему новое и новое: что не надо рубить убегающих красноармейцев, а наоборот, надо их пригреть и отпустить на все четыре стороны. И под Петриковом (первый из намеченных рубежей наступления, село примерно в 50 верстах западнее Мозыря. – А. К.) или около одной из ближайших деревень впервые кавалеристы не рубили красноармейцев, а, взяв их в плен, накормили и отпустили. При этом им <…> было рассказано, что такое Народная Добровольческая Армия, какие она преследует цели и пр. Им дана была литература, и они ушли удивленные и с облегчением: ожидали расстрела, смерти, а вышло “наоборот”, как мне потом говорил один красноармеец в Мозыре»^viii. К сожалению, доверие к свидетельствам есаула В. В. Савинкова сильно подрывается допущенными им многочисленными и явными ошибками в изложении фактов; привлечение же на свою сторону красноармейцев было характерно для «Батьки» (старшего Балаховича) еще с прошлогодней кампании на Северо-Западе.

Балахович в мае 1919 года говорил в освобожденном Пскове: «Я командую красными еще более, чем белыми», «красноармейцы и мобилизованные хорошо знают, что я не враг им, и в точности исполняют мои приказания»^ix; в листовках («Призыв Батьки») обращался к красноармейцам: «Дети, уйдите от негодяев», «с оружием, с артиллерией, со всем добром, связав комиссаров, смело переходите под народное знамя, которое я несу твердой рукой»^x; в августе подводил итоги своим действиям на Псковщине: «Я вошел в Псков чуть ли не с несколькими десятками человек. В Пскове у меня составилась целая дивизия. Из кого? Из перешедших красных. Северная армия не дала мне ни одного старого солдата, и я только и делал в Пскове, что, получая красных, тотчас поворачивал их против красных»^xi. Таким же остался он и в 1920 году, перед ноябрьским наступлением подготовив, в частности, специальную листовку-«приказ» «красным войскам и русскому населению»:

«1) Приготовиться к встрече моих войск, это значит: приготовиться к переходу из красной армии в Народную армию и выдать комиссаров и коммунистов.

2) Не стрелять по моим отрядам — тогда я никого не трону и сам стрелять не буду.

3) Помнить, что я Народный атаман, и потому народу меня бояться нечего. <…>

Я хочу прекратить гражданскую войну, а для этого надо разоружить красную армию и распустить ее по домам.

4) Знайте, у меня служит только тот, кто хочет. За службу я плачу жалование, за обиды населению я жестоко наказываю»^xii.

 

Подобные воззвания, а также практика широкого пополнения своих частей военнопленными, были бы невозможны, если бы балаховцы (многие – соратники «Батьки» еще по 1918 году) только рубили сдающихся или расстреливали их из пулеметов, как о том писали братья Савинковы. С другой стороны, балаховская пропаганда вряд ли была столь всепроникающей, чтобы мы могли объяснить сдачи в плен хорошей информированностью красноармейцев о том, что их ждет у Балаховича. Неустойчивость советских войск, потрясенных неудачным завершением кампании против Польши, была их внутренним качеством, дававшим, однако, неплохую почву для присоединения к армии «Народного атамана».

Рассказывая о балаховской агитации среди пленных (сдобренной известною долей демагогии – «против коммуны и старого строя», «не за царскую, барскую Россию»), Б. В. Савинков размышляет: «Не потому ли, что такой разговор возможен, более того – неизбежен, тут же на месте боя формировались из красноармейцев балаховские части (2-ая батарея, Мозырский пехотн[ый] полк), вооружались своим же оружием, поворачивали на-лево кругом и дрались против большевиков. И в то время, когда полки, формировавшиеся в тылу, часто, как я об этом писал, оказывались неустойчивыми в боях, эти скороспелые части покрыли себя неувядаемой славой»^xiii. Командовавший 3-й дивизией генерал-майор М. В. Ярославцев также вспоминал о целых частях, сформированных из пленных: «К Первой Дивизии перешел один из красных полков под начальством Прапорщика Лесниченко (у Б. В. Савинкова, чьи записки о балаховской кампании создавались по горячим следам, – «прапорщик Лесников», командир Мозырского полка^xiv. – А. К.), а другой был сформирован из сдавшихся в плен красных офицеров и солдат»^xv. Впрочем, упоминания об этих полках – Мозырском и Хабновском – немногочисленны, а сведения скудны: скажем, местечко Хабное, давшее название одному из полков, вообще расположено ближе к Овручу, чем к Мозырю, и не относилось к полосе боевых действий (за исключением, быть может, тех, которые велись разрозненными партизанскими или повстанческими отрядами), так что даже наименование полка представляет собою загадку. Об артиллерийской же батарее, которой в записках Б. В. Савинкова присваивается номер 2-й, известно немного больше.

Савинков-младший утверждает, что при взятии Мозыря (10 ноября^xvi) «целый пехотный полк и артиллерийский дивизион в полном составе перешли на сторону Балаховича, чем в значительной мере способствовали победе»: «перешел полк (выше – «полк вместе с артиллерией». – А. К.) потому, что взятые в плен [ранее] красноармейцы этого полка были отправлены обратно, причем их сначала накормили, напоили, дали им что-то из одежды и денег, не забыв, разумеется, рассказать о том, какую цель преследует Русская Народная Добровольческая Армия; дали им с собой и литературу. Солдаты, вернувшись в полк, рассказали о сказочных чудесах, виденных ими. Они видели и Батьку, и брата (Савинкова-старшего. – А. К.), которые сами разговаривали с ними. В результате – переход целого полка»^xvii.

К сожалению, повествование мемуариста само отдает «сказочными чудесами»; показательно, что в первоначальном тексте воспоминаний и даже беловой машинописной копии вместо дивизиона всюду фигурировала «артиллерийская батарея», и лишь впоследствии автор по неизвестной нам причине внес исправления. К тому же есаул Савинков появился в Мозыре значительно позже освобождения города, свидетелем этих событий не был и рассказывал о них с чужих слов. Версия же очевидца заставляет сделать вывод, что попавшие в плен красные артиллеристы вовсе не были к тому времени полностью распропагандированы и не имели еще оформленного решения влиться в ряды балаховцев.

«Во время обеда доложили, – рассказывает подполковник Олейников, – что привели захваченную в плен батарею красных. Через несколько минут Батька был уже на улице – в белой поддевке, в барашковой шапке, с кривой саблей. Поздоровавшись с выстроенными красноармейцами, Балахович обратился к ним с следующими, приблизительно, словами:

“Я знаю, братцы, что вы с нами воевать не желаете и вас заставляют коммунисты. (“Так точно!” – раздаются голоса). Мы не воюем с русским народом, а воюем с большевиками-коммунистами, которые обратили в рабство наш народ. Всех тех из вас, которые переходят к нам, мы принимаем как братьев. Кто хочет, пусть остается служить у нас, кто не хочет – волен идти домой заниматься своим делом. Мы никого не принуждаем. Наша армия народная и в ней служат добровольно. Мы воюем за землю и волю народу, которую обещали, но не дали вам большевики. Вам говорили, что мы идем вместе с помещиками, – это неправда: с ними мы боремся так же, как и с большевиками. Поговорите с нашими солдатами, – они вам скажут то же. Итак, братцы, кто хочет, может поступать в нашу армию, а кто не хочет – пусть идет домой. Им дадут по 2 ф[унта] сала и по 5 фун[тов] хлеба на дорогу (ежедневное довольствие каждого солдата и офицера армии Балаховича включало полфунта мяса и полтора фунта хлеба^xviii, так что «Батька» был готов уделить отпускаемым пленникам трехдневный паек. – А. К.)”.

После этой речи среди красноармейцев поднялся спор – куда идти. Батьку окружили; оказалось несколько человек, служивших у него под Псковом в красной армии (напомним, что в марте – ноябре 1918 года братья Балаховичи состояли на советской службе, одновременно подготавливая антисоветские выступления^xix. – А. К.). Завязался дружеский разговор, и в результате вся батарея поступила в армию и боролась до последних дней, сохранив свою прежнюю организацию»^xx.

 

Таким образом, мемуарист, называющий себя очевидцем («я помню такой случай в Мозыре»), свидетельствует, что успехи балаховской пропаганды свелись самое большее к сдаче в плен батареи или части ее солдат, – поступление же их к Балаховичу потребовало «дополнительной» агитации самого «Батьки» и «спора – куда идти». Косвенным подтверждением этого является и предположительная дата описанного события.

Как уже упоминалось, Мозырь был освобожден Иосифом Балаховичем 10 ноября, а 11-го в штабе Армии было получено донесение последнего с проектом похода на Москву, после чего начальник штаба, вспоминает Олейников, «тотчас же на своем автомобиле послал меня к Батьке в Мозырь с целью удержать братьев от необдуманных шагов»^xxi. Отсюда, впрочем, не следует, что и старший Балахович уже находился к тому времени в Мозыре – он просто передвигался быстрее отстававшего штаба, но в город прибыл, должно быть, 12-го^xxii, приказ же с перечислением трофеев отдал, как мы знаем, 13-го. Учитывая, что захват батареи был свежей новостью в момент, когда Олейников уже догнал в Мозыре «Батьку», нам кажется правомерным отнести это событие к 12–13 ноября, то есть отнюдь не ко дню взятия города. Тогда батарея должна была попасть в плен во время упорных боев Островского пехотного полка за Калинковичи или преследования красных группами полковников А. Матвеева и С. Э. Павловского в направлении на Речицу (куда остатки советской 10-й дивизии были отброшены, пробежав около 120 верст). И в том, и в другом случае у красных батарейцев не чувствуется энтузиазма, который побуждал бы их «перейти в Мозыре на сторону Балаховича, поспособствовав победе», как считал младший из братьев Савинковых.

Таким образом, при принятии красноармейцами решения, на наш взгляд, главную роль играла не политическая агитация по «программам» и прочей «литературе» авторства Савинкова-старшего и его сотрудников, в первую очередь из «Союза Возрождения России» (организации, включавшей «по признаку персонального вхождения» «государственно мыслящих членов социалистических партий» и левых конституционных демократов^xxiii). Превалировали скорее совсем другие соображения, и даже не соображения, а ощущения, чувства, – в первую очередь парадоксальное чувство безопасности и свободы выбора, появившейся во «вражеском» плену.

Заметим сразу, что готовность Балаховича отпустить «домой» тех, кто не пожелал бы служить у него (насильно мобилизованный к тому же был бы далеко не лучшим боевым элементом) действительно давала пленным свободу выбора. До дома они, конечно, не дошли бы, – но в разоренном Мировой войной и Смутой Полесье нашлось бы немало возможностей, разойдясь по деревням, пристроиться в работники или «примаки» (в том числе просочившись за демаркационную линию, на польскую территорию, куда не дотянулись бы большевицкие руки) и перейти таким образом на мирное положение. Поэтому решение, по-видимому, следует считать вполне осознанным, хотя и принятым не вполне хладнокровно, под непосредственным воздействием впечатляющих факторов – легких побед Балаховича, его красноречия и даже эффектной внешности (Олейников не случайно упомянул «белую поддевку» генерала и его кривую саблю-клыч азиатского образца). И в дальнейшем батарейцы остались верны своему выбору.

Артиллерийская батарея – это структурная единица, пушки и люди, которые из этих пушек стреляют. К сожалению, сведения о месте, занимаемом в рядах армии новою батареей, равно как и об ее вооружении, явно недостаточны для определенных выводов. Как мы помним, старший Савинков называет ее «2-й»; однако, по свидетельству подполковника Олейникова (а ему, как генерал-квартирмейстеру, казалось бы, можно верить), в составе Русской Народной Добровольческой Армии к началу похода числились «две конных батареи» – в дивизии Смерти, «две легких батареи» – во 2-й дивизии (они составляли 1-й легкий артдивизион имени Учредительного Собрания; упоминается здесь также «отдельная Георгиевская батарея»^xxiv) и одна легкая батарея – в 3-й; этими двадцатью пушками и исчерпывалась артиллерия Балаховича^xxv. Таким образом, номер 2-й оказывается свободным лишь в 3-й дивизии Ярославцева, если, конечно, считать, что нумерация батарей по дивизионам была независимой (и что Савинков ничего не напутал). Возможно, впрочем, и другое предположение.

Артиллеристы дивизии Смерти, очевидно, ушли на Речицу – Гомель с Матвеевым и Павловским; в группировке же, оставшейся в Мозыре, по сведениям Олейникова должно было насчитываться 10 орудий, и те же 10 орудий упоминает генерал Ярославцев, говоря о заключительном этапе похода (крайние даты – 21–25 ноября)^xxvi. Зная о массовых сдачах в плен во 2-й дивизии полковника Л. И. Микоши (начиная с 17 ноября)^xxvii, которые вряд ли обошлись без потери пушек, допустима и версия, что красная батарея заместила одну из батарей «дивизиона Учредительного Собрания» (личным составом или со своими орудиями), сохранив таким образом общее количество частей и орудий.

Что касается численности, то «2-я батарея», по Савинкову, насчитывала первоначально 82 человека^xxviii. Это существенно меньше, чем штатный состав советской легкой батареи (5 человек командного состава, 1 – административно-хозяйственного, 199 – «команды»; всего в стрелковой дивизии было девять таких батарей – три дивизиона по три батареи; в батарее четыре трехдюймовых орудия и восемь зарядных ящиков)^xxix. Разница в цифрах, впрочем, легко объяснима как возможными потерями среди красных артиллеристов в кампанию против Польши или в первых боях против Балаховича, так и тем, что «переход батареи» (взятие ее в плен), вообще говоря, мог затронуть не всю воинскую часть целиком. (Вспомним также, что в приказе Балаховича, отданном 13 ноября, упоминается «переход» пехотных частей и «захват» пушек, но не переход артиллерии.) «Батарея» на самом деле могла представлять собою расчеты нескольких орудий, приданных полку, который сдался под Мозырем, и в этом случае противоречий в численности вообще не следует искать. Для стрельбы же из русских трехдюймовок 82-х человек вполне хватало даже при штатном четырехорудийном составе батареи (8 человек прислуги на орудие), тем более что балаховская артиллерия и раньше не соответствовала никаким штатам – например, в октябре вовсе не имея зарядных ящиков: снаряды следовали за пушками на подводах, возможно, и обывательских^xxx.

Наконец, следует сказать и о командире батареи. Председатель Политического Комитета, не без настороженности относившийся к смене командования в «перешедших» частях и считавший, что более успешно они действовали со своим прежним (также «перешедшим») начальством^xxxi, в данном случае не только назвал имя командира, но и отметил его как человека, постороннего для сдавшихся красноармейцев: «под командою кап[итана] Цирквиса (северо-западника)»^xxxii. Александр Цирквиц (так правильно пишется его фамилия) действительно воевал в 1919 году в Северо-Западной Добровольческой армии (СЗДА) и был там ранен^xxxiii. Неясно, последовал ли он за «Батькой» в конце августа 1919-го, когда тот вследствие конфликта с командованием СЗДА был исключен из ее рядов (и с группой приверженцев перешел на территорию, контролируемую эстонскими войсками), или присоединился к нему на рубеже 1919/1920 годов, уже по завершении кампании на Северо-Западе (как поступил, например, Иосиф Балахович). Как бы то ни было, подпоручик Цирквиц весной 1920-го числился в «Конной батарее Атамана Булак-Балаховича» и даже подписывал «за командира» некоторые документы, возможно, будучи чем-то вроде батарейного адъютанта^xxxiv. Говоря о структуре балаховского отряда (к октябрю 1920 года), польский поручик Лис-Блонский называет по именам лишь четырех офицеров, очевидно, занимавших командные должности, и среди них наряду с «командующим группой артиллерии» полковником Афанасьевым и одним из первых добровольцев на Северо-Западе, приближенным братьев Балаховичей полковником Д. Смирновым – «капитана Цирквица»^xxxv. Правда, в отношении чина представляется более авторитетным свидетельство генерала Ярославцева, который называет Цирквица штабс-капитаном^xxxvi (производство в два чина с весны до осени), хотя и производство в три чина для армии Балаховича не кажется нам неправдоподобным. Интересно также, что четыре с половиною года спустя, в советской тюрьме, Б. В. Савинков вспомнил молодого офицера, упомянув его в дневниковой записи вместе с двумя генералами как положительный пример балаховца: «Жулики, грабители и негодяи с одной стороны (за редким исключением — Ярославцев, Матвеев, Цырквиц), с другой – неприветливый и полувраждебный крестьянин»^xxxvii. Командир батареи мог быть назван рядом с начальниками дивизий вследствие каких-либо выдающихся личных качеств или в связи с выдающимися отличиями, показанными его батареей в бою.

Видимо, налицо было и то, и другое. Даже Савинков, несмотря на свое революционное прошлое (а может быть, в какой-то мере и благодаря ему – для организации террора необходимы были иерархия и строгая дисциплина) уже обладавший к 1920 году достаточно «милитаризированным» сознанием, подчеркивал: «Дело опять-таки, как всегда, в офицерах. Они завоевали доверие людей, и люди пошли за ними»; «что же касается 2-ой батареи, то под командою кап[итана] Цирквиса (северо-западника) она потеряла 69 человек из 82 и увезла все орудия»^xxxviii.

Впечатляющие цифры! И сразу же следует отметить, что эти потери, очевидно, следует считать потерями кровавыми (убитыми, ранеными, умершими от ран), быть может с некоторою, но вряд ли большою, долею пленных. Значительное количество попавших в плен вторично – теперь уже в красный плен – или тем более дезертировавших противоречило бы подчеркиванию героизма батареи и даже, скорее всего, повлекло бы попросту ее расформирование. Потерять же в боях почти 85% личного состава и сохраниться если и не как полноценная боевая сила (не зная количества орудий, мы не можем и сказать, хватило бы оставшихся тринадцати артиллеристов для их обслуживания, или действительно только для «увоза» за демаркационную линию), то, по крайней мере, как организационная единица, не возбуждающая сомнений в целесообразности своего существования, – характеристика, которая не может не заставить относиться к «батарее Цирквица» с уважением.

А когда батарея могла понести такие потери? – Судя по тому, что в двадцатых числах ноября она отходила от Мозыря вместе с остатками 2-й и 3-й дивизий, в наступлении на Речицу Цирквиц уже не участвовал. Тогда правдоподобным кажется связать эти потери с обороной Мозыря от собранных большевиками сил (судя по всему, в основном 17-й стрелковой дивизии), особенно – с ночным боем 20–21 ноября.

 

«…Едва смерклось, – вспоминал о нем Ярославцев, – красные стали наседать по всему фронту <…>. Им благоприятствовала полная темнота, затруднявшая нам наблюдение. Только что приказ мой об отходе стал рассылаться, как при подозрительной обстановке порвались обе телефонные линии и в городе началась в разных местах ружейная стрельба; очевидно орудовали местные большевики, пытаясь нас запугать. Пальба и на фронте, и в городе разрасталась, рвались ручные гранаты, наша артиллерия обстреливала подступы к мостам, неприятельская разбрасывала снаряды повсюду. <…> Бой уже шел во всем городе, жители-евреи стреляли по нас из домов. Преследуемые с трех сторон остатки войсковых частей и штаб, отстреливаясь, двинулись тропинками по пересеченной местности на запад. Батарея благополучно снялась (очевидно, генерал говорит о единственной батарее своей 3-й дивизии, откуда можно сделать вывод, что пушки Цирквица все-таки были присоединены ко 2-й или действовали «самостоятельно»: такое тоже можно предположить для «партизанской» балаховской армии. – А. К.), но пулеметной заставе на мосту не удалось отойти, и она дорого продала себя, стреляя до последней минуты, пока пулеметчики не были переколоты штыками; спаслась лишь прислуга двух пулеметов, вытащив также свои машины (пулеметы. – А. К.)»^xxxix.

 

Слово «благополучно» не должно обманывать – оно, скорее всего, означает, что орудия не были оставлены неприятелю (именно это отмечает, как мы помним, и Савинков), но потерь в личном составе – а они в описанной обстановке представляются неизбежными! – вряд ли касается. Сильно уменьшившиеся в численности 2-я и 3-я дивизии со своей артиллерией (упоминаемые Ярославцевым десять пушек) начали отступление под общим руководством Иосифа Балаховича, который, перепугав штаб своим проектом похода на Москву, был отозван в Мозырь, а 14 ноября произведен братом в генерал-майоры и назначен Командующим Русской Народной Добровольческой Армией; старший Балахович принял титул «Главнокомандующего всеми вооруженными силами на территории Белоруссии»^xl, а после получения сведений об угрожающем положении, в котором оказался авангард, – устремился туда со своим конвоем.

Таким образом, братья как будто поменялись местами: сторонник «похода на Москву» Иосиф оказывается с увязнувшими под Мозырем полками, в то время как Станислав, о Москве, похоже, не думающий, – на острие наступления. Противоречия, однако, здесь искать не стоит. Непоседливый, склонный к авантюрам, горячо переживающий за своих партизан, старший Балахович, наверное, просто не мог остаться со штабом армии в складывавшейся ситуации. Младший же – скромный, дисциплинированный, корректный офицер (отличавшийся наряду с этим легендарной храбростью, хладнокровием и неплохим оперативным чутьем), – будучи отозванным «во избежание авантюр», по долгу старшего начальника честно понес тяжелый крест спасения подчиненных.

Балаховичу 2-му пришлось выводить наименее сильные и понесшие наибольшие потери (в том числе сдавшимися в плен – соответственно, и наиболее деморализованные) части. Упорное сопротивление при обороне Мозыря все же спутало карты советским военачальникам и перепутало их войска, так что командующий советским Западным фронтом М. Н. Тухачевский 23 ноября требовал от командующего 16-й армией А. И. Кука, чтобы начальники 48-й и 17-й стрелковых дивизий «разобрались в своих частях»^xli.

Вероятно, стремясь оторваться от противника, группа, которую вели младший Балахович и Ярославцев, не двинулась прямо на запад, параллельно Припяти, через Скригалов – Петриково (как считали красные и как они показывали на схемах, иллюстрировавших «разгром авантюры Балаховича»^xlii), а быстро уклонилась к югу, в направлении деревень Мельшковичи и Махновичи, уходя почтовым трактом, проселками, а может быть – и упомянутыми Ярославцевым «тропинками». Иначе трудно объяснить, почему арьергардный Островский полк, с которым прикрывал отступление Иосиф Балахович, обогнал колонну перепутавшихся обозов, не встретившись с ней: скорее всего, он двигался какими-то «партизанскими» обходными путями. Впрочем, и красные, очевидно, потеряли противника и лишь однажды случайно вошли с ним в соприкосновение; эта встреча, однако, едва не стала роковой для остатков 2-й и 3-й дивизий.

Произошедшее поздним вечером 21 ноября в деревне Махновичи известно в первую очередь по рассказу находившегося там Ярославцева. «По всей длинной деревне, – вспоминает он, – стояли повозки обоза вперемежку с мало боеспособными частями войск; южнее деревни было болото (у Махновичей почтовый тракт резко сворачивал на запад, выводя через Симоновичи на Туров, куда и стремились балаховцы. – А. К.); севернее шли огороды и непосредственно за ними лес»^xliii. Подобный ландшафт кажется нам почти идеальной ловушкою, и если бы не батарея Цирквица, деревня, возможно, и оказалась бы таковой.

«Сильная измученность», вследствие которой «все полегли спать, надеясь на охранение», могла бы оправдать младшего офицера, но не командира полка и уж тем более – не генерала Ярославцева, в своих мемуарах представлявшего себя единоличным руководителем отступления (роль Балаховича 2-го и даже его производство в генеральский чин мемуарист упорно игнорирует). Впрочем, командующий армией, присоединившийся к основным силам уже в Махновичах, действительно то ли понадеялся на распорядительность Ярославцева, то ли просто не успел отдать иных приказаний, и только занял сторожевое охранение испытанным Островским полком. Именно последний, очевидно, и принял неожиданный удар красных, подошедших к деревне с севера, под прикрытием леса.

«В 10 ч[асов] вечера по деревне началась из леса ружейная и пулеметная стрельба, – продолжает Ярославцев, – поднялась невообразимая кутерьма, и по единственной дороге вдоль деревни понеслись на запад обозники пешком и на конях; повозки, наскоро в темноте запряженные, сталкивались между собою, а некоторые попали в болото и завязли там. Ввиду разбросанности войсковых частей по деревне (несколько тысяч человек могли «разбросаться» по деревне? — А. К.) ими нельзя было руководить из одного пункта, а потому я предоставил инициативу обороны начальникам отдельных частей (на наш взгляд, это скорее называется «выпустить из рук управление войсками». — А. К.). Храбрый артиллерист Штабс-Капитан Цирквиц открыл из одного орудия пальбу картечью по лесу, красные исчезли и все успокоилось. Очевидно, на нас напали их передовые разведывательные части и, не рискуя захватить нас врасплох (? – А. К.), не ворвались в деревню, а открыли по ней огонь из леса, что нас и выручило»^xliv.

Не так просто («открыли огонь» – в ответ тоже «открыли пальбу» – «красные исчезли») предстает все случившееся в мемуарах подполковника Олейникова. Правда, он, продвигаясь с отставшими обозами, не был очевидцем событий в Махновичах и узнал об этом по рассказам других (и даже перепутал названия деревень); зато, в отличие от Ярославцева (который, как один из старших начальников, явно сплоховал), не имел поводов искажать картину, да и записал свои воспоминания на одиннадцать лет раньше. Согласно Олейникову, «большевики, пользуясь лесом, незаметно подошли к деревне и, поставив пулеметы у выходов из нее, открыли огонь. Добровольцы не растерялись. Стоявшая на площади батарея открыла огонь на картечь, и большевики, побросав пулеметы, бежали»^xlv.

С одной стороны, рассказ о пулеметах «у выходов из деревни» слишком похож на следствие недавней паники, при которой обычно вражеские пулеметы мерещатся повсюду (у страха глаза велики). С другой, однако, из рассказа следует, что пулеметы были захвачены балаховцами, а значит, существовали в действительности. И в любом случае трудно представить, чтобы их просто так «побросали» вследствие нескольких выстрелов «из одного орудия», сделанных к тому же в другом направлении (согласно Ярославцеву – не по «выходам из деревни», а по лесу, который располагался, используя морской термин, на траверсе по отношению к общему направлению движения балаховцев). Таким образом, со слов информаторов Олейникова, на окраине Махновичей разыгрался настоящий, хотя и скоротечный, бой, который должно было принять охранение от Островского полка при огневой поддержке единственной батареи Цирквица и при полной панике среди остальных частей, обозов, а возможно, и управления группой.

Отбив на ближайшее время у противника охоту к серьезным боевым действиям (он лишь однажды потревожил арьергард балаховцев в их дальнейшем отступлении на запад), остатки двух дивизий сосредоточились в районе сел Озераны, Переров, Погост и там 24–25 ноября, в последний раз за кампанию, выдержали бои с подошедшими крупными силами красных. Рассказывая об этом, генерал Ярославцев упоминает, как охватывавший его фланг «сильный кавалерийский отряд» был рассеян «личной стрельбой артиллерийских офицеров из двух орудий»^xlvi, что вполне соответствует нашим сведениям о потерях в той же 2-й батарее: остававшимся в строю офицерам, очевидно, действительно приходилось исполнять обязанности орудийной прислуги. Несмотря на успех этих боев (противник был отбит), оголение флангов отступившими польскими частями и низкая оценка духа бойцов практически всем командованием (начальник штаба, генерал-квартирмейстер, начальники 2-й и 3-й дивизий) побудили отойти на польскую территорию и интернироваться. Еще через несколько дней сюда же пробилась группа старшего Балаховича, и поход был окончен.

Подводя итоги кампании, подчеркнем, что, казалось бы, незначительный эпизод – непродолжительная история батареи штабс-капитана Цирквица – позволяет сделать наблюдения, имеющие отношение к судьбе всей Русской Народной Добровольческой Армии и перспективам ее борьбы.

Прежде всего обратим внимание на интересную «ротацию»: в то время, как недавние красноармейцы, навербованные в польском плену и составлявшие значительную часть 2-й дивизии, охотно сдавались в плен большевикам под Мозырем, – поставленная в те же дни в строй красноармейская батарея под началом Цирквица сражается мужественно и до конца. Б. В. Савинков, говоря о печальных явлениях в дивизии полковника Микоши, в сущности относил их на счет ее начальника, правда, не называя его^xlvii. Подполковник Олейников видел причину в недостаточной фильтрации военнопленных, набираемых из польских лагерей в ряды балаховцев: «Вербовка производилась самым примитивным путем, без всяких мер против проникновения в армию коммунистов. Обычно — в красный лагерь являлся вербовщик; собирали пленных; им читалась декларация Политического Комитета <…>, и всем сочувствующим предлагалось записываться в армию. Тут же объявлялось, что записавшиеся получат немедленно жалованье, паек и одежду. Последнее действовало сильнее декларации; записывались, кто хотел, в том числе и коммунисты с целью пропаганды и образования в армии коммунистических ячеек», – и далее, в связи со случаями массовой сдачи в плен во 2-й дивизии: «Только теперь была обнаружена работа коммунистических ячеек, так блестяще выполнивших свое дело»^xlviii.

Присутствие среди новобранцев тайных коммунистов вполне вероятно, хотя объяснение всех неудач предательством кажется нам слишком элементарным (отметим, что братья Савинковы в свою очередь писали и о «монархическом» заговоре, также считая его одной из причин конечной неудачи похода^xlix). Бесспорно стремление красноармейцев любою ценой вырваться из-за колючей проволоки: тяжелые условия польского плена сейчас общеизвестны (правда, нам кажется по меньшей мере сомнительной и версия о сознательном уничтожении поляками пленных, – хотя бы потому, что в большевицких руках находилось колоссальное количество фактических заложников: по сведениям Польского бюро ЦК РКП (б), еще весною 1921 года в РСФСР было до «60.000 в[оенно]пленных», а также оставшихся с Мировой войны «500.000 беженцев»^l). Поэтому, независимо ни от какой агитации, красноармеец, записавшийся к Балаховичу, чтобы получить не богатый, но сносный паек и жалованье, конечно, не мог быть хорошим и стойким боевым элементом.

Тем не менее, подчеркнем: сдачи в советский плен или даже переходы на сторону противника начинаются отнюдь не сразу, а лишь после того, как большевики бросают под Мозырь крупные и относительно свежие силы и в ходе кампании начинается перелом. До этого в течение восьми дней, с 9 по 16 ноября, дивизия Микоши ведет непрерывные бои, продвигаясь вперед и выполняя свою задачу с некоторым запаздыванием, но в целом честно^li. Таким образом, обе «мины замедленного действия» – желание красноармейца не воевать, а просто выбраться из польского плена, и желание тайного коммуниста подорвать армию Балаховича изнутри – детонируют только в условиях, когда солдат (оправданно или нет) считает балаховское дело проигранным. И, наоборот, в случае балаховской победы у вновь попавших в плен красноармейцев высвобождается их воля, в значительной степени оказывающаяся ярко антибольшевицкой, – что и дает в результате батарею Цирквица или Мозырский и Хабновский полки.

Что же отсюда следует? – По-видимому, Русская Народная Добровольческая Армия имела какие-то шансы на успех лишь в случае предельно активных, наступательных действий, глубокого проникновения на территорию противника, при котором даже отсев малонадежных компенсировался бы пополнениями из пленных, получивших возможность определенного антибольшевицкого протеста, – то есть, в сущности, при действиях по плану, в общих чертах нарисованному в начале кампании Иосифом Балаховичем.

Разумеется, серьезно надеяться, будто одиннадцатитысячная армия братьев Балаховичей осенью 1920 года, в условиях ликвидации основных фронтов гражданской войны, сможет взять Москву и свергнуть советскую власть, не приходилось (тем более, что скорее всего рассчитывать нужно было лишь на ударную группировку – дивизию Смерти, Конную дивизию и, возможно, несколько отдельных полков с неплохою репутацией, вроде Путивльского конно-стрелкового или Тульского драгунского, – то есть на пять – пять с половиною тысяч штыков и сабель)^lii. С другой стороны, в истории Русской Смуты есть и такой прецедент, как «Антоновское восстание» – крестьянская война на Тамбовщине, вовлекшая в свою орбиту десятки тысяч человек с обеих сторон и в наиболее активной фазе продолжавшаяся в течение года (август 1920 – июль 1921). Более полугода восставшие сражались в одиночестве, – очаги «регулярной» гражданской войны уже исчезли с карты России, – и практически не имея подготовленного командного состава и артиллерии (сведения о количестве орудий у повстанцев расходятся, но несомненным кажется, что специалисты, умевшие грамотно вести артиллерийский огонь, а не просто стрелять из пушек, у «антоновцев» отсутствовали)^liii.

На этом фоне можно только догадываться об эффекте появления в неустроенном советском тылу, под «крестьянскими» лозунгами (а «Батька» любил и умел говорить с крестьянами и в общем импонировал им), значительного армейского контингента с пулеметами и артиллерией, во главе с едва ли не гениальными партизанами братьями Балаховичами, с храбрым и заслуженным офицерским составом (те же Микоша и Ярославцев) и с весьма неплохим рядовым, несмотря даже на «бывшее-красноармейское» происхождение значительной его части. Однако потенциал Русской Народной Добровольческой Армии не был реализован, поскольку единственная возможность этого оказалась, в сущности, отвергнутой ее Главным командованием. Сначала «Батька» пошел на поводу у своего штаба, испугавшегося «авантюры» Иосифа Балаховича и пытавшегося вести «регулярные» военные действия, вследствие чего 2-я и 3-я дивизии увязли в оборонительных боях под Мозырем, уступив инициативу быстро накапливавшим силы большевикам. Углубившись же с группами Матвеева и Павловского в советские тылы (наступление на Речицу – Гомель) и увидев себя отрезанным, Балахович 1-й не проявил «партизанской» инициативы и стал пробиваться на запад по своим собственным следам, по кратчайшему направлению, куда уже стягивались красные заслоны.

Недостаток изобретательности можно приписать тому обстоятельству, что Станислав чувствовал себя неуверенно в отсутствие Иосифа («не считая себя знатоком в военных вопросах, он здесь считался с мнением своего брата <…> и спрашивался его совета в серьезных случаях»^liv). Возможно и другое объяснение: «Батька» увлекся ролью «Главнокомандующего всеми вооруженными силами на территории Белоруссии» и будущего правителя независимого белорусского государства («Приезжай как свободный белорус в нашу державу, где я взял бразды правления», – писал он бывшему подчиненному 10 ноября^lv), причем гарантом независимости, по-видимому, мыслилась Польша, – а такие настроения уже не располагали к дальним партизанским походам без тыла и базы. Интересно, что «белорусский проект», похоже, не пользовался популярностью у старых соратников генерала. Современник вспоминал: «При его штабе находилось “белорусское правительство”, его же брат этого не поощрял, и поэтому отношения между братьями были натянутыми»^lvi, – а в дивизии Смерти еще в начале октября поговаривали, «что хоть поляки и заключат мир, но они мириться не будут и уйдут в свою Псковскую губернию и там будут воевать с большевиками»^lvii (независимость Белоруссии как раз и декларировалась в советско-польском договоре).

Возвращаясь же к истории 2-й батареи, следует сделать еще одно немаловажное замечание. То немногое, что нам известно о ней, существенно корректирует облик балаховца, каким он предстает не только в советской, но и в некоторой части эмигрантской мемуаристики и историографии. «Вид у них был свирепый, все хорошо одеты, обвешаны оружием, и производили впечатление исторических “гайдамаков”»^lviii; «дивизия <…>, составленная из отъявленных псковских головорезов, легендарно прославившихся на фронте войск генерала Юденича»^lix; «армия, носившая в сущности полуразбойничий характер, где никто никого не хотел признавать, и если признавали Батьку, то в поле и благодаря его военным способностям»^lx… – эти и подобные им отзывы рисуют неприглядную картину дикой вольницы, проявляющей храбрость в бою, но одушевленной одною лишь перспективою грабежа. С другой стороны, не забудем и размышлений офицера, у Балаховича не служившего и в этом смысле являющегося «лицом незаинтересованным»: «Приписывать балаховцам страшные разбои и т[ому] под[обное], от которых страдало население Белоруссии, нельзя. Да, были эксцессы. А что там творили польские войска. Не раз рассказывали балаховцы, как им приходилось заступаться за население, терроризируемое польскими войсками»^lxi.

В любом случае, несмотря ни на какие темные страницы ноябрьского похода 1920 года, не должны быть забыты и другие балаховцы – подлинные «незаметные герои» этой последней «регулярной» кампании гражданской войны в Европейской России, – такие, как прикрывавшие отход пулеметчики, выпускавшие последние очереди в упор, и умиравшие переколотыми на своих пулеметах, или недавние красноармейцы – артиллеристы самоотверженной «батареи Цирквица».

 

Примечания: