«Белое Дело» публикует отрывок из малоизвестных воспоминаний 1931 года гласного Харьковской городской думы В. И. Лехно. При отступлении белых войск на Юге России Валентин Иосифович выехал с семьей за границу, жил в эмиграции в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев (СХС). В Белграде занимался юридической практикой. После германской оккупации страны в апреле 1941 года семья Лехно переехала из Белграда в сербскую провинцию, а в 1943 году эвакуировалась из Сербии в Германию. В 1944–1945 годах — юрисконсульт Главного Гражданского управления КОНР, участвовал в деятельности Комитета по защите интересов восточных рабочих. В 1945–1946 годах жил в одной из западных оккупационных зон Германии, откуда, как и многие русские политические эмигранты, выехал, по одному из частных свидетельств, «на край света».

[В июне 1919 года] в Харькове производилась срочная мобилизация всех способных для работ мужчин и их всех посылали за город в южном направления для рытья окопов и постройки других оборонительных сооружений, каковыми работами руководил [бывший — К. А.] полковник инженерных войск Неклюдов.

Прочтя утром в газете сообщение об успешных боях под Павлоградом, мы в полдень слышали гул артиллерийского боя под Мерефой (23 клм от Харькова), а по растерянным физиономиям, мечущихся по городу, коммунистов в кожаных куртках было ясно, что они доживают свои последние минуты.

Предшествующую ночь я провел в глухом саду, около нашего дома, ибо шли облавы на лиц, укрывающихся от трудовой и военной мобилизации, а к таковым при­надлежал и я, а одновременно арестовывались и все, кого можно было задержать в качестве заложника.

К полудню гул пушечной стрельбы, был слышен еще сильнее, а по боковым улицам привокзального района, можно уже было наблюдать, как бегущий по улице красноармеец на ходу бросал свою винтовку, патронные сумки и пр[очее] военное снаряжение, бросая все это через заборы в сады соседних домов, а затем сам забегал в какую-нибудь подворотню, откуда через пару минут выходил уже в одеянии неопределенного вида, не то рабочий, не то просто бродяга. Все это говорило за то, что добровольцы вот-вот будут в городе.

К вечеру паника как-будто бы успокоилась, но когда мы утром открыли глаза и стали спрашивать одиноких прохожих по улице, что слышно в городе, то все в один голос отвечали, да город уже оставлен войсками и только несколько броневиков еще находятся на Павловской и Николаевской площадях.

Часов около 11 дня мимо моей квартиры два подростка пронесли фанерные доски, которыми был обложен памятник «жертвам революции» похороненным на Соборной площади перед соборным папертом.

Было совершенно ясно, что сов[етской] власти в городе уже нет.

Вскоре, среди относительной тишины, раздалась стрельба из пулеметов и стали слышны разрывы ручных гранат, но это продолжалось всего несколько минут и снова стало тихо.

«Пантофельная почта» принесла сообщение, что красный броневик «Артём» пытался прорваться из города через Николаевскую площадь в курском направлен, но был захвачен добровольцами, уже занявшими центр города. Как потом я узнал, этот броневик был захвачен ротмистром Леваном Самсоновичем князем Думбадзе, с которым в позднейшие времена я познакомился в Югославии и подружился.

К трем часам уже весь город был занят добровольческой армией, вернее ее передовыми частями, при том в очень незначительных силах.

Я жил на улице Большая Панасовская, недалеко от железно­дорожных мастерских и Холодногорской тюрьмы. Район и в обычное время не вполне спокойный.

Ночью мы были разбужены пулеметной стрельбой и взрывами ручных гранат, несущихся со стороны Холодногорской тюрьмы.

Явилась мысль, что в город снова ворвались красные. Но вскоре все ути­хло, хотя мы уже и не спали до утра. Утром же выяснилось, что причиной ночной тревоги была попытка шайки хорошо вооруженных бандитов силой освободить из тюрьмы своих сидящих там товарищей уголовных преступников.

В тюрьме рассчитанной на 300–350 заключенных было в тот момент около 1200 человек, охраняемых всего 15–20 надзирателями, во главе с начальником тюрьмы, ибо вся остальная охрана бежала вместе с красной армией.

С такими информациями, я отправился, как гласный Харьковской Городской Думы в помещение Думы, на Николаевскую площадь. Там я застал часть гласных, обменивающихся своими информациями о ситуации и обсуждавших по кучкам положение вещей.

Я зашел в кабинет Председателя Городской Думы, Якова Львовича Рубинштейна и попросил его немедленно созвать совещание представителей думских фракций, если не намечается созыв заседания всей Думы, для обсуждения моего предложения в связи с ночным нападе­нием на тюрьму бандитов.

В кабинете Председателя в тот момент оказались представители всех групп за исключением большевиков и я изложил мое предложение.

Внес же я следующее предложение:

Откомандировать представителя Городской Думы к Представителю Командования Добр[овольческой] Армии — ген[ералу] Май-Маевскому, с предложением составить немедленно комиссию по обследованию Харьковской Холодногорской тюрьмы для освобождения из нее там еще содержащихся заложников, арестованных большевиками, и всех антибольшевистских заключенных и одновременно просить командование хотя бы на ночь усилить охрану тюрьмы, чтобы предотвратить возможный побег из нее уголовных преступников. Мое предложение без возражений было немедленно принято, и я же был откомандирован Думой, в качестве ее представителя к Командованию и в предложенную мною комиссию. <…>

Принять меня, как представителя от Гор[одской] Думы, генерал не пожелал, ибо через 3–4 дня Дума им была распущена, но по предложению сделанному мною как Представителя Думы, им был командирован вместе со мною один молодой подпору­чик, как потом выяснилось студент-юрист, и мы на извозчике вдвоем поехали в тюрьму на Холодную гору.

По пути я заметил идущего по улице нам навстречу б[ывшего] помощника Харьковского полицмейстера г[осподина] Сизова и мы пригласили его с нами.

Таким образом образованная мною комиссия в составе трех лиц прибыла в Тюрьму.

Начальник тюрьмы, лично знавший Сизова и меня, обрадовался нашему поя­влению, и мы немедленно приступили к работе.

Перед нами на столе появилась гора папок — личные дела каждого заключен­ного с отметкой за кем числится и по какому обвинению содержится.

Мы сразу же установили такой порядок — никого из уголовников не выпускать и их дел не рассматривать. Всех же содержащихся по обвинению в контрреволю­ции или как заложников немедленно освобождать.

Мы попросили Начальника тюрьмы распорядиться вызывать к нам в канцеля­рию лиц, чьи имена мы будем ему называть и то только для сличения тождества лиц, и тогда мы их будем освобождать, подписывая соответствующую резолюцию в актах.

Мы начали писать короткие резолюции в актах и тем кончалась процедура.

И вот перед нами стала появляться бесконечная вереница людей, еще вче­ра утром неуверенных в своей жизни, а сегодня уходящих свободно к своим семьям или близким, часто со слезами на глазах.

Фамилии следовали одна за другой. Вот мы вызываем г[осподина] Преображенского, арестованного как «контра». Входит молодой человек в полувоенном одеянии с совершенно седой головой. Выясняется, что в ночь на вчера, перед своим уходом, большевики расстреляли массу заложников и контрреволюционеров. Около 2 час[ов] ночи в тюрьму приехал известный всему Харькову палач Чека Саенко и, обходя ка­меру за камерой, вызывал по списку людей, которых через 10–15 минут расстреливал тут же во дворе тюрьмы.

Саенко, как всегда, был вдребезги пьян.

Войдя в камеру, где содержался Преображенский, он вызвал двух и третьим назвал Преображенского, на что тот спокойно при абсолютном молчании камеры ответил: «Да вы его вчера расстреляли». «Ага», — промычал Саенко и вышел из камеры. Камера Преображенского не выдала, но только за ту ночь он совершенно поседел.

Затем в числе дел, оказалось дело одного красноармейца, содержащегося за неисполнение приказа своего политического комиссара. Мы решили его тоже освободить. Позвали его. Вошел крестьянин, испуганно озиравшийся, и со страхом уставился на сидящего за столом подпоручика в погонах.

Быстро выяснив сущность его дела мы тут же решили, что лучше всего бу­дет выпустить его немедленно на свободу, ибо это, пожалуй, будет лучшая агитация в пользу Добр[овольческой] Армии и мы объявили ему, что он свободен и может идти куда хо­чет. Реакция была совершенно неожиданная — он отказался идти, боясь, что когда он будет выходить, его офицер обязательная убьет, ибо так им говорили коммуни­сты. Тогда я вызвался его проводить и только мой штатский вид и наличие на­чальника тюрьмы несколько его успокоило. Но когда он был выведен мною за ворота тюрьмы, он все же бросился бежать, не особенно нам доверяя.

Мы свою работу продолжали почти до 5 час[ов] вечера, когда мне удалось по телефону разыскать тов[арища] прокурора Харьковского Окружного Суда Насонова, мо­его хорошего знакомого, и который как старший из тов[арищей] прокурора немедленно вступил в отправление обязанностей прокурора, и который приехал в тюрьму и принял на себя законом возложенные на него обязанности. Мы на этом окончили нашу работу и с сознанием исполненного долга направились каждый по своим делам. Я же отправился в Городскую Думу, где и сделал доклад о выполненном мною поручении.

В кулуарах Городской Думы толпились гласные Думы, много посторонней пу­блики, пришедшей поделиться своими переживаниями и сообщениями самого разнообразного характера.

Вот ко мне подходит, мой коллега по адвокатуре, пом[ощник] прис[яжного] поверенного Рабинович и со словами извинения просит меня выслушать его по поводу одного странного происшествия. Его квартиру час тому назад ограбили грабители, оде­тые в казачью форму, унесли некоторые ценности, как золотые часы его и его жены кольца, браслеты, серебряные ложки, вилки, ножи и пр[очее]. Что он не верит, чтобы это были казаки, но хотел бы, чтобы были приняты меры к ограждению чести войска от пятен, которыми, вероятно, переодетые грабители хотят замарать Добр[овольческую] Армию.

Я был возмущен и, не допуская мысли, чтобы это были действительно казаки, пошел в кабинет Председателя Думы с требованием немедленно довести до сведения Командования об этом случае и с просьбой принять меры против компрометации Добр[овольческой] Армии.

Когда я изложил мое предложение, то со всех сторон стали раздоваться голоса, что это уже не первый случай, и при том даже стали прямо указывать, что эти грабежи произведены казачьими частями, входящими в отряд ген[ерала] Шкуро.

Акт Командованию об этом был послан, но остался без ответа.

Собралось заседание Городской Думы.

Вопросов было масса, ибо большевики, захватив власть, разорили все город­ское хозяйство, а кроме того было немало и вопросов общественно-политического характера, ибо Харьковская Городская Дума, была первая из демократических пред­ставительных организаций большого масштаба, на пути Добровольческой Армии при ее продвижении на север.

Вот поступило сообщение, что около Технологического Института, на улице Чайковского, около бывшего конц[ентрационного] лагеря обнаружены ямы наполненные расстрелянными заложниками. Была образована Комиссия для расследования зверств Чрезвычайки, в состав которой был выбран Думой и я.

Условились на другой день вместе с представителями администрации и проф[ессором] Судебной Медицины Харьковского Университета Сергеем Николаевичем Бокариусом, моим учителем и другом, и его двумя доцентами, посетить места заключения заложников и обнаруженных кладбищ расстрелянных.

Первое наше посещение было помещение конц[ентрационного] лагеря на ул. Чайковской, где содержались контрреволюционеры, «буржуи» и заложники, и где все арестованные перед уходом большевиков из города были расстреляны, и чьи трупы были обнаружены в трех огромных ямах на пустыре около дома, в котором они содержались.

Картина осмотра была жуткая. Во всем многоэтажном здании были видны следы зверств, чинимых большевиками над своими жертвами. Следы крови были почти везде. На стенах, на оконных рамах и всюду, где только можно было писать, были надписи, сделанные несчастными мучениками, часто с просьбой сообщить кому-нибудь о его смерти по тут же написанному адресу. По этим надписям можно было судить, что уже и тогда среди арестованных было немало людей далеко не из класса «буржуев».

В подвальном помещении, где производились расстрелы, стены были сплошь забрызганы кровью, прилипшими к стенам остатками кожи и волос, частичками мозга, а в комнате рядом с этим подвалом на подоконнике мы нашли одну целую и две изо­дранных перчатки из человеческой кожи, снятых с живых людей.

При всем моем хладнокровии и известной подготовке (я как студент-юрист, слушая судебную медицину у проф[ессора] Бокариуса, даже произвел два самостоятельных вскрытия трупов), картина произвела на меня жуткое впечатление. Когда же мы перешли к осмотру найденных свыше 300 трупов, то волосы стали дыбом. Сваленные один на другой, лежали человеческие тела без различия пола, возраста, национальности и социального положения, и все это были жертвы «нового строя».

Одним из первых был мною опознан Мировой Судья I участка г[орода] Харькова Линицкий, затем было найдено тело очень известного в Харькове адвоката-цивилиста Белого, тело проф.[ессора] Вязигина и мн[огих] других известных и еще больше неизвестных. Обо всем виденном и найденном были составлены соответствующие протоколы и описания, и сняты немалое количество фотографических снимков.

Во все время нашей работы вокруг нас толпились люди, ища среди трупов своих близких или знакомых. То и дело раздавались или возгласы ужаса или него­дования или боли.

Но вот сначала мы услышали какой-то шепот, а потом все громче — смотрите, смотрите, чекист пришел посмотреть на свою работу, и взоры присутствовавших на­чали обращаться в сторону одного невзрачного вида человека, который стал быстро удаляться от места, где мы все были, но уйти ему не удалось. Он был арестован и оказался одним из сотрудников Чека. Судьба его была решена в Добровольческой контрразведке.

Во время наших работ на улице Чайковского, нам сообщили, что во дворе дома на улице Сумской, где находилась комендатура Чека, тоже обнаружено несколько засыпанных ям.

Мы отправились и туда и в подвальном помещении нашли такие же надписи и другие следы расстрелов, как и на ул. Чайковского, ибо и там содержались арестованные.

В саду же того же дома мы нашли три места со следами свеженасыпанной земли» Начали производить раскопки. В первой яме оказался почему-то закопанным зарезанный теленок. А в двух других — в одной в саду около забора, а в другой на поляне за забором сада — было найдено в одной два трупа, а в другой три и все со следами мучений на телах. Все тела были голые, с вырезанными на них ремнями на спинах, погонами на плечах, лампасами на ногах. Кто были эти несча­стные, установить нам не удалось.

Комиссия продолжала свою работу еще пару дней, но я по обстоятельствам личного характера не смог больше принимать в ней близкое участие.

Где находится весь собранный Комиссией материал я не знаю, но по слухам, дошедшим до меня в дальнейшем, он чуть ли не весь, но во всяком случае в значительной своей части, попал в руки большевиков.

Через несколько дней Командование Добр[овольческой] Армии распустило нашу Городскую Думу и тем самым окончились мои полномочия как члена этой комиссии.

Как только Добр[овольческая] Армия вошла в Харьков, жизнь в нем сразу приняла иной вид и характер.

Город преобразился и ожил.

На базарах сразу появились торговцы с продуктами, о которых еще несколько дней назад только вспоминали.

Ожили и те купцы, у кого, хотя и были реквизированы большевиками това­ры, но которые еще не были вывезены из Харькова, а в большинстве еще лежали на тех же складах, где их большевики реквизировали. На некоторых складах еще не были сняты старые вывески, а на некоторых лишь только были переменены на новые, вроде «Губпродкомсклад № такой-то» или «Наркомпродсклад N такой-то». Внутри таких складов в большинстве случаев все оставалось в том же виде, как и перед реквизицией. Даже на товарах оставались еще этикетки старых владель­цев со всеми отличительными знаками фирмы-собственника.

У этих людей явилась надежда, что с приходом Добр[овольческой] Армии, ограбленное у них будет им возвращено. Но оказалось, что сделать это не так просто, как думалось. Сейчас же появился в Харькове «Реалдоб», т[о] е[сть] Комиссия по реализа­ции военной добычи и все что было на этих складах было объявлено «военной добычей», т[о] е[сть] поистине «грабь награбленное». Кроме указанных складов, на которых были вывески, вводящие в заблужде­ние о принадлежности их советской власти, были также большие склады разных кооперативных организаций, как например Московского Народного Банка, органи­зации основанной еще до революции в Москве. Во главе Харьковского Отделения были: харьковский меньшевик Штерн, гласный Харьковской Городской Думы, и некий Гаврилов, присланный из Москвы.

На складах этого Банка лежало немало товаров, заложенных у них в обеспечение взятых там ссуд, в частности некоторые товары моих старых клиентов.

«Реалдоб» под предлогом [того — К. А.], что раз эта организация имеет свой центр в Москве, то и все что на их складах тоже принадлежит большевикам, объявил все товары на их складах «военной добычей».

Ко мне, как к адвокату, обратились — одна фирма из Лодзи, чьи товары продолжали еще лежать на их же бывшем складе, только с перемененной вывеской и Московский Народный Банк.

По делам этих двух клиентов я начал мои хлопоты в «Реалдобе» об освобождении их товаров от конфискации, как «военной добычи».

 Хлопоты мои заключались в подаче бесчисленного количества прошений, заявлений, представлении различных документов, показаний свидетелей и требований осмотра на месте, а самое главное — это почти ежедневное посещение Комиссии.

Все время дело по тем или иным причинам тормозилось и не двигалось.

Разумеется, что я понимал в чем дело и мне это напоминало старый анекдот — «надо же дать (нужно ждать) или нужно до ложить (нужно доложить)».

Наконец, поручик Ш. (с армянской фамилией), когда я его припер к стене и заявил, что я найду ход к высшему командованию, ибо мною представленных до­казательств собственности товаров было больше чем достаточно для возвращения их (это после почти десяти осмотров и проверок, ибо нами были представлены подробные списки всех товаров, вплоть до меры каждого куска), он мне заявил, довольно цинично: «Да, мы спасли Вам имущество, а это стоит денег». На мой во­прос «сколько», была названа феерическая цифра. Пришлось торговаться, и мы сторговались.

В назначенный день я внес поручику Ш. условленную сумму и получил решение об освобождении и ключи от склада. Но когда мы с клиентом пришли на склад, то выяснилось, что часа за два до нашего прихода со склада был вывезен на одном военном грузовике товар. По проверке оказалось, что вывезено почти исключительно дамское сукно, в котором очевидно очень нуждалась Добр[овольческая] Армия.

Кстати сказать, на этом складе товаров пригодных для военного обмундирования не было ни аршина.

Так закончилось дело лодзинской фирмы.

Дело с товарами находящимися на складах Московского Народного Банка тянулось почти до дня ухода Добр[овольческой] Армии из Харькова, и только когда уже было очевидно, что Добр[овольческая] Армия вот-вот оставит Харьков, поручик Ш. назвал приемлемую для уплаты сумму, и, получив таковую от меня, выдал мне на руки распоряжение об освобождении всех товаров от военной реквизиции.

Насколько среди нас, адвокатов, говорилось, эти истории повторялись во все делах в «Реалдобе», где даже по делам бесспорным нужно было давать [взятку — К. А.], чтобы не сделали беззакония.

Разумеется, что такое положение вещей не способствовало поднятию авторитета Добр[овольческой] Армии.

Попытки мои пройти к Главному Командованию с жалобой на медленность производства в «Реалдобе», чем я хотел обратить внимание на то, что там делалось, ни к чему не приводили.

Материал подготовлен к публикации К. М. Александровым. Полностью воспоминания опубликованы с комментариями в историко-документальном альманахе «Русское прошлое» (2010. № 11).