История мальчика из чеченского аула, ставшего незаурядным представителем партийной номенклатуры ВКП(б), а затем — ее непримиримым врагом и обличителем сталинского режима (продолжение; начало см. здесь).

В 1930–1931 годах Авторханов заведовал Чеченским областным отделом народного образования и состоял членом президиума облисполкома Чеченской автономной республики. Участвовал в создании педагогического техникума, Чеченского национального драматического театра-студии и в 1931–1932 годах короткое время даже руководил театром. Одновременно работал над рукописью книги о гражданской войне на Тереке. Энергия и заслуги молодого историка были оценены местным партийным руководством по достоинству, так как в 1932–1933 годах Авторханов возглавлял Грозненское (Чеченское) отделение Партиздата при ЦК ВКП(б). Фактически он руководил изданием в Грозном всей партийной литературы, включая переводы на чеченский язык сочинений Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина. Осенью 1933 года Авторханов поступил слушателем на редакторское отделение курсов марксизма-ленинизма при ЦК ВКП(б). Учеба на курсах в еще большей степени расширила его представления о том, как на самом деле функционирует система ВКП(б) и происходит партийное строительство в Советском Союзе. Зимой 1934 года Авторханова включили в группу по сбору материалов для 1-го секретаря ЦК КП(б) Грузии Лаврентия Берии, работавшего над своей знаменитой книгой по истории большевистских организаций в Закавказье.

В 1934 году Авторханов перешел на основной курс Института красной профессуры, с учетом занятий на подготовительном отделении. Одновременно перспективный работник вошел в группу пропагандистов ЦК, благодаря чему получил доступ к важнейшим партийным документам и закрытым изданиям, в том числе к секретным дайджестам публикаций зарубежной печати и книгам русских эмигрантов. Авторханов читал труды генерал-лейтенанта Антона Деникина, профессора Павла Милюкова, Венедикта Мякотина и других эмигрантов, в Институте слушал лекции академика Сергея Бахрушина, профессора Николая Грацианского, академика Бориса Грекова и других выдающихся ученых. На одном из семинаров Авторханов публично и смело полемизировал с Бахрушиным об эпохе Ивана IV, рассматривая опричнину и опричный террор не как результат психического расстройства царя, а как продуманные политические акции по достижению и укреплению абсолютной личной власти. Учитывая обстановку и атмосферу в стране в середине 1930-х годов, такая дискуссия могла дорого обойтись ее участникам.

В силу положения и личных знакомств Авторханов знал о подоплеке многих драматических событий, включая подлинные обстоятельства гибели 1-го секретаря Ленинградском обкома партии Сергея Кирова, застреленного в Смольном бывшим коммунистом Леонидом Николаевым. В частности, вот как Авторханов в 1950 году на страницах «Посева» излагал версию убийства Кирова, которую в России всерьез стали обсуждать лишь в 1990-е годы:

«Николаев целый год находился на Севере. Он очень часто рвался в столицу, чтобы посетить жену, сделать визит друзьям, разузнать столичные новос­ти, но начальники политотделов не имели права при­езжать в Ленинград без специального разрешения или вызова Кирова. А Киров не только не вызывал Николаева, но и не разрешал ему кратковременно­го отпуска. Приходилось подчиняться, довольству­ясь перепиской с друзьями и женой. Но в письмах, полных любви, жена жаловалась мужу на скуку и одиночество. Просила его приезжать.

Наконец, в Николаеве человеческое взяло верх над партийным: он едет без ведома Кирова к лю­бимой жене. Он прибывает глубокой ночью... ти­хо, чтобы сделать жене приятный сюрприз, пользу­ясь своими запасными ключами, входит в собствен­ную квартиру. Сюрприз исключительный: Никола­ев застает в постели своей жены Кирова.

Но Контрольная комиссия вместо того, чтобы предупредить Кирова, чтобы он не бегал за чужими женами (а Киров пользовался тайной славой партийного Дон Жуана), вынесла решение, по форме впол­не законное, но по существу издевательское — она постановила в начале 1934 года исключить из партии Николаева “за нарушение партийной дисциплины”, так как он самовольно, без разрешения Ленинград­ского обкома, приехал в Ленинград (этот факт “на­рушения партдисциплины” был указан в ”Правде” от 22 декабря 1934 года, но без объяснения). Получив двойной удар — измену жены с Кировым и исклю­чение из партии по требованию того же Кирова — Николаев поклялся Кирову отомстить.

Сталин, уз­нав об этом, решил воспользоваться случаем: орга­низовать убийство негласного “кронпринца” рука­ми Николаева и выдать это убийство за контррево­люционный заговор бывших лидеров зиновьевской оппозиции. Что зиновьевцы убили Кирова, Сталин “знал” уже в день убийства — это подтверждает тот бесспорный факт, о котором рассказал Зиновьев на своем процессе: бывший предшественник Кирова на посту секретаря Ленинградского губкома Евдоки­мов и он, Зиновьев, послали в «Правду» некрологи, но «Правда» отказалась их печатать («Правда», 15. 8. 1936).

Еще не было суда над Николаевым и его “соучастниками” (всего было арестовано 14 человек), а в “Правде” уже печатаются разоблачительные статьи против Зиновьева и Каменева. В Москве и Ленингра­де заседают партийные активы с требованиями бес­пощадной расправы с ними. Московский актив по докладу Кагановича выносит резолюцию: “Гнусные, коварные агенты классового врага, подлые подон­ки бывшей зиновьевской антипартийной группы, вырвали из наших рядов т. Кирова” (“Правда”, 17. 12. 1934). По этому образцу развертывается кампания по всей стране. 21 декабря “Правда” печатает очередную погромную статью, специально по­священную биографиям Зиновьева и Каменева: “Подлые изменники и дезертиры Октябрьской рево­люции”. После этой статьи Ленин выглядит идио­том, который считал их своими самыми близкими соратниками и после революции Каменева сделал сначала председателем ВЦИК, а потом своим пер­вым заместителем по правительству, а Зиновьева поставил во главе Коминтерна».

Осенью 1935 года положение молодого партийного работника перестало быть безупречным. Авторханов стал подвергаться нападкам со стороны ретивых представителей Чечено-Ингушского обкома ВКП(б): его обвиняли в «антипартийной деятельности», «буржуазном национализме» и в «подготовке антисоветского контрреволюционного восстания» в Чечено-Ингушетии. Основанием для травли служили авторхановские публикации начала 1930-х годов, а также наличие родственников, осужденных по делу мнимого «контрреволюционного национального центра Чечни» и отбывавших срок в Дмитровлаге. Ко всему прочему добавился серьезный проступок Авторханова: в 1935 году он потерял свой партбилет, о чем были поставлены в известность Комиссия партийного контроля при ЦК ВКП(б) и органы НКВД. По совокупности обвинений Комиссия начала следствие пока Авторханов учился в Институте красной профессуры. Кара грозила строгая, вплоть до исключения из партии с непредсказуемыми последствиями. При этом в эмиграции историк так объяснял свое стремление избежать исключения и остаться в рядах ВКП(б):

«Партии уже фактически не было, была банда во главе с обербандитом Сталиным. Какая же уважающая себя банда позволит вам дезертировать из ее рядов в преддверии запланированной ею гигантской операции “Великой чистки”? После убийства Кирова из партии был только один добровольный выход — в концлагерь, если вам повезло; если же вы швыряли партбилет, — вы отправлялись на тот свет. Таких героев тогда не было. Не был им и я. Мы все походили на кроликов, загипнотизированных удавом».

В 1936 году на коллегии Комиссии, проходившей под председательством Емельяна Ярославского, с участием Николая Ежова, Матвея Шкирятова и других ответственных работников, Авторханова оправдали — он отделался лишь строгим выговором «за антипартийные разговоры в отношении руководящих работников Чечено-Ингушского обкома партии».

История закончилась более-менее благополучно, но с Авторхановым неизбежно происходил процесс позднее описанный в эмиграции Романом Редлихом, занимавшимся изучением такой специфической группы сталинского общества как советский актив. Активист был обязан повторять заученные идеологические штампы и пропагандистские клише, требовавшие от слушателя не понимания или искреннего сочувствия, а вполне шаблонного поведения, нужного большевистской партии. За отказ от «правильного» поведения любому диссиденту грозила Лубянка. Вместе с тем, как никто другой, активист видел обман и лживость системы, фиктивность ее ценностей и лозунгов. Поэтому с течением времени активист либо превращался в полноценного циничного сталинца, либо — в скрытого врага сталинской власти.

В период с 19-го по 24 августа 1936 года в качестве редактора институтской газеты Авторханов присутствовал в московском Колонном зале Дома Союзов на процессе Григория Зиновьева, Льва Каменева и других обвиняемых по сфабрикованному НКВД делу «троцкистско-зиновьевского объединенного террористического центра». «Интеллигентные люди знали, что все это спектакль, иностранцы верили — считал историк, — А для простого народа это была слишком высокая материя». Во время встречи в Институте нового, 1937 года на глазах Авторханова сотрудники НКВД арестовали группу профессоров. К тому моменту, как утверждал Абдурахман Геназович в эмиграции, он уже принадлежал к тем советским людям, «которые пришли к мысленному заключению: Сталин — тиран, а его чекисты — изверги, каких история человечества еще не знала». На экзаменах получил оценки: немецкий язык и всеобщая история — «удовлетворительно», история России и СССР — «отлично». По окончании Института красной профессуры в 1937 году Авторханова зачислили в резерв кадров ЦК ВКП. Одновременно ему было присвоено воинское звание старшего политсостава РККА — полковой комиссар запаса, соответствовавшее армейскому полковнику.

27 августа 1937 года — вскоре после начала массового террора на основании приказа № 00447 наркома внутренних дел Ежова — Оргбюро ЦК ВКП(б) приняло решение «направить т. Авторханова в распоряжение Чечено-Ингушского обкома партии». 10 октября Авторханов приехал из Москвы в Грозный и получил приглашение на пленум. Дальнейшие события он описывал так:

«Вечером за мною присылают машину, чтобы я приехал на пленум обкома партии в завод­ском районе, на котором будет “важное выступле­ние т. Шкирятова”. Поскольку имя Шкирятова в делах человеческой мясорубки достойно стоит рядом с именами Сталина и Ежова, то от его “важного вы­ступления” явно попахивает кровью. Но моя “пу­тевка” подписана столь важными лицами — один шеф-идеолог партии, другой член Политбюро, — по­этому Шкирятов, думаю, не может быть на этот раз моим судьей. Это не уверенность, а просто самоус­покоение, которое выдает мое внутреннее состоя­ние. Прибываю около четырех-пяти часов во “Дво­рец культуры”, где заседает пленум. Вход в зал пле­нума не по пропускам обкома или по членским би­летам пленума, а по специальным пропускам комен­датуры НКВД в том же здании. Вообще поражает че­кистское наводнение — половина зала состоит из че­кистов, по сторонам и между рядами стоят чекисты, на балконах сидят чекисты, за спиной президиума стоят чекисты. “Не может быть, чтобы все они охра­няли только одну важную особу — Шкирятова”, — думаю про себя.

Приехавший вместе со Шкирятовым из Москвы первый секретарь обкома Быков предоставляет пер­вое слово (которое оказалось и последним) товари­щу Шкирятову. Зал замер, чекисты вытянулись, но Шкирятов был предельно краток — пропитым голо­сом закоренелого пьяницы он сообщил: «ЦК партии выражает всему составу данного пленума Чечено-Ингушского обкома партии свое политическое недо­верие!» И доблестные чекисты сразу приступили к работе: начались аресты, в результате которых в президиуме остались Шкирятов и Быков, а в зале — лишь обслуживающий персонал. Я хорошо все это видел, ибо сидел среди приглашенных на балконе. Подавленный этим зрелищем, редким даже в ежовское время, когда людей арестовывали все-таки индивидуально, а не коллективами, я двинулся к вы­ходу. Только я вышел и направился к машине, кто-то меня зовет. Оборачиваюсь — подходит чекист и просит меня следовать за ним в комендатуру. Захо­дим. Чекист сообщает новость, которую я ожидал в последние два года каждый день: “Авторханов, вы задержаны!” (какая юридическая тонкость — по новой “сталинской Конституции» нельзя “аресто­вать” без ордера прокурора, но можно “задер­жать”).

Читатель может мне поверить, что арест не произ­вел на меня такого уж катастрофического впечатле­ния после того, что я видел пять минут тому назад, да еще и потому, что я психологически давно уже сидел в тюрьме (феномен: почти во всех снах я ока­зывался либо в подвалах НКВД, либо в бегах от пре­следования чекистов). Кроме того, массовые аресты стали обычным явлением жизни, и если человека, выделявшегося чем-нибудь из общей массы, не арес­товывали, то как раз это считалось необычным, да­же подозрительным. На такого указывали пальцем: ишь, почему его не арестовывают? наверно, продаж­ная душа! Конечно, это было несправедливо. Может, человеку выпал лотерейный билет, как выражался Эренбург, остаться на воле, к тому же не мог Сталин арестовать весь советский народ и заменить его дру­гим. И все-таки какое-то волнение, очевидно, меня охватило, ибо очень ясно припоминаю: после сооб­щения об аресте я машинально полез в карман за папиросой, а чекисты со всех сторон набросились на меня, думая, что я полез за наганом. Довольный тем, что хоть на миг напугал чекистов, шучу, хотя в моем положении это смахивает на юмор висель­ника:

— Я умею стрелять только из пушки, а она в кар­ман не лезет.

На всякий случай сначала на меня надевают мед­ные наручники, а потом шарят по карманам, словно ищут иголку, забирают деньги, партбилет и путевку ЦК, которая на них производит не больше впечатле­ния, чем если бы она была бумажкой от сельсовета. В это время заходит старший чин, изучающе смотрит на меня, но ни слова не говорит, забирает мои доку­менты и, сказав своим помощникам “ждите меня”, исчезает. Он долго не возвращается. Может быть, путевка ЦК все-таки ”сюрприз”» для них и надо по­лучить санкцию на мой арест от Шкирятова. Я доста­точно хорошо знаю биографию Шкирятова и имею некоторый личный опыт общения с ним, чтобы не поддаваться эфемерной надежде. И оказываюсь прав. Начальник наконец возвращается и дает ко­манду: «В тюрьму его!»

(Продолжение следует.)