Великий князь не хотел, чтобы из дворца Дома Романовых — символа русской монархии — стреляли по петроградской толпе, тем более из пушек. Возможно, Михаил Александрович уже догадывался, что в ближайшие дни ему придется стать не временным, а настоящим регентом при государе-подростке. И он не хотел, чтобы воцарение ребенка состоялось через новое «Девятое января»… К 100-летию Февральской революции* (продолжение; начало см. здесь).

Важнейшая проблема управления — и властного бессилия — в дни Февральской революции заключалась в жесткой вертикали и персонализации российского самодержавия. На ее вершине находился император Всероссийский, с 1915 года занимавший должность Верховного Главнокомандующего, подчинивший себе армию и военную иерархию. Таким образом, все ключевые решения принимал один человек. Правительство князя Николая Голицына прекратило существование к исходу суток 12 марта. На рассвете 13 марта Николай II вместе со Свитой покинул Могилев и исчез из поля зрения подчиненных, при этом новый Совет министров государь не назначил — и на фоне разраставшегося хаоса возник очевидный вакуум власти. Военно-политическая пирамида, во главе которой находился царь, в критические дни осталась без вершины.

В итоге отсутствие каких-либо распоряжений и команд со стороны пропавшего первого лица Российской империи — вкупе с отсутствием правительства — парализовало всю систему гражданского и военного управления, в то время как по часам менявшаяся обстановка требовала немедленного реагирования во имя единственной главной цели: удержания фронта и продолжения вооруженной борьбы с внешним врагом. Для этого требовалось сохранить снабжение Действующей армии и не дать петроградской смуте превратиться в гражданскую войну. Такой точки зрения придерживались Николай II и начальник «карательной экспедиции» генерал от артиллерии Николай Иванов, решившие при последнем разговоре ночью 13 марта лишь сосредоточить фронтовые части под Петроградом, но не вводить их в город, чтобы избежать междоусобицы.

Положение в столице оставалось тяжелым.

13 марта в 8:25 в Ставке приняли телеграмму № 415 командующего Петроградским военным округом (ПВО) Генерального штаба генерал-лейтенанта Сергея Хабалова: число защитников престола уменьшилось до шестисот пехотинцев и пятисот всадников, имевших всего 15 пулеметов и 12 пушек с семью-восьмью выстрелами на ствол. Среди них по сведениям историка Антона Керсновского — чины запасных батальонов Л.-гв. Измайловского, Егерского и 3-го стрелкового Его Величества полков. Ночью государевы солдаты и офицеры перебрались из Адмиралтейства в Зимний дворец, чтобы храбро умереть под императорским штандартом. Однако в «российском Тюильри» драма превратилась в фарс. Современники отказали этим немногим мужественным людям в праве сыграть роли швейцарских гвардейцев на русской сцене.

Хабалов решил проявить командную «волю», широко объявив о том, что в Петрограде введено осадное положение. Соответствующий текст был написан и распечатан. Однако не нашлось клея (!), чтобы расклеить объявления на стенах зданий. Хабалов приказал разбросать афишки по улицам в виде листовок — их быстро подхватил ветер, а прохожие затаптывали бумагу в снег. Для замерзших и усталых чинов во дворце не смогли найти ни чая, ни хлеба. Дворцовое управление начинало свою работу лишь в 8 утра… До того времени голодным людям приходилось ждать.

Последнюю точку в фарсе поставил Великий князь Михаил Александрович. Он пришел в Зимний дворец в раздраженном состоянии от того, что его царственный брат не только отклонил план регентства, но еще и выразил неудовольствие по поводу великокняжеского вмешательства не в свои дела. И после трех часов ночи Михаил Александрович попросил Хабалова… вывести войска из дворца.

Куда-нибудь. Куда угодно.

Великий князь не хотел, чтобы из дворца Дома Романовых — символа русской монархии — стреляли по петроградской толпе, тем более из пушек.

Просьба Михаила Александровича не была ни глупостью, ни трусостью. За минувшие сутки он увидел, как брат отказался от его помощи, и как бесславно исчезло назначенное им правительство. Возможно, Михаил Александрович уже догадывался, что в ближайшие дни ему придется стать не временным, а настоящим регентом при государе-подростке. И он не хотел, чтобы воцарение ребенка состоялось через новое «Девятое января».

Мотив понятен — для ситуации, сложившейся ночью и утром 13 марта.

Растерянный Хабалов не мог ослушаться Великого князя и повел понурных людей обратно в Адмиралтейство. Позднее в эмиграции, кадровый артиллерист, Генерального штаба полковник Евгений Месснер в этой связи писал очень зло:

«Части перешли к Адмиралтейству, но и оттуда их попросил удалиться морской министр Григорович, чтобы не пострадал от стрельбы Морской музей (вернее: чтобы не пострадали нервы этого адмирала, который всю осаду Порт-Артура просидел в блиндаже и получил поэтому прозвище “пещерного адмирала”)».

Но далее же Месснер признавал:

«Мы в Войске не имели представления, что такое толпа в сотню-другую тысяч “ставшая на дыбы” людей, и поэтому не могли понять, как можно было “дрейфить” и не решаться на энергичные действия. В скором времени и нам пришлось не решаться на энергичные действия, когда развал докатился и до Румынского фронта».

В конечном итоге днем 13 марта маленький отряд Хабалова (4 роты, пять эскадронов и сотен, две батареи) самораспустился или, как пишут мемуаристы и исследователи, «распылился». Из здания Адмиралтейства солдаты вернулись в казармы, офицеры — на квартиры.

В 9:10 Генерального штаба генерал-майор Николай Тихменев, занимавший должность начальника военных сообщений театра военных действий, подал начальнику Штаба Верховного Главнокомандующего генералу от инфантерии Михаилу Алексееву служебную записку. Алексеев, после отъезда Верховного Главнокомандующего, стал старшим по должности на театре военных действий, и Тихменев счел своим долгом познакомить его с документом, поступившим в Ставку ночью наступивших суток. В записке приводилось содержание телеграммы выборных членов Государственного Совета, которая была доставлена в литерный поезд и доложена на Высочайшее имя перед отъездом государя из Могилева. Датировалась телеграмма тем же числом. 23 члена Государственного Совета красноречиво описывали «народную смуту стихийной силы», и взывали:

«Дальнейшее пребывание настоящего правительства у власти означает полное крушение законного порядка и влечет за собою неизбежное поражение на войне, гибель династии и величайшие бедствия для России. Мы почитаем последним и единственным средством решительное изменение Вашим Императорским Величеством направления внутренней политики согласно неоднократно выраженным желаниям народного представительства, сословий и общественных организаций, немедленный созыв законодательных палат, отставку нынешнего Совета Министров [Н. Д. Голицына. — К. А.] и поручение лицу, заслуживающему всенародного доверия, представить Вам, Государь, на утверждение список нового кабинета, способного управлять страною в полном согласии с народным представительством. Каждый час дорог. Дальнейшие отсрочки и колебания грозят неисчислимыми бедами».

Намерения Николая II в значительной степени соответствовали высказанным предложениям: в ночном разговоре император подтверждал Иванову свою готовность пойти на некоторый компромисс с думцами по вопросу о составе кабинета министров («министерство доверия»). Но — полностью передавать Думе министерские назначения отнюдь не собирался. Вместе с тем Алексеев, естественно, не мог не обратить внимания на описанные в телеграмме масштабы петроградских волнений.

В Петрограде утром 13 марта председатель Государственной Думы Михаил Родзянко, возглавлявший Временный комитет Государственной Думы (ВКГД), совершил «революционный» шаг, согласившись на настойчивые просьбы инженера-путейца и думского депутата Александра Бубликова занять от имени ВКГД Министерство путей сообщения (МПС). «Хорошо, если нужно, идите и занимайте его», — сказал Родзянко и Бубликов помчался в МПС. Интересно, что у чиновников МПС не возникло и тени сомнения по поводу полномочий комиссара ВКГД.

Теперь через железнодорожный телеграф следовало объявить России о возникновении новой правительственной власти. Однако когда Бубликов передал Родзянко текст воззвания к железнодорожникам, тот принялся его редактировать. Председатель Думы решительно вычеркнул слова: «Старая власть пала», заменив их своими: «Старая власть оказалась бессильной». «Как можно говорить “пала”, — недоумевал Родзянко. — Разве власть пала?» И Бубликов начал сообщать всей России, что функции правительства перешли в руки ВКГД («Государственная Дума взяла в свои руки создание новой власти»). Комиссары ВКГД стали прибывать и в другие ведомства.

Оговорка Родзянко — в передаче Бубликова — представляется нам существенной. Председатель Думы надеялся на то, что ВКГД превратится решением императора в законное правительство Российской империи вместо старого «бессильного» Совета министров князя Голицына. Тот факт, что именно Государственная Дума — легитимный законодательный орган — взяла в свои руки восстановление высшей исполнительной власти, чему как будто способствовало бездействие императора, чье местонахождение оставалось неясным, придавал деятельности ВКГД необходимый вес.

Конечно, спустя 100 лет роль Думы в революционных событиях выглядит гораздо более серьезной, но в тот момент современники, особенно находившиеся далеко от Петрограда, знали лишь следующее: в столице начались волнения на почве продовольственных затруднений, затем вспыхнул солдатский бунт, правительство князя Голицына исчезло и восстановление правительственной власти взяла на себя Государственная Дума. Очень многое бы — в оценках и суждениях — зависело от мнения и решений Николая II, который мог узаконить деятельность ВКГД, а мог объявить членов Комитета узурпаторами и мятежниками. Но оперативной связи с царем не было.

Пока в Петрограде пылали политические страсти, в могилевской Ставке продолжалась текущая работа, однако неизвестность усиливала тревогу и беспокойство генералов. Полковник Месснер справедливо отмечал: «На протяжении 40 часов — каких часов! — Россия была без царя, а действующая армия без верховного главнокомандующего».

Между 11:00 и 11:15 Алексеев передал три телеграммы старшим начальникам. Две первые адресовались Главнокомандующему армиями Северного фронта генералу от инфантерии Николаю Рузскому — в Псков и Морскому министру адмиралу Ивану Григоровичу — в Петроград. Начальник Штаба Верховного Главнокомандующего передал им Высочайшее повеление о выделении по требованию генерала Иванова в его распоряжение наиболее прочных батальонов Выборгской и Кронштадтской крепостной артиллерии. В 11. 10. Алексеев направил телеграмму (№ 1808) Военному министру генералу от инфантерии Михаилу Беляеву, передав ему следующее Высочайшее повеление: «Прошу Вас изыскать все способы вручить это повеление председателю Совета министров и прочим министрам. Повеление следующее: “Все министры должны исполнять все требования главнокомандующего Петроградским военным округом генерал-адъютанта Иванова беспрекословно”». Алексеев не знал о том, что Беляев уже не мог выполнить приказание за отсутствием правительства князя Голицына. Военный министр ответил примерно через полчаса и в телеграмме № 201 сообщил в Ставку об этом факте безвластия: «Сколько-нибудь нормальное течение жизни государственных установлений и министерств прекратилось».

В 13 часов из Могилева через Витебск и станцию Дно на Царское Село выехал эшелон Георгиевского батальона под командованием генерал-майора Иосифа Пожарского. Вагон генерала Иванова — главнокомандующего Петроградским военным округом, которому отныне подчинялись «все министры» — прицепили к поезду в Орше. Таким образом, первые силы «карательной» экспедиции стали выдвигаться к Петрограду, но настроение и намерения ее начальника, не желавшего вводить войска в столицу, совсем не выглядели воинственным. Иванов рассчитывал приехать в Царское Село, встать на вокзале «для выяснения обстановки» и ждать фронтовые части, отправка которых в районы сосредоточения (станция Александровская и Царское Село) началась 13 марта. Первые эшелоны должны были прибыть на следующие сутки.

(Продолжение следует.)

Примечание:

* Даты указываются по новому стилю.