КНЯЗЬ С.Н. ТРУБЕЦКОЙ:

ВЫБОРНЫЙ РЕКТОР ИМПЕРАТОРСКОГО МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА

Е.А. Ефремов

 «Он был из цельного камня.

Он был истинно благороден.

 В наши дни есть много талантов.

Если б было побольше благородных людей!.»

А. Белый

Октябрь 1905 г.[1]

 

Князь Сергей Николаевич Трубецкой родился 23 июля 1862 года в родовом подмосковном имении Ахтырка, что лежало в нескольких верстах от Хотьковского монастыря. Его род Трубецких восходит к Дмитрию Ольгердовичу – внуку Великого князя литовского Гедимина – князю брянскому, стародубскому и трубчевскому, участнику Куликовской битвы. Вскоре его потомки стали именоваться Трубецкими. В начале XVI века они перешли на службу к Ивану III. Отец Трубецкого, Николай Петрович, имел к концу службы чин действительного тайного советника, был известен как Председатель (1863-1876) Московского отделения Русского музыкального общества, самый действенный его содиректор (1862—1876) и, в этом качестве, главнейший помощник Н.Г. Рубинштейна по учреждению консерватории в Москве в 1866 году, а также один из двух главных меценатов при начале работы Московского отделения. Мать, Софья Алексеевна Лопухина, также принадлежала к старинному дворянскому роду, который сумел возвыситься благодаря браку Евдокии Лопухиной с царём Петром I. Её влияние на первенца нужно отметить особо:

«<…> выдающаяся умом, развитием и общей талантливостью, жила исключительно в тесном семейном кругу, посвятив себя полностью воспитанию своих детей. Она далеко не ограничивалась обычными заботами о здоровье детей, но столько же, если не больше внимания уделяла их нравственному и умственному развитию, сама непосредственно заботясь о нём и входя во все интересы и самую жизнь детей. Следя за ходом ученья сыновей, она сама изучала, например, латинскую грамматику. Эти её заботы не были напрасны; влияние Софьи Алексеевны на детей было велико и благотворно, авторитетность её не пала, когда они уже вышли из детства и, конечно, во многом её влияние сказалось на них в зрелом возрасте. Впрочем, и физическим, и духовным складом многие из молодых Трубецких, а в особенности С.Н., походили на Софью Алексеевну, воплотив в себе черты Лопухинской семьи, а также лучшие свойство отца»[2].

 После домашнего обучения погодки, братья Сергей и Евгений в 1874 году поступили в 3-й класс московской частной гимназии Ф.И. Креймана и проучились там два с лишним года. Отец из-за финансовых трудностей – ведь в семье было девять детей – оказался вынужден искать место службы и в 1876 г. занял место калужского вице-губернатора. Переезд семьи в соседнюю губернию вызвал почти полугодичный перерыв в учении братьев, свою гимназию они покинули во втором полугодии 1876-77 гг. Оба начали готовиться к поступлению в пятый класс и выдержали экзамен в 1877 году. Это уже была Калужская мужская гимназия.

«Что было в нем в эту пору детства, юности и молодости особенно привлекательно и что впрочем осталось у него до конца – это необыкновенно живая чуткая отзывчивая на все и любящая душа. Его душа и ум были всегда открыты на все, и никогда не затемнялись какими-нибудь предубеждениями и предрассудками. По своей природе, но вернее по складу, он во всем и в каждом видел всегда то положительное, что в нем было, движущую им искру Божию. При этом сам он сохранил полную трезвость души и суждения. Ему чужда была всякая сентиментальность. Душа глубоко целомудренная, он таил в себе свое святая святых и свои чувства не расточал на ветер, не потому, что он был себе на уме – этого совсем не было, так же как не было скрытности, – а именно из целомудрия. И так как он весь искрился талантом и остроумием, то он часто примешивал самые смешные шутки к тому, что для него было всего дороже. Он мог покоробить хорошего, но неповоротливого мозгами человека. Вместе с тем, какое нежное прикосновение было у него к чужой душе! Никто не мог подойти так легко, так деликатно, с таким сердечным участием и простотой к чужому горю, мучительным сомнениям, разочарованию. А сам он, когда ему бывало всего тяжелее на душе, тут-то и становился наружно как будто всего веселее, всего остроумнее, заражал всех этим блеском и веселостью <…>»[3].

С 1877 по 1887 год уже вся семья Трубецких жила в Калуге. После нескольких перемен разных наёмных зданий, окончательно они сняли дом Кологривова (ныне это ул. Академика Королёва, 25) со всеми флигелями и садом. Обыкновенно с мая семейство совершало небольшой переезд на губернаторскую дачу, в здание постройки ещё екатерининского времени, которое стояло в Загородном саду (теперь это парк им. К.Э. Циолковского, а дача по свидетельству одного мемуариста сгорела). В сообществе калужских краеведов бытует убеждение, основанное на воспоминаниях его брата Евгения, что дух гимназии в Калуге был лучше, чем в Москве, что объяснимо идеализацией им во время написания старой, погибшей России, которая была близка его сердцу. Однако неопубликованные воспоминания младшего брата Григория Николаевича говорят о другом. Об этом же свидетельствует Сергей Николаевич в письме к своему другу и учителю И.И. Кокурину:

«В гимназии баснословная грязь; классная что-то среднее между хлевом и вагоном третьего класса; при всём том темно». В другом письме он пишет: «В нашей гимназии всякий возненавидит древние языки. Наша гимназия – сонное царство: древние языки – это невыносимая пытка… Менее всего спят во время математики и перемен. Вот сладкие плоды изучения древних языков! Мне кажется, если бы не письменные работы, то никто ничего бы не делал». Так писал будущий тонкий филолог и защитник классического образования! Недаром он впоследствии говорил: «Мне всю жизнь приходилось бороться против того, что дала мне гимназия»[4].

Из той же переписки видно, что он в тихой Калуге он жил совершенно наполненной жизнью:

«Слава Богу, мне покамест не скучно, и я надеюсь не скучать, хотя здесь ни с кем не знаком. Я очень много занимаюсь, то есть не уроками, а чтением. Мама подарила мне всего Белинского, а я себе купил всего Шекспира. Как видите скучать нечего, к тому же учением меня не морят»[5].

Его потребность в общении удовлетворялась домашним кругом. А чтение Белинского и окружающая Сергея ложь толстовской гимназии вывели его к религиозным сомнениям. Ему стало понятно, что правда – это то, что в гимназии не преподаётся. Брат Евгений вспоминал:

«Будучи гимназистами VI класса мы были убеждены, что истинная наука – только естествознание. Разумеется, тут происходило полное смешение положительной науки с философией; мыслящие ученики старших классов гимназии думали, что только путём изучения естественных наук можно составить себе научное мировоззрение»[6].

Этот период продолжался на протяжении всего обучения в VI и частично в VII-м классах. Возможно, именно тогда он даже составил собственный конституционный проект для страны[7].

«И вдруг в VII классе наступил резкий перелом <…> Мы шли ощупью и попадали на книги больше по ссылкам на них в других книгах и журналах, а иногда по газетным объявлениям или путём осмотра витрин в книжных магазинах. Не понимаю до сих пор, по какой счастливой случайности мой брат [Сергей] напал на след «Истории новой философии» Куно Фишера, которая в англо-французских наших книгах, конечно, не цитировалась. Ему как-то удалось достать четыре тома К. Фишера в русском переводе Н. Страхова в гимназической библиотеке. И чтением этой книги для нас обоих было положено первое начало серьёзному, критическому изучению философии»[8].

В этом последнем классе гимназии (когда ему было 18 лет) С.Н. Трубецкой читает А.С. Хомякова, увлекается славянофилами и Ф.М. Достоевским, под конец подпадает под влияние В.С. Соловьева, книга которого «Критика отвлеченных начал» закончила в Трубецком возврат к христианству, к религиозной метафизике.

«Уже в восьмом классе гимназии философское искание привело его, а вслед за ним и меня, обратно к той самой духовной точке опоры, которая так сильно чувствовалась в нашем детстве, в Ахтырке, в Хотькове и в лавре. Это было не простое возвращение вспять. Мой брат вернулся к своему святому [Сергию Радонежскому] с сердцем и мыслью глубоко образованного человека XIX столетия, с душою, полной музыкой Рубинштейна, с умом, окрепшим и воспитавшимся на изучении великих философов эллинских и германских. Платон, Кант, Фихте, Шопенгауэр, Соловьев, тогда уже написавший свои ранние произведения, были изучены им уже в гимназии; в гимназии же прочитана и история новой философии Куно Фишера. И все это было им отдано на алтарь, к которому он вернулся. Все это «образование» было осмысленно одной его мыслью – мыслью св. Сергия: «Все для любви, которая собирает». Помню, с каким воодушевлением он мне доказывал, что все великие люди в мире, все Наполеоны, Канты и многие другие, не стоют одной любящей души, и приводил в пример одну тетушку нашу – Марью Алексеевну Лопухину, не видавшую в жизни своей личной радости потому, что всю свою радость и душу она отдала другим. «Уверяю тебя, – говорил он, – что тетя Маша, а не они – великий человек».

Этим окрылялась его мысль, для этого звучала в его душе и музыка, которую он страстно любил. Отсюда же рождались яркие образы, которыми наполнялось его воображение»[9].

Братьям посчастливилось во время высшей точки обострения нигилизма в духовной жизни страны – в 1880-81 гг. – вернуться к своей, к старой, к вечной вере в Бога.

«Но милостью Божией нам, обоим братьям, дано было после наших юношеских блужданий выйти на большую дорогу русской философии. С твёрдым намерением посвятить свою жизнь философии мы оба в 1881 году осенью поступили в московский университет»[10].

Оба брата ради получения полного образования в области философии, которая для них была всем, начали учёбу именно на юридическом факультете. На нём была кафедра философии и энциклопедии права. Но прослушав лекции профессоров, которые стояли, почти все, на позициях модного тогда и передового, как считалось, позитивизма, они пришли к выводу, что учиться философии там было не у кого.

 «Все эти представления могли только укрепить нас с братом в принятом решении – не ходить в университет. Заниматься дома философией мы могли с несравненно большей пользою. В начале нашего пребывания в университете перед нами стал вопрос о перемене факультета. Мы оба мечтали о философской кафедре по окончании курса <….> В конце концов это и заставило моего брата Сергея перейти на филологический факультет, как единственный, где кафедра чистой философии имелась»[11].

Сначала он учился там на историческом отделении, но затем из-за конфликта[12] с профессором всеобщей истории В.И. Герье перешёл внутри факультета на классическое отделение. Занимался он, как и брат, дома в Калуге. В университете беспорядков за время их учёбы не было, стояло затишье после убийства Императора Александра II, среди университетской молодёжи чувствовалось разочарование в революции.

«Студенческая жизнь, в конце семидесятых годов столь шумная, плелась как-то вяло в то четырёхлетие (1881-1885), которое мы провели в университете. Конечно, вне университета, в частных студенческих кружках, там были свои широкие общественные интересы; но в стенах университета эти движения отражались мало; а так как те кружки были очень замкнутые и притом в то время крайне на стороже, то мы и не имели случая соприкасаться с ними <…>»[13].

Сергей был погружён в философские штудии, он даже не бывал на балах в отличие от брата Евгения. В Москве они жили у одной из своих тётушек Лопухиных, в комнате, разделённой книжным шкафом, по обеим сторонам которого стояли их письменные столы. Вот названия его основных его рукописных работ: « О святой Софии, Премудрости Божией», «Конспект моей философии» (1881), « О счастье» (1881), «Trouver que dans l’Eglise» («Найти только в Церкви»,1881), «Род и его значение в жизни и познании» (1881,1882-1883).

«Работали мы в это время с братом совершенно самостоятельно. Мы уже настолько освоились с литературою предмета и с методами изучения, что чье либо руководительство, если бы таковое в то время и было возможно, не было нам нужно.

Для меня непостижимо, как это в течение всех наших университетских годов случай не свел нас с Соловьевым, который в это время часто и подолгу живал в Москве. Во всяком случае на ход нашего развития он оказывал сильное влияние. Мы доставали номера «Православного Обозрения», где печатались его «Чтения о Богочеловечестве»; тетушки, у которых мы жили в Москве, получали «Русь» Аксакова, и мы с жадностью набрасывались на появлявшиеся там одна за другой части «Великого спора». Поворот Соловьева к католицизму, обозначившийся в конце этих статей, был для нас громовым ударом. Мы болезненно переживали возникший вследствие этого поворота раскол в славянофильском лагере и с волнением следили за полемикой между Соловьевым и Ив. Серг. Аксаковым<…>

В общем ни я, ни мой брат Сергей за Соловьевым не последовали; теократических его увлечений мы не разделяли. Но тем не менее, Соловьев остался для нас тем центром, из которого исходили все умственные задачи, философские и религиозные; от него же исходили важнейшие для нашего умственного развития толчки. В частности его оценки западной философии в течение долгого времени определяли наше отношение к западным мыслителям»[14].

Московские родственные связи давали развернуться молодым жизням:

«<…>сыновья переехали в Москву к тетушкам Лопухиным, а дочери каждую зиму ездили на месяц, на два к тетушке Капнист, брали уроки музыки, посещали концерты, театры, выезжали и веселились; с какой радостью они ехали в Москву, с такою же радостью возвращались они после шумного веселья в Калугу к тихой семейной жизни. В эти пребывания их в Москве у Капнистов образовали они из родных и близких знакомых как бы кружок и ставили шарады. Шарады эти со временем превратились в настоящие импровизированные спектакли, обставленные доморощенными средствами, но с таким художественным чутьем, что приобрели общую славу, и попасть на них, получив приглашение графини, считалось особенной удачей. Сочинителем текста, главным образом, был Сережа Трубецкой, блестящий всегда остроумием; сотрудничал ему граф Федор Соллогуб, коего мать была Самарина, но давали они большей частью лишь канву, детали же импровизировались самими исполнителями; композитором и аккомпаниатором был неизменно Николай Андреевич Кислинский, крупный музыкальный талант, к сожалению, растратившийся на мелочи; он был товарищем Трубецких по университету; декоратором и бутафором был всегда сам дядя Капнист, умевший из самых пустяков устроить замечательные декоративные эффекты; исполнителями, кроме Трубецких, были мальчики Лопухины, Соллогуб, Самарин, Оболенские, вся выезжавшая в то время молодежь и даже старики, как, например, Петр Федорович Самарин и Николай Васильевич Давыдов. В их кружке от роли не отказывались, всякий обязан был подчиниться требованиям и указаниям души этого дела Сережи Трубецкого»[15].

После окончания курса в 1885 году Сергей был оставлен на кафедре философии для приготовления к профессорскому званию. В 1886 году он сдал экзамен на магистра философии. В том году он наконец-то где-то после исхода октября познакомился с философом В.С. Соловьёвым. Они быстро подружились. Что касается всей «московской философии» – В.С. Соловьёв, Н.Я. Грот, С.Н. Трубецкой и Л.М. Лопатин – то этот дружеский круг сложился уже к концу 1887 г. Для Соловьёва же единственным другом до конца жизни оставался С.Н. Трубецкой. В доме последнего Соловьёв начал бывать регулярно, по крайней мере, с лета 1889 г[16].

В 1887 году Сергей Трубецкой женился. Его избранницей стала княжна Прасковья Владимировна Оболенская. При венчании возникла трудность: Церковь не допускала, когда братья – речь касается его уже женатого сводного брата Петра – женятся на девушках, состоящих в близком между собой родстве, одним словом на сёстрах. Пришлось уговаривать священника Киевского полка, стоявшего в Калуге. Он венчал молодых 5 октября в имении родственников мужа Осоргиных в селе Сергиевском Калужского уезда одноимённой губернии в храме Покрова Пресвятой Богородицы. В этой семье родятся дети: Мария (1888), Николай (1890), Владимир (1892).

В университетских делах Трубецкому после сдачи магистерского экзамена необходимо было выбрать тему для магистерской диссертации. В этом ему помогли друзья, философы В.С. Соловьёв и Л.М. Лопатин. Они прежде всего отговорили князя от непроходной темы «О Церкви и Святой Софии» (из-за влияний церковных кругов). А так же помогли остановиться на перспективной и знакомой их новому другу области: метафизике у древних греков. Трубецкой согласился и начал работу над диссертацией «Метафизика в Древней Греции». В 1888 году Трубецкой был утверждён на кафедру философии в качестве приват-доцента и весной следующего года начал читать лекции по курсам «Введение в историю философии» и «Метафизика» Аристотеля». Тогда на кафедре впервые собралось четыре преподавателя: заслуженный ординарный профессор М.М. Троицкий, ординарный профессор Н.Я. Грот и приват-доценты Л.М. Лопатин и С.Н. Трубецкой. Как ни странно эти совершенно разные люди и по темпераменту, и по характерам мирно уживались на одной кафедре. В следующем, осеннем семестре 1889/1890 гг. князь уже читал курс германской философии (средневековый и реформационный периоды) и продолжил его в весеннем семестре. В осеннем семестре он продолжал преподавать «Метафизику» Аристотеля уже по 2 часа в неделю.

В списке на 1 ноября 1889 г. Трубецкой обозначен в качестве действительного члена[17] Психологического общества при Императорском Московском университете, в котором председательствовал профессор философии Н.Я. Грот. А до того, как он взял бразды правления в свои руки, общество фактически не действовало. Действительные члены избирались закрытым голосованием и в их обязанность входил членский взнос в размере 5 руб. В Москве образовался новый кружок, в него входили: В.С. Соловьев, Л.М. Лопатин, кн. С.Н.Трубецкой, кн. Е.Н. Трубецкой, Н.Я. Грот. Объединение было явно идеалистического направления. Помимо преподавания, большая часть кружка возглавила Психологическое общество, преобразив его направленность из позитивистской в подлинно философскую. С 1888 начинают выходить «Труды МПО» и «Издания МПО», которые печатали переводы Спинозы, Лейбница, Канта, К. Фишера, Вундта, Паульсена, Геффдинга. При Обществе с 1889г. стал выходить журнал «Вопросы философии и психологии», тематика которого быстро изменилась от философской к религиозно-философской. Общество устраивало публичные лекции, которые были заметными событиями культурной жизни Москвы.

По свидетельству его младшего брата Григория Николаевича, когда С.Н. Трубецкой вначале 1890 г. выпустил книгу «Метафизика в древней Греции», то вступил в пору духовной возмужалости. Мемуарист продолжил:

«Печатание этого труда было большим семейным событием. Корректуры держала Мама. Ее способность всецело отдаваться увлечению данной минуты сказалась тут со всей силой. Мама прямо жила этой книгой, впивала в себя каждую страницу. Это были, поистине, какие-то духовные роды. Вся ее жизнь была полна этим, и когда работа кончилась, для нее было тяжелым переживанием оторваться от интереса, который всецело захватил ее <…>

Самый выбор предмета для своего первого большого труда, в качестве магистерской диссертации, был сделан Сережей далеко не случайно. В греческой философии был для него ключ для основных проблем философии, религии и истории человечества. Он изучал ее как своего рода Ветхий Завет христианского откровения и придавал особое значение оценке Св. Иустина мученика, который называл Сократа и Платона христианами до христианства. Изучить все, что могло дать человеку естественное откровение, все, до чего могла дойти вершина самой совершенной языческой культуры и гениальной человеческой мысли и прозрения, предоставленные себе самим, показать, какое место в истории заняли эти искания и достижения, как с высшей логической необходимостью они должны предшествовать пришествию Спасителя, – все эти стимулы налицо в этой книге, хотя и не все высказаны»[18].

В то время магистранты сначала выпускали в свет свою диссертацию – для ознакомления оппонентов и учёных, да и всех, у кого есть интерес – а затем защищали её положения в диспуте, в стенах своего университета.

«В 1890 году князь С.Н. Трубецкой защищал свою диссертацию на степень магистра, под заглавием «Метафизика в древней Греции». Это сочинение сразу выдвинуло его в русской философской литературе, как глубокого мыслителя и очень оригинального исторического исследователя. В «Метафизике в древней Греции» со всею ясностью определилась наиболее своеобразная черта его исторических курсов по древней философии: все системы древнегреческой мысли он изображает, как естественные ступени роста и раскрытие единого и общего миросозерцания, которое было уже заложено в древнегреческой религии. Дальнейшая [его] деятельность <…> долго не выходила из научно-литературных рамок. Он читал лекции (главным образом, по истории древней философии), всегда привлекавшие многочисленных слушателей своим одушевленным, сильными художественным изложением, очень умело и с тонким знанием дела руководил практическими занятиями студентов, писал статьи специально-философские [важнейшие между ними: «О природе человеческого сознания» (1890 г.), «Детерминизм и нравственная свобода» (1894 г.), «Основание идеализма» (1896 г.)], писал статьи и с более общим содержанием, исторические, критические, полемические»[19].

Со стороны церковных кругов Трубецкой подвергся очень резким нападкам за свою диссертацию о «Метафизике в древней Греции», где он довольно осторожно и сдержанно говорил о «евангельском приготовлении» в эллинизме[20]. После защиты диссертации Трубецкой, взяв с собой семью, осенью отправился в научную командировку в Берлин, где задержался с ноября 1890 г. по март 1891 г.

«В Университет я хожу ежедневно и слушал нескольких профессоров, но пока остановился только на двух, которых я слушаю систематически – Дильс, греческая Мифология и Гарнак – Символика [система догматов, в данном случае в догматической истории христианства – Авт.]… Курсом Дильса я очень доволен и каждый день возвращаясь из Университета вписываю разные добавления в мой переложенный экземпляр Метафизики…

С Гарнаком вижусь часто, беседую и спорю с ним о русской Церкви и о протестантизме, за который собираюсь засесть при его помощи. Мы даже с Пашей ходили знакомиться с его женой. Он крайне симпатичен своей религиозностью в соединении с научным духом и своим глубоким сознанием органических недостатков протестантизма. Еще я продолжаю сношения с Дильсом, у которого мы на днях с Пашей обедаем. Сей великий филолог, хотя и не имеет никакой определенной системы относительно греческой религии, знает ее столь же глубоко, как и греческую философию и показывает удивительно хорошо недостатки односторонних теорий. От него я уже много кое-чему научился, кроме того, что он обладает огромным и новым для меня материалом. Греческое язычество и протестантизм—вот два религиозных полюса, которые стягиваются одним центром, две великие загадки!»[21].

Там, в Берлинском университете закончилась пора духовной и культурной возмужалости Трубецкого. Он увидел, как местами глубоко неправ его друг Соловьёв и как он сам отстал. Князь пишет брату:

«Меня радует за тебя, что ты работаешь с таким жаром. Но прежде чем придать твоему труду окончательную форму приезжай сюда. Увидишь как много ты изменишь. Не бойся писать, но написавши проверь свой труд в Германии. А то нет ничего опаснее этого чисто субъективного, безапелляционного творчества без всякой другой проверки кроме книг, которые под конец и читаешь то под субъективным углом зрения. У нас кто за что взялся, тот в том и специалист <…> Здесь же кроме специалистов, ты найдёшь всегда людей стоящих на уровне современного знания обладающих общим, основательным знанием истории и школой [методом]. Это огромное преимущество, которого у нас его нет и без которого нельзя ориентироваться. Здесь научная жизнь имеет общественный характер, существует наука как живая общественная инстанция. И поверка этого коллективного сознания необходима; в каждом дельном учёном немце ты увидишь члена этой живучей умственной корпорации и если ты захочешь учиться, то почувствуешь её отрезвляющее действие»[22].

С 1891/1892 г. Трубецкой начал читать свой, запомнившийся многим, курс истории древней философии, который с перерывами на отдельные годы (1892/1893, 1893/1894, 1896/1897, 1897/1898, 1903/1904 учебные годы) преподавал вплоть до своей кончины. С осеннего семестра 1892/1893 г. он начал для всех желающих читать курс «Очерки средневековой философии» и вести философский семинарий. Князь всегда особенно серьезно относился к своей вступительной лекции, справедливо признавая за ней большое педагогическое значение. Каждый раз придавал он этим лекциям новую форму, и они всегда привлекали громадное число слушателей, а в последние два года вызывали целую бурю восторга.

Для большинства учеников князя эти первые лекции были и первым знакомством с ним, почему они и вспоминают об этом с особым чувством признательности:

«Молодые и неопытные первокурсники, вчерашние гимназисты, привыкшие к суровому казенному режиму гимназий с их безучастным отношением к духовной личности ученика, для которых университет являлся на первых порах чем-то чуждым и непонятным, встречали в Сергее Николаевиче опытного и чуткого руководителя, который сразу указывал правильный путь для научных занятий. Каждый, кто к нему приходил, быстро терял это чувство одиночества, затерянности, так как видел в нем учителя, готового сделать все возможное для ученика, и проникнутого горячим стремлением не дать заглохнуть пробудившимся интересам. Это первое впечатление глубокого доверия и признательности постоянно усиливалось и росло, по мере того как продолжалось знакомство с ним, и переходило в чувство сильнейшей привязанности, так как Сергей Николаевич не только был руководителем научных занятий, но готов был горячо откликнуться на всякую нужду, на всякий запрос ищущего, хотя бы он и выходил из сферы чисто научных интересов»[23].

Продолжал большими трудами выходить журнал «Вопросы философии и психологии», редакция которого находилась в двухэтажном доме во Вспольном переулке. Журнал хотя и числился при Императорском Московском университете (что было необходимо для избавления от предварительной цензуры), но финансировался из независимых источников. В ноябре 1891 г. К.П. Победоносцев жаловался Александру III:

«В Москве же развелись либеральные богачи – купцы и купчихи, поддерживающие капиталом журналы <…> вредного направления. <…> Так купец Абрикосов (конфектное заведение) поддерживает журнал «Вопросы философии и психологии», служащий ареною для Соловьёва и отчасти для Толстого»[24]. Церковь продолжала отталкивать от себя одного за другим лучших религиозных мыслителей страны: сначала славянофилов, теперь – В.С. Соловьёва, Л.Н. Толстого и С.Н. Трубецкого. Толстой был знаком с Трубецким и встречался с ним весной 1898 г. в связи с печатанием в журнале «Вопросы философии и психологии» его трактата «Что такое искусство?». А позднее классик упоминает работу Трубецкого «Учение о Логосе в его истории», вышедшую в 1900 г.

Показательно, что эстафету от старшего поколения общественных деятелей молодой аристократ принимает, как и многие люди его круга и положения, в памятном «голодном» 1892 г. Не проявлявший до того особого интереса к политике, Трубецкой изменил свое отношение к вопросам социального устройства государства и связанной с ними общественной работы. Он, по просьбе своего зятя, почётного мирового судьи из Рязанской губернии Г.И. Кристи, стал уполномоченным по общественным работам для помощи в налаживании заработка голодающим. Для этого ему пришлось сначала бросить учёные занятия. Побывав в Рязанской губернии, там же где работал на голоде Л. Толстой, Трубецкой ужаснулся масштабам народного бедствия.

Письмо Сергея Николаевича брату Евгению, апрель 1892 г.:

«Что сказать тебе о Рязани? Конечно, я нашел там вовсе не то, что ожидал, и это во многих отношениях. Голод есть, но он, без сомнения, был раздут: спасти от голодной смерти можно было бы и с гораздо меньшими средствами. Зато нужда общая, хроническая и прогрессирующая нужда, нужда во всем самом необходимом – в хлебе, в воде, в дровах, платье, – не только не преувеличена, но недостаточно оценена и понята. – Разорение глубокое было причиною нынешнего голода и благодаря бездействию правительства и полному отсутствию общественной организации, оно в этот год расширилось и разрослось внезапно, как лесной пожар. Кончаешь зимний сезон с другим чувством, чем то, которое было осенью. Тогда был ужас, страх перед катастрофой, сознание наступающего конца, – я ехал в Рязань с таким чувством <…>

Наши общественные работы, если не капля, то ведро в море. На полуторамиллионное население нашей губернии мы могли до сих пор занять не более как 10.000, доставив им кое-какие заработки, да выкопаем несколько сот прудов в совершенно безводных местностях, да займем еще несколько тысяч народа... Право, увидав, что делается в России и как мало подготовлено общество к сознательному действию, как оно дико, – страшно становится. Руки опускаются, но вместе и озлобление пропадает перед такой беспомощностью и нуждою, перед величием предстоящих задач. Жатвы много, а делателей мало, надо молить Господина жатвы, да вышлет делателей на ниву свою.

И, право, в наше время одно из самых важных дел, это воспитание и образование таких делателей. Потому что потребности духовные в нашем обществе большие, а вместе дикость и невежество страшное. – О многом переговорю с тобой при свидании. Очень чувствительно мне и прямо тяжело насильственное отвлечение от занятий. В начале зимы трудно было продолжать свою ученую работу, теперь постоянно спрашиваешь себя: хорошо ли я сделал? Дотяну как-нибудь до июля»[25].

Трубецкой сообщал в двух письмах Толстому предложение интендантства о поставке холстов для военного ведомства (по 4 коп. за аршин), а также о готовности покупать холсты и «Московским комитетом Великой княгини Елизаветы». Эти предложения Трубецкой связывал с помощью в виде работы голодавшему населению. Лев Николаевич ответил:

«1892 г. Февраля 17. Бегичевка [Имение И.И. Раевского].

Я получил и ваше первое письмо, любезный князь Сергей Николаевич, но всё собирался отвечать, когда получил и второе. Хотя ничего не могу вам ответить доброго, все-таки радуюсь той энергии, с которой, как видно из ваших писем, ведется дело вообще и в частности вами.

По ценам Интендантства получить холст немыслимо. Мы по 8 к. не можем получить холста, кот[орый] заказан нам частными лицами и получены деньги. О покупке по заказу Комитета[26], особенно в такой короткий срок, тоже не может быть и речи. Не[воз]можно даже теперь и взять заказа. У нас свой лен спряден и не соткан, да и так много дела и такого разнообразного набралось теперь, что мы боимся брать новое. Кроме того, не выгодное для вашего дела в эту минуту, но радостное вообще то, что в последнее время стало очевидно, что самая острая нужда потушена, и даже то, что как нельзя насыпать полную меру, не насыпав ее верхом. Во многих местах насыпано верхом <...>

Любящий вас Л. Толстой»[27].

Постепенно Трубецкой приходит к мысли о необходимости участия в решении конкретных проблем русской жизни, не оставляя и работу в университете. С этого момента научно-педагогическая и общественная деятельность в его жизни неразрывно связаны. Его убеждения тоже претерпевают изменения. От славянофильства князь отошел давно, с самого начала 90-х годов и уже в своей статье о К.Н. Леонтьеве («Разочарованный славянофил». 1892 г.) заключалось, как он говорил, его формальное отречение от этой доктрины. Отход Трубецкого от славянофильских увлечений молодых лет совершился под влиянием Соловьева, знакомства с Гарнаком и изучения церковного вопроса, отмечала его сестра О.Н. Трубецкая[28]. Сергей Николаевич вообще был чужд догматической предвзятости, а критичность его сознания опиралась на внутренний жизненный опыт религиозного характера.

«В период моего студенчества в Университете [1892-1896 гг.] начала восходить звезда моего брата Сергея. Он читал лекции по истории древней философии. А кроме того по Ветхому завету приблизительно в том порядке и по тому замыслу, который лёг впоследствии в основу его книги о Логосе. Лекции эти пробуждали религиозный и философский интерес среди молодёжи и привлекали довольно большое количество слушателей, если принять во внимание, что курс был необязательный и требовал довольно высокого уровня развития»[29].

Живя в Рязани, Трубецкой, продолжал читать лекции в университете, для чего еженедельно приезжал в Москву. Там он жил у себя в квартире на Арбате, в доме Общества русских врачей. Два раза в течение зимы он успел собрать семинары по Платону, но к концу июля, закончив дела у рязанского губернатора, вернулся к семье в село Прохорово, подле трубецковского Меньшова (это имение семьи в Подольском уезде Московской губернии). Там он усиленно засел над подготовкой к курсу, так как предполагал в 1892/1893 г. читать 6 часов в неделю. Но его планы были расстроены необходимостью для поправления здоровья единственной дочери ехать на юг Франции, к морю. Уезжал он с очень тяжелым чувством, как бы в изгнанье, но в конце концов усмотрел в жизни Перст Божий и углубился в подготовительную работу к своей докторской диссертации, план которой созревал для него по мере её продвижения. Навестить его на некоторое время в город Динар приезжал Соловьёв:

«С чего ты взял, что мы с Трубецким жуируем. Мы даже осатанели над книгами, а пить– пьем только яблочный квас, он так даже и молоко» (В.С. Соловьёв писал Н.Я. Гроту из Динара от 16/28 октября 1893 г.)[30]. В первую голову Трубецкой принялся за Отцов Церкви и литературу по патристике[31].

«Меня интересует, – писал он брату Евгению, – выяснить себе самому генезис церковного учения, – общий религиозный вопрос о его значении и происхождении... Результаты добываются медленно. Очень хотел бы видеть тебя. Надеюсь, этот год изгнания даром не пропадет. Чувствую, что зрею»[32].

Побывав ещё и в Норвегии, Трубецкой с семьёй планировал вернуться в Москву к 15 сентября 1894 г. Сергей Николаевич начал читать в университете курс философии Отцов Церкви, происхождение христианства, кроме того он вел семинар по Аристотелю и основал исторический студенческий кружок, из которого впоследствии выросло целое общество. Кружок собирался вечерами по договорённости со студентами. Списки его участников составлял сам Трубецкой, который принимал и утверждал темы рефератов. В письме к брату Евгению от 6 октября 1894г. он перечислил первые из них: 1) о Жозефе де Местре, 2) О книге «Псюхе», 3) о философии истории Дж. Вико, 4) о Константине Аксакове, 5) об экономическом материализме и историографии, 6) о взгляде Иеринга на римское право. Словом поднимались темы за рамками обязательных факультетских требований по свободному выбору студентов, и, таким образом, кружком преследовались цели самообразования молодежи и свободного общения студенчества с профессорами, чем задачи подготовки ученых специалистов. Председательствовали в кружке профессор П. Г. Виноградов и приват-доцент кн. С. Н. Трубецкой.

Он писал брату Евгению 6-го октября 1894 г.:

«(Последние рефераты будут выслушаны в присутствии надлежащих специалистов). Заявлено еще несколько тем, пока неверных. Семинарии по древней философии идут прекрасно, только по ним приходится много работать самому. У меня есть специалисты, занимающиеся 2 и 3 года под моим руководством, по текстам, и ты можешь себе представить, что по Аристотелю, например, которым я уже года 3-4 не занимался, а некоторых трактатов не трогал с магистерского экзамена, – приходится-таки очень освежать свою память. Но все-таки, по-моему, это безусловно самая живая и полезная часть преподавания»[33].

Одно время с ними был и П.Н. Милюков. Собрания проходили тайно, а новых членов принимали в кружок только «по знакомству» (из вполне понятных мер предосторожности). В то время, когда студенты считались «отдельными посетителями» университета, существование подобных «обществ» воспринималось как попустительство начальства, проявление его великодушия и снисходительности. Кружок этот очень увлекал Трубецкого, и он советовал брату Евгению завести такой же в Киеве. Но академическим занятиям в своём русле недолго суждено было продолжаться. В декабре Москва взволновалась студенческими беспорядками, которые в старой столице в первый раз задели политические вопросы. Поводом к ним послужила демонстрация против профессора В.О. Ключевского, которой студенты выражали протест против его публичной лекции, посвященной памяти недавно скончавшегося императора Александра III. Выступления произошли 30 ноября, а на следующий уже день правление университета судило 10 человек, выбранных по указаниям педелей. Собравшимся перед дверьми правления был прочтен приговор: трое были исключены из yниверситетa, ещё трое оказались в карцере на 3 дня и четверо получили выговор.

Студенты были недовольны подобным приговором. Движение против него приняло мирные петиционные формы. Собравшиеся в химической лаборатории учащиеся избрали депутацию к ректору с петицией об отмене приговора. Ректор отказался удовлетворить просьбу студентов, а сходка была разогнана полицией; после чего 59 юношей оказались вне стен университета и высланы из Москвы.

Затем часть профессоров стали собираться, чтобы обсудить создавшееся положение. В первый раз собрались 10 декабря у А.А. Остроумова под председательством В.И. Герье, принесшего уже готовые положения, которые должны были послужить основанием петиции в защиту студентов, направляемую московскому генерал-губернатору, Великому князю Сергею Александровичу. Составлял обращение П.Н. Милюков, а редактировали с ним В. И. Герье и В.Д. Ширвинский. Петиция не достигла своей цели. Из министерства пришло решение: всем подписавшим выразить порицание, а четырем вожакам В.И. Герье, Ф.Ф. Эрисману, А.А. Остроумову и А.И. Чупрову сделать выговор с предупреждением, что в случае беспорядков они будут считаться их виновниками. А приват-доцентов П.Н. Милюкова и В.В. Безобразова сначала исключили, а потом выслали в 24 часа из Москвы. По результатам расследования дела Милюков был привлечен в качестве чуть ли не главного обвиняемого, как руководителя «Союзного совета объединенных землячеств» – нелегальной студенческой организации. Последнего же – неизвестно за что. Студенты поутихли, академическая жизнь на время пошла своей чередой. Действительный член Московского психологического общества Трубецкой 1894 г. был избран в ревизионную комиссию этой организации.

Трубецкой немного позже его создания вошёл в Комитет Исторического общества, возникший при Императорском Московском университете по инициативе Герье в 1894 г., который и стал его председателем. Первоначально 9 марта в Комитет вошли: В. О. Ключевский, П. Г. Виноградов, М. С. Корелин, Р. Ю. Виппер, В. А. Михайловский, П.Н. Милюков. Князь же был в числе доизбранных в Комитет только 29 января 1895г., как и А.Н. Шварц, М.К. Любавский, В.Н. Беркут, М.С. Соловьев, В.Е. Якушкин. Также он стал казначеем Общества. Одним из первых Трубецкой выступил 5 марта с рефератом на заседании, посвящённом памяти церковного историка, заслуженного профессора университета А.М. Иванцова-Платонова, Сергей Николаевич говорил о нём как об учёном[34].

Он писал в это время брату Евгению в феврале 1895 г.:

«Только что получил твое письмо, сел немедленно тебе отвечать и написал большое письмо, но такое унылое, что счел за лучшее его не посылать – и без того не весело. Я в Москве с твоего отъезда веду самую одинокую жизнь и мало кого вижу, а те, кого вижу, разделяются на повесивших носы и на никогда их не опускающих.

Очень скверное время! Главное, как-то сознаешь осязательно, что если б был поворот к лучшему – это была бы случайность. Пакость и глупость в порядке вещей <…>

В Москве гуляет инфлюэнца... и самодержавие (sic). Сижу дома и готовлю речь в память Иванцова-Платонова, которую буду читать в воскресенье.

Студенты притихли. Сконфужены поведением петербургских товарищей <…>»[35].

Лето 1895 г. ознаменовалось совместным путешествием семьи Трубецких и Соловьева по Финляндии. А осень, университетская осень осложнила трудностями издания журнала, который редактор Грот все намеревался из-за этих проблем закрыть. А в составе «Союзного совета объединенных землячеств» радикалы всё больше получали перевес, но в университете пока беспорядков не было. В это напряжённое время Трубецкой мыслил университет как источник высшего научного образования, который в отличие от других специальных высших учебных заведений, охватывает преподавание всех наук: «он есть университет всех отраслей знания, – universitas scientarum»[36]. Поэтому допуская в пределах своих факультетов определенную специализацию, он преследует прежде всего общеобразовательную цель, стремится дать общую научную подготовку по главнейшим отраслям человеческих знаний, в области которых студент может специализироваться лишь после успешного окончания общеуниверситетского курса.

Князь связывал университет в первую голову с идеей «общественной миссии» – сделать науку реальной и живительной общественной силой, – созидающей и образующей, и выпускать не только специалистов, но лиц, наделенных широким общим мировоззрением. Он сумел наметить новые ориентиры для российского университетского образования: им скорее преследовалась цель самообразования молодежи и свободного общения студентов с профессорами, чем задача подготовки ученых специалистов. Трубецкой активно разрабатывал проект реформы высшей школы. Основными принципами регулирования университетской жизни он считал: 1) правильную постановку среднего и высшего профессионального образования, избавившую бы университет от массы студенчества, равнодушного к его общеобразовательным целям и привлекаемого в университет чисто внешними соображениями, ищущего в нем не образования или науки, а только диплома, обеспечивающего за ними возможность дальнейшего привилегированного существования на казенный или общественный счет; 2) корпоративную организацию и автономию профессорской коллегии; 3) академическую организацию студенчества.

Полицейский разгром «Союзного совета объединенных землячеств» и его периферии в 1896-97 гг. привёл к тому, что он совсем прекратил своё существование[37]. Но давление правительства на университет осталось прежним. Неслучайно всплеск публицистики Трубецкого берёт своё начало именно в 1896 г.

«В интимном обществе, в серьёзном научном споре и за весёлой беседой С.Н. был незаменим. Он легко оживлялся, остроумная шутка поднимала его настроение, которое в часы, когда он не работал или не имелось налицо печальных или возмущавших его событий, действовавших на него удручающе, бывало бодрым и весёлым, и тогда С.Н. становился центром беседы, блестевшей юмором, сопровождавшейся импровизациями, иногда декламацией, рассказами, беседой, расстаться с которой было прямо трудно, почему она иногда действительно затягивалась глубоко за полночь. Подобные собеседования возникали нередко по окончании заседания какого-либо ученого общества, чаще всего психологического, где-нибудь в скромном ресторане. Собеседниками бывали в большинстве случаев профессора университета и другие члены разнообразных обществ, заседания которых посещал С.Н. В числе собеседников бывали часто <ныне> покойные: близкий друг Трубецкого B.C. Соловьев, В.П. Преображенский, В.О. Ключевский, Н.Я. Грот, Ф.Е. Корш, В.А. Гольцев и поныне здравствующие Л.М. Лопатин, Г.А. Рачинский, Н.А. Иванцов. Те же лица и многие другие встречались нередко в течение зимы вечерами у М.Н. Лопатина, а позднее у меня, и всегда присутствие С.Н. придавало особую прелесть и оживление этим частным собраниям. Между прочим, на одном из них, сопровождавшем заседание психологического общества, после долгих прений был подвергнут закрытой баллотировке вопрос о бессмертии души и решен в положительном смысле, но лишь большинством одного голоса»[38].

А пока главное – это семья и работа над диссертацией. После 1895/1896 учебного года Трубецкой в июне пробыл две недели на Кавказе – наверное, в связи с новыми для него коммерческими занятиями – и вернулся к своим научным штудиям. О том, что без студенческих волнений не обходится, как и без правительственных репрессий, видно по письму Н.Я. Гроту, написанному около 15 августа 1896 г.: «В Университете уволен Эрисман, исключено несколько десятков студентов. Павлинов переведён из университетской клиники в госпитальную, так что «Захарьинская» история вспыхнет с осени, и я боюсь, что на этот раз студенческие беспорядки будут грандиозными»[39]. И они были.

Вспоминая полемику 1870-1880-х гг., Трубецкой подчёркивает, что опасения либералов были не напрасны. Налицо упадок дисциплины, постоянное недовольство и конфликты, столкновения, которыми наполнилась университетская жизнь. Университет, который должен распространять образование и просвещение, воспитывать будущее поколение страны, превратился, по выражению Трубецкого, в «больного человека», который может поддерживать непрочный порядок в своих владениях лишь путем чисто внешних репрессий»[40]. Реакция со стороны студенчества не заставила себя ждать. Склонная к радикальности в мыслях и поступках, она сформировала «нечто вроде младо-турецкой партии в лице централизованной студенческой организации», которые создали как бы свой собственный университет – «вольный и бесшабашный и по-своему довольно прочно организованный на совершенно анти-академических началах»[41]. Здесь речь идет о «Союзном совете объединенных землячеств», который, как говорилось выше, взял на себя не только руководство студенческим движением, но и организацию студенческой жизни, даже его учёбы и образования. Это действительно напоминало университет в университете.

Трубецкой обращал внимание и на опасность уже разобщённой профессорской корпорации, результату стремлений разработчиков устава 1884 года. В самом деле, уничтожая профессорскую корпорацию, правительство добивалось эффекта прямо противоположного желаемому: ведь «ответственность за порядок в университете не может лежать на корпорации, которой не существует…»[42]. В данной ситуации ни о какой коллективной ответственности преподавателей за происходящее в университете не могло быть и речи.

Студенты как «отдельные посетители университета» также были лишены объединяющего – академического – начала. Поэтому ему на смену пришло объединение по вопросам политики. А Трубецкой ждал и требовал от них ответственного поведения, полного понимания своей главной задачи: «Студент – уже не ребенок, и должен сознавать, честно или нечестно он поступает. Он не должен мириться с мыслью, что можно существовать даром за счет казны или общественной благотворительности и видеть в университете богадельню со стипендиями для здоровых юношей или клуб для государственных младенцев – увеселительный клуб для одних, и политический – для других. Такое отношение к делу глубоко безнравственно»[43]. Трагедия такого положения дел заключалась в том, что условия, в которых укреплялось безнравственное отношение студентов к учебе и безответственность преподавателей, были созданы самим правительством, которое теперь вверглось в настоящую борьбу с результатами собственной политики. Не осознавая своей роли в случившемся, власть пыталась репрессивными мерами подавить последствия, не обращая внимания на их причины.

Преследования и деморализация проникали и в церковную сферу, вследствие политики Победоносцева и предпринятых им гонений против сектантов и старообрядцев. В августе 1897 года в Казани состоялся многочисленный миссионерский съезд, который принял ряд суровых мер против них. Крестьянским обществам было решено предоставлять право поступать с неправославными, как с порочными членами общины и подвергать их ссылке в Сибирь. Князя особенно возмутил случай, сообщённый в печати Л.Н. Толстым, об отбирании детей у молокан. (На основании 39 ст. Уложения о наказаниях «Об отступлении от веры и постановлений Церкви», главы его о предупреждении и пресечении преступлений). Расправа над духоборами, предпринятая в 1897 г., вылилась в следующем году их массовым переселением в Канаду. Для Трубецкого незавидное положение нашей православной церкви и умаление церковного сознания в народе было самой тяжелой и мрачной стороной современной действительности. «Грех против церкви, – писал он, – есть самый тяжкий из грехов русского государства, – грех против Духа, особенно тягостный для всякого верующего патриота»[44]. Постановления съезда миссионеров были новыми проявлениями этого постоянного греха. Сергей Николаевич хотел выразить своё негодование сильной статьей, но должен был ограничиться лишь критикой мероприятий съезда в статье «Дело Мортара» (1897), которую «Санкт-Петербургские ведомости» согласились у себя поместить.

Из письма брату Евгению, март 1897 г.:

«Много сволочи есть на свете, и чем ближе к Страшному Суду, тем больше сволочи... Пишу это тебе по поводу твоего сообщения о ваших ревизорах. Не смущайся! Сему подобает быть. Главное не то, что сволочь есть, а то что хамов так много, не было бы хамов – не было бы и сволочи!

Скорее бы подохли наши чортовы куклы, кащеи бессмертные (Делянов и Победоносцев). Вот сволочи-то наплодили. Минутами даже самого себя спрашиваешь: сволочь я или нет? – Это чума нравственная какая-то! Как тут не разразиться трусу, гладу, потопу, губительству и мечу? Как видишь, я настроен эсхатологически… Мало, мало людей, которые не носили бы на себе печати звериной»[45].

Осенью 1898 г. Трубецкой ездил в Санкт-Петербург по личным делам и пробыл там два дня. Петербургская атмосфера всегда удручающим образом на него действовала. По возвращении в Москву он писал брату Евгению:

«В эти два дня я наслышался столько мерзости решительно по всем ведомствам, что до сих пор ощущаю нравственную изжогу. Это какой-то вертеп лжи, казнокрадства, холопства и всяческой мерзости. От души радуешься, что не участвуешь в этой кухне и не служишь, хотя ужас берет при мысли о том, что делается, кем и для чего…»[46].

Факультетские будни скрашивали жизнь, вносили в неё элемент равновесия. А.И. Анисимов вспоминает: «Помню, в конце ноября 1898 года студенты-депутаты от историко-филологического факультета, подносившие адрес проф. Герье по поводу 40-летия его научно-общественной деятельности, были приглашены на обед в колонный зал Эрмитажа. Смущенные, не зная, куда себя девать, мы бродили кучкой с места на место и не скоро освоились среди окружавших нас профессоров. После обеда к нам подошел К.А. Тимирязев. «Сегодняшний день очень и очень знаменателен», – сказал он. Мы спросили: почему? Чем? – «А тем, – отвечал профессор, – что сегодня в первый раз после введения устава 84 года студенты сидели с профессорами за одним столом. Главное, есть теперь прецедент. Если, в случае чего, это когда-нибудь повторится и вздумают спросить: «на каких основаниях?» – скажем: «да ведь так было еще на юбилее Герье!» Как раз всего через какую-нибудь неделю после этого разговора мне пришлось снова очутиться за одним столом с профессором, и именно с С.Н. Трубецким, в вышеупомянутым маленьком факультетском кружке»[47].

В 1896 г. Трубецким и его зятем, Дмитровским уездным предводителем дворянства Г.И. Кристи было основано «Товарищество Г.И. Кристи и князь С.Н. Трубецкой». Напомню, что в семье Сергея Николаевича было трое детей, и его годовой заработок в университете едва ли превышал четыре тысячи рублей в год. Товарищество занималось разведкой полезных ископаемых на Кавказе. Во главе геологов его коллега, профессор минералогии В.И. Вернадский посоветовал поставить своего уже опытного ученика И.Н. Стрижова[48]. Ему пришлось заняться горным управлением предприятия до октября 1899 г. Впоследствии он явился одним из основателей газодобывающей и газоперерабатывающей отраслей в Российской империи.

«К 1898-му году разведки выяснили, что Ардонском и Урухском ущелье имеются в виде солидных жил большие рудные запасы, вполне достаточные для деятельности крупного серебро-свинцового и цинкового горнопромышленного предприятия. Наиболее разведанные и солидные месторождения были выделены из рудников Г.И. Кристи и князя С.Н. Трубецкого, и для них этими лицами, совместно с кн. П.Н. Трубецким, Л.В. Готье и А. Стульсом, было учреждено «Терское горнопромышленное акционерное общество», которое и открыло свою деятельность 8 июля 1899 года»[49].

Оно было зарегистрировано в Москве годом ранее. Работы этого акционерного общества послужили развитию на Кавказе серебро-свинцовой и цинковой промышленности, которые до того времени имели в России ничтожный размер и значение.

В конце 1899 или начале 1900 г. группа московских дворян-предпринимателей: В.П. Глебов, Г.И. Кристи, князь С.Н. Трубецкой и купец А.Г. Штекер[50] организовала паевое товарищество «Челекено-Дагестанское нефтяное общество». «Я был приглашен на должность управляющего разведками, ибо О-во имело лишь земли, где надо было искать нефть. Оно не имело нефтяных промыслов», – писал И.Н. Стрижов. В «Челекено-Дагестанском нефтяном обществе» он прослужил вплоть до 1920 г[51]. В июне 1913 г. совладельцем этого предприятия стала фирма «Товарищество нефтяного производства братьев Нобель». Лидер российской нефтедобычи приобрёл 60% акций «Челекено-Дагестанского нефтяного общества» и таким образом включил его в состав своей корпорации[52].

Событием, ставшим истоком нарушения всей политической жизни России, стало противостояние студентов Императорского Санкт-Петербургского университета и властей. Власть предержащие просто не дали учащимся отметить очередную годовщину основания их университета, падающую на 8 февраля 1899 года. Студенты пытались пройти по одному из мостов в центр города, потом по другому, но оказались блокированы полицией. И тогда в начавшейся свалке, по утверждению студентов, полицейские стали избивать их нагайками; по утверждению же полицейских, – это студенты забросали их снежками и кусками льда. Следующие два дня шли возбуждённые сходки, и вскоре студенческое движение оказалось под влиянием радикалов из нелегальной кассы взаимопомощи, увидевших возможность политизировать студенческое возмущение. В этой организации всем заправляли социалисты, среди которых были и будущие террористы Борис Савинков и Иван Каляев, убивший в феврале 1905 г. московского генерал-губернатора Великого князя Сергея Александровича; а также Г.С. Носарь (Хрусталёв), в октябре 1905 г. возглавивший Петербургский Совет рабочих депутатов. 15 февраля к забастовке столичных студентов присоединился Императорский Московский университет, 17 февраля – Императорский Киевский, а вскоре закрылись все крупнейшие высшие учебные заведения России. Занятия прекратили 25 тыс. студентов. Для выяснения обстоятельств беспорядков была назначена комиссия во главе с бывшим военным министром, генерал– адъютантом П.С. Ванновским, имевшим безупречную репутацию консерватора. Пока комиссия вела разбор дела, студенты начали возвращаться в аудитории, вопреки протестам организационного комитета. В 1906 году брат Сергея Николаевича, Е.Н. Трубецкой оценивал эти волнения в университетах как начало «общего кризиса государства»[53].

Письмо к нему Сергея Николаевича, март 1899 г.:

«Лекции после стачки возобновляются. Я читал в понедельник, пропустил только субботу перед масленицей (пришло четверо), в понедельник на масленице. Правление исключило несколько человек и уволило массу, более 130, – точной цифры не припомню. Полиция, само собой, независимо от правления забрала и выслала человек полтораста, а охранное отделение несколько сот. Студенты говорят до 1.000, но это, очевидно, вздор. За сим после сходки, которая заявила, что не возобновит слушанье лекций, правление вывесило объявление, что вернут всех, даже исключенных, а попечитель вывесил другое объявление, что полиция вернет всех высланных ею студентов. Перед таким успехом радикалы опешили и произошел раскол: на сходке, разрешенной начальством, радикалы высказались за продолжение стачки, пока все товарищи, действительно, не вернутся. Теперь, однако, решили предоставить курсам высказаться за или против забастовки, и в курсах большинство, по-видимому, за лекции. Увидим, что будет.

Полиция безобразничала, как никогда, т. е. высылала безусловно невинных. Был даже один трагический случай самоубийства одного бедного студента, совершенно невинного, кормившего уроками свою семью: он застрелился, когда полиция, явившись ночью, объявила ему, что его увезут. Правление безобразничало не меньше полиции: одного студента Ласточкина исключили за дерзость, якобы сказанную Виноградову, причем не допросили ни обвиняемого, ни потерпевшего, ни свидетелей, удовольствовавшись показаниями педеля. По счастью, Виноградов узнал об этом и заявил в Совете о неправильном действии правления, отрицая какое бы то ни было столкновение с помянутым студентом. Других увольняли также только по показанию педелей – часто прямо навыворот: например, несколько чересчур рьяных противников сходок, громко выражавших свои протесты. Все это кончится, несомненно, и я вовсе не сочувствую твоему настроению и в студенты поступать не намерен... В нашей Азии должны быть университеты, и мы, несмотря ни на что, должны до последней возможности оставаться на своем посту. Если существует антиномия между университетом и его средой, то мы должны сделать все возможное, чтобы антиномия разрешилась в пользу университета. «Ты должен, следовательно, ты можешь».

Я даже отправил весьма лукавую статью в «С. Петербургские Ведомости», где требую пересмотра устава 1884 г. и взваливаю все на полицейский строй теперешних университетов, в которых хозяевами являются полицейские педеля и учебная администрация вместо профессорской корпорации. Ты пишешь, что автономия университета не искоренит смуты и брожения. Согласен, я ведь не ребенок. Но подумай, какой бы это был шаг вперед, и какая победа университета. По-моему, отстаивать университетскую автономию следует, прежде всего, в интересах университета, но полагаю, что это требование может иметь и общий интерес, и принципиальное значение. А минута такова, что ею следует воспользоваться. В Петербурге свыше 70 профессоров подали петицию об изменении некоторых основных пунктов устава. Что бы и вам, киевлянам, подать записку о причинах дезорганизации университетов. Это было бы достойным делом, а не ребяческой затеей, если бы записка была составлена умно, трезво и в строго академическом духе»[54].

Наконец, 25 мая 1899 г. появилось правительственное сообщение о результатах расследования комиссии генерал-адъютанта Ванновского. Вопреки ожиданиям, она взяла сторону студентов. В сообщении было дано изложение событий и в заключении указывалось на неудовольствие Государя, а именно: что профессура не сумела приобрести достаточного авторитета и морального влияния, чтобы разъяснить студентам границы их прав и обязанностей, а всего их тогда в обучалось 4228 питомцев, в том числе на историко-филологическом факультете – 315 человек.

Трубецкой приветствовал правительственное сообщение, как радостное событие, дающее возможность высказаться по насущному вопросу и перенести его в печать из кружков, в которых он обсуждался в духе нетерпимости и непонимания. И, к слову, который там был поставлен в самое выгодное для такого обсуждения положение, поставлен вынужденным молчанием людей правового порядка, людей искренно преданных университетскому делу. С апреля по июнь 1899 г. князь в трёх статьях, помещенных в «Санкт-Петербургских Ведомостях» под видом писем к Э.Э. Ухтомскому и Д.Н. Цертелеву, ратовал за свободу печати. Эта газета читалась «в сферах», а иногда даже самим Государем, благодаря чему она подвергались меньшим цензурным стеснениям. До известной степени автор приспосабливал тон своих статей к этим читателям.

При почти полном отсутствии гласности в печати статьи Трубецкого произвели своего рода сенсацию в Москве и Санкт-Петербурге. Они читались нарасхват. Характерно письмо, которое он получил по поводу своих выступлений в печати от одного старого приятеля и коллеги:

«Милый друг, поздравляю тебя! Хотя единое смелое слово! Говори и пиши, и кричи побольше. Вам, независимым и богатым, следует так говорить. Мы теперь в таком положении, что надо молчать, а то последнее потеряешь. 24 года служу, прожил на профессуре своих 60 тыс., а дослужусь ли до пенсии вопрос... Поневоле молчишь, хотя многое хотел бы сказать». В таком приниженном состоянии русских мыслящих людей Трубецкой видел величайшую опасность:

«Убивая общественную самостоятельность, мы обращаем в труп самый организм государства. Тормозя свободное развитие общественной мысли, мы развиваем нездоровое брожение умов. Разбивая общество на его атомы, обращая его в пыль, мы рискуем, что эта пыль при первой же грозе обратится в грязь, в которой потонет бюрократическая машина»[55].

В числе благодарственных и приветственных писем, полученных Трубецким за эту статью, было письмо и от Б.Н. Чичерина, которого он высоко чтил. Но о его содержании, к сожалению, только известно по ответному письму Сергея Николаевича:

«Многоуважаемый Борис Николаевич!

Благодарю Вас за Ваше доброе письмо, которое очень тронуло меня и мою жену. Я счастлив, что заслужил Ваше одобрение. С тем, что Вы говорите о свободе печати, я, разумеется, согласен вполне, но увы! «корректива», о котором Вы говорите, еще долго придется дожидаться. Я написал свою статью по весьма конкретному поводу: Ухтомский сослался на двойной циркуляр Главного Управления по делам печати, запрещающий говорить об университетских делах: в силу этого циркуляра нельзя было напечатать моей статьи об университетских беспорядках, между тем как Грингмут сквернословил ежедневно и беспрепятственно, и в Главном Управлении была воспрещена самая полемика с ним и с Сувориным <…>

А как переделать старое, я этого не вижу к моему великому горю и смущению. В конце концов, какая-нибудь буря с Запада сделает разрушительное дело. Теперь нужна созидательная проповедь, нужно подготовление общества к тем великим задачам, которые его ждут, а оно так бессознательно, так испорчено, так пропитано застоявшимся навозом! Дай Вам Бог сил и здоровья, бодрости в Вас так много. Вы на своем веку много потрудились над величайшими задачами науки и философии и дали столько ценных трудов, что Вам на старости лет можно без греха и без опасности быть и публицистом. А теперь задачи для публициста громадные. Всякая статья Ваша зачтется Вам, все равно напечатаете ли Вы ее здесь или заграницей»[56].

И не статья была написана Чичериным, а книга. Она вышла анонимно в Берлине в 1900 г. под выразительным названием «Россия накануне двадцатого столетия». И в следующем году там же вышло уже 4-е издание этого труда. В нём рассматривался весь прошлый век, затрагивалось время Екатерины Великой, подводились итоги самодержавного правления. Они были неутешительны, что после и показала проигранная Японская война 1904-1905 гг.

Еще в марте 1899 г. Трубецкой решил окончить в текущем году свою докторскую диссертацию «Учение о Логосе в его истории», но этой работе всё мешали университетские дела, и беспорядки, и хлопоты по своим и чужим нуждам. В ноябре князь уехал в Сергиев Посад, чтобы там, в тишине и спокойствии, отделать последнюю главу. Он надеялся, что диспут состоится в декабре. Но Л.М. Лопатин, его официальный оппонент, отказался приготовиться к нему в такой короткий срок, и, в конце концов, диспут состоялся лишь 23 марта 1900 г.

Он стал событием не только в университетском мире. Впервые в нашей научной литературе богословская тема являлась в свете научно-философской обработки и новейшей исторической критики. Задолго до начала диспута зал был переполнен народом, причем в числе публики было заметно изрядное количество духовенства.

«<…> диспут молодого философа кн. С.Н. Трубецкого, защищавшего диссертацию на степень доктора философии и представившего исследование «Учение о Логосе Филона Александрийского»[57], вызвавшее, разумеется, резкую критику в официальной духовной печати. Актовый зал был наполнен представителями московского дворянства. Французская речь была преобладающей. Очень интересно было вступительное слово С.Н. Трубецкого, этого представителя неохристианской философии. Для своего времени речь была довольно смелой, ибо Трубецкой в конце своей речи сказал, что, не скрывая своих религиозных убеждений, он должен признать, что божественность Христа недоказуема. Он высказал, что учение о Логосе четвёртого Евангелиста выводилось из учения Филона Александрийского. Ничего подобного мне не приходилось ни читать, ни слышать. Святости «канонических книг» был нанесён удар, что прекрасно понимало присутствующее на диспуте духовенство, хотя Трубецкой, в сущности, не сказал ничего нового по сравнению с тем, что было уже сказано представителями немецкой тюбингенской богословской школы…»[58].

К свидетельству В.И. Пичеты следует только добавить, что протестантские теологи, поставив вопрос о соотношении античной философии, т.е. философского разума, и христианского вероучения, решали его в духе противоположном точке зрения Трубецкого.

Письмо новоиспечённого доктора философии к зятю Ф.Д. Самарину от 30 марта 1900 г.:

«Диспут мой сошел весьма гладко и даже с успехом. С Левушкой был длинный и весьма скучный для публики спор, а затем был и не менее скучный для нее спор между мной и Никольским. Он возражал, впрочем, основательнее Левона (Левушка, Левон – уменьшительные имена Льва Мих. Лопатина.) <…>

После сего в 6 часов диспут кончился, и меня качали в актовом зале.

К удивлению духовные академики, бывшие на диспуте, были чрезвычайно им довольны, а равно и некоторые священники, присутствовавшие на диспуте. За сим был обед и симпозион до 3-х часов ночи <…>»[59].

Письмо матери Сергея Николаевича княгини С.А. Трубецкой к его сестре княгине М.Н. Гагариной:

«Хороший день был вчера! Диспут прошел спокойно без инцидентов и очень хорошо. Сережа сказал очень хорошую речь и закончил ее блестяще, так что продолжительный гром рукоплесканий был ответом на нее. Было полным полнехонько, и масса студентов громоздилась всюду. Вообще аудитория казалась вся сочувственной в высокой степени. Пока говорили оппоненты, многие ходили подышать, другие подсмеивались и вообще протестовали своим видом; как только заговаривал Сережа, восстанавливалось полное молчание, и все жадно слушали. И говорил он мастерски, вполне спокойно, и речь лилась рекой. Очень было интересно, что он говорил и как возражал. Длилось это бесконечно, – началось в 2 1/2 , а кончилось в 6 1/2.

Жаль, что не Никольский начал, хотя он говорил невыносимо скучно, искал слов, запинался, заикался, но вопросы были самые интересные о мессианизме, и ответы Сережины очень интересны, но он уже старался сокращать их, а Левушка до 5 часов оппонировал и неинтересно. Они так заморили всех профессоров, что один из них, собиравшийся возражать, уступил просьбе других и воздержался... И так уж в душной аудитории просидели все 4 1/2 часа.

Когда прочли отзыв факультета и провозгласили Сережу доктором философии, то поднялся такой гвалт, так стучали все стульями, скамьями, и такие восторженные лица были у студентов, что мы все со слезами на глазах были. Кончилось тем, что Сережу окружили студенты и тут же в аудитории стали качать, несмотря на его мольбы; это было нечто стихийное, и говорят, никогда этого не бывало. Многие из профессоров подходили к Паше и говорили: «Радуйтесь вдвойне. Мы радуемся, что за такие идеи его качают». В этот момент я была испугана, боялась, что эта сумасшедшая толпа повредит ему, но на эти восторженные лица волнительно было смотреть!

Все эти дни можно было предчувствовать успех: номерованные билеты давно были все разобраны, а к Сереже присылали более сотни записок и в университет также... В одном магазине вышли все книги, потребовали еще 50, и через два часа не осталось ни одной. Скоро все издание кончится и придется издавать вторично, но уже не от университета, и оно должно будет пройти через Цензуру. Все что мы перечувствовали, это вы сами поймете!.. Я еще и еще благодарю Бога, что он дал мне дожить до этой книги и до этого дня. <…>

Сережу хотели нести по лестнице, и там еще ждала его толпа, но он этого уже не допустил, и его мольбе вняли»[60].

Итак, к началу ХХ века Трубецкой освоил чтение курсов истории древней и новейшей философии, курс германской философии средневекового и реформационного периодов, философию Отцов Церкви и историю христианской мысли в первые века; для классического отделения историко-филологического факультета он читал курс «Платон и Аристотель». После защиты докторской диссертации он получил звание экстраординарного профессора и в 1901/1902 учебном году стал читать курс «Религия древних греков» для 3 курса классического и исторического отделений историко-филологического факультета. Им также написаны статьи для знаменитого «Энциклопедического словаря» Брокгауза и Ефрона: «Гераклит Ефесский», «Логос», «Религия», «Эсхатология»[61].

Трубецкой обладал необычайным педагогическим талантом, он умел вовлечь студентов в активное обсуждение рассматриваемых философских проблем, делая их как бы участниками тех философских споров, которые развёртывались в разные периоды истории. Вот например, как отзывался оставленный для приготовления к профессорскому званию Б.А. Фохт о лекциях С.Н. Трубецкого:

«Как никто умел он увлечь своих учеников и поощрить их к строгому научному исследованию <…> Кто бывал на его лекциях, и особенно на его практических занятиях, никогда не забудут того искреннего воодушевления и захватывающего, проникновенного пафоса, с которым он говорил об основных моментах развития античной философской мысли и характеризовал её ярчайших представителей»[62].

Здесь следует сказать, что во время подготовки диссертации, в мае у Трубецкого умер друг – Н.Я. Грот, с которым они вместе работали и в университете, и в журнале, и в Психологическом обществе. Следующий год отнимет у него близкого ему со школьной скамьи, философа В.П. Преображенского, заменившего Грота в редакции журнала, в тот период, когда он уже редактировался им больным совместно с Л.М. Лопатиным. Этот 1900 год можно назвать чёрным в жизни Трубецкого: к нему в имение брата Узкое прибудет очень нездоровым его главный друг и учитель В.С. Соловьёв. До Трубецкого вполне могли дойти его слова, что тот приедет к Сергею Николаевичу умирать. Много написано об этом периоде смертельной болезни, о словах Трубецкого: «Да, сегодня мы схоронили самого большого русского человека!»[63] Но очень мало осталось на бумаге о том, что в это же время, 19 июля, на пятый день после приезда Соловьёва у князя умер отец Николай Петрович Трубецкой. Смерть унесла Соловьёва в чёрную могилу 31 июля 1900 года. Похороны состоялись гораздо позднее: Трубецкой, чтобы известить родственников и найти их, давал в газеты сообщения о состоянии здоровья этого самого известного мыслителя для русского образованного общества. К концу 1890-х гг. их особенно соединяло общее дело – перевод творений Платона, который был продолжен С.Н.Трубецким и его братом М.С. Соловьевым, но также не был доведён до конца[64]. Для него Трубецкой перевел диалоги «Протагор», «Меньший Иппий» и «Евтидем». Работу над переводами других диалогов продолжил брат покойного философа, статьи к некоторым из них написал Трубецкой. Второй том вышел в том же издательстве только в 1903 г. с предисловием Трубецкого, в котором тот сетовал, что вряд ли кто, кроме В.С. Соловьева, мог бы действительно «дать русской литературе Платона», и говорил о «замечательной конгениальности» переводчика и переводимого им автора[65]. На Трубецкого после смерти Преображенского легло его дело: соредакторство с Лопатиным журнала «Вопросы философии и психологии».

«С.Н. бывал в редакции в приемные дни, по понедельникам и четвергам, бесконечно много велось с ним бурных споров, много он кричал и бранился, но и много острил; он приносил нам свои остроумные стихи, статьи и часто Л.М. (Лопатин) очень серьезно критиковал его вещи»[66].

Сразу после смерти Соловьёва возник небольшой кружок, членами которого стали его поклонники и родственники. Они ставили своей задачей развитие и популяризацию учения о Святой Софии. Местом заседаний кружка был московский дом его младшего брата и издателя его сочинений, дом М.С. Соловьёва. Членами этого маленького объединения были А. Белый, А.С. Петровский, С.Н. Трубецкой, Л.Л. Кобылинский (Эллис), поэт С.М. Соловьёв (племянник В.С. Соловьёва). В заседаниях кружка принимали участие В.Я. Брюсов, Д.С. Мережковский, З.Н. Гиппиус. Со смертью в 1903 г. М.С. Соловьёва на месте кружка возникает объединение «Аргонавты», куда Трубецкой уже не входит. Его студент А. Белый даёт такой портрет князя:

«Был исключением курс философии, читанный нам Сергеем Трубецким; этот длинный, рыжавый, сутулый верблюд с фасом мопса на кафедре вспыхивал: из некрасивого делался обворожительным; он не судил по Льюису, Новицкому, Целлеру иль Виндельбанду; купаясь в источниках, заново переживая Гераклита, Фалеса или Ксенофонта; бросая указку, он импровизировал над материками, их, а не “школу” вводя в поле зрения курса. В стиле таком он вел и семинарий свой по Платону; мы, взявши диалог, осилив источники, в ряде живых рефератов и прений знакомились с мыслью Платона; профессор не гнул линии, лишь дирижируя логикой прений»[67].

Литературную манерность А. Белого оттенит воспоминание о князе философа Н.С. Арсеньева, который знаком только с работами Трубецкого.

«С.Н. Трубецкой был не только либерал, но и охранитель нравственных и культурных исторических устоев страны. Он внушал доверие царю, им восхищалась свободолюбивая часть русского общества и русской молодежи, его не любили революционеры, стремившиеся к ниспровержению исторических основ жизни страны, попирая ее святыню. Эту святыню Трубецкой горячо чтил. Он был убежденный христианин, который в своей вере черпал вдохновение и для своей педагогической работы среди молодежи, и для всего своего общественного служения. Он жил не абстрактными идеалами, а питался из источников живой Истины Божественной. Его свободолюбие было явлением морального порядка, оно питалось из его христианского миросозерцания, будучи вдохновлено убеждением «где Дух Божий, там и свобода». Поэтому духовная свобода человеческой личности была его идеалом и политическая свобода представлялась ему, – как он ни ценил ее, – лишь одним из условий, хотя в глазах его и чрезвычайно важным, для благоприятного развития и осуществления этой духовной свободы. Божественный Логос – Слово Божие, «Свет истинный, просвещающий всякого человека, грядущего в мире» (Иоанн, 1, 9) – вот источник его вдохновения и властитель его дум.

В лице Сергея Николаевича Трубецкого мы имеем попытку христианского деятеля выступить на общественное поприще. С.Н. Трубецкой – это пример христианского мыслителя, спустившегося на арену политической жизни и пытавшегося внести в нее веяние примирения, более чистый, горний воздух»[68].

Где-то в 1900 г. Трубецкого пригласили вступить в полулегальный кружок «Беседа» (1899-1905 гг.). Он интересен хотя бы уже тем, что из него вышло большинство лидеров партий центра и правее него в будущих пёстрых объединениях политиков. А пока что в стране их не было, были политические преступники, даже князь оказался под наблюдением полиции[69]. «Беседа» объединяла деятелей самоуправления, в основном земского. На первом заседании, донесённого до нас разрозненными протоколами, в котором присутствовал Трубецкой[70], 17 ноября 1900 г. обсуждался правительственный наказ училищным советам. Он ограничивал самодеятельность этих объединений. Кружок отреагировал изданием справочной книги о положении 1874 г. о начальных училищах, ограничивающего и этот произвол правительства. Такие издания выходили как частное предприятие кого-то из членов кружка, без указания его названия. В архивном фонде В.А. Маклакова, секретаря «Беседы», сохранилась записка Трубецкого о проведении коренных политических реформ[71]. Притяжение со стороны «Беседы», возможно, объяснялось не только схожестью позиций по самоуправлению как общей ценностью, но и перспективностью Трубецкого для переговоров с властью, когда они станут считаться с либералами как с оппозицией. Такой задел полностью оправдал себя в революционные 1904-1905 гг. Пока же в активе Трубецкого числились два приглашения к Императорам в 1894 и 1897 гг[72]. А также в семью отца, Н.П. Трубецкого, со времени своего назначения в начале 1891 года московским генерал-губернатором зачастил с визитами Великий князь Сергей Александрович, имевший больше влияние на будущего царя Николая II. Тут были дела сердечные, но ему была нужна и поддержка старых московских фамилий, а также и дворянской корпорации старой столицы, возглавляемой сводным братом Сергея Николаевича – П.Н. Трубецким.

В 1901 г. – и это третий год подряд – у Трубецкого случились одна за другой две тяжелейшие утраты: 4 марта скончалась его сестра Антонина Николаевна Самарина, а 20 дней спустя и сама княгиня София Алексеевна, не пережившая смерти дочери. Эти тяжелые удары один за другим сильно потрясли и расшатали здоровье Сергея Николаевича. В августе 1901 г. он тяжко заболел воспалением печени и закупоркой желчных путей. Страдания были такие жестокие, что стоны его раздавались во всем доме, и доктора предполагали у него нарыв в печени, но, слава Богу, дело обошлось без нарыва, опасность миновала, и он стал поправляться, чему способствовала необычайно сухая и теплая осень. Физически все-таки он сильно сдал за этот год, но духом был бодр. У Сергея Николаевича была черта, которую он в себе ценил, приписывая ее семейному свойству, особой «пружинчатости» Трубецких, как он часто говаривал: «Чем больше на хорошую пружину нажмешь, тем более она тебе наддаст». И, действительно, в самые тяжкие минуты своей личной жизни он развивал особую энергию творчества, и лучшие страницы из-под его пера выходили именно в такие моменты отрыва от угнетавшей его действительности. Но на этот раз здоровье стало покидать Трубецкого. А на его плечи легла переписка с авторами журнала:

«Л. Лопатин очень не любил писать письма и по Московскому обычаю часто или вовсе не отвечал на письменные запросы, или отвечал после продолжительного молчания, когда вопрошатель уже потерял всякую надежду на ответ. Кн. Сергей Николаевич, напротив, подобно Н. Гроту, писал охотно и отвечал аккуратно. В качестве соредактора «Вопросов философии» на нём лежала обязанность составления нумера в память Вл. Соловьёва, и вот что по этому поводу он мне писал 12-го октября 1900 года:

« <…> Январская книжка будет посвящена В.С. Соловьёву. Надеюсь, что Вы дадите нам что-нибудь для нея. Все речи, которые будут произнесены на торжественном заседании Психологического Общества, войдут в неё. Я писал Введенскому с просьбой содействовать тому, чтобы и г.г. члены Петербургского Философского Общества дали нам свои статьи или речи, чтобы таким образом составился сборник и чтобы имя В.С. послужило к нашему объединению. А. И. Введенский от имени совета Философского Общества выразил согласие на объявление о январской книжке, но, понятно, не мог обещать нам ничего за своих сочленов, почему я позволяю себе обратиться к Вашему содействию <…> »[73].

Номер «Вопросов философии и психологии» Трубецкой подготовил к сроку. Но вот в связи со смертью его матери некая Ю. Дубницкая связалась с ним, чтобы передать её письма, написанные к своей мачехе С.С. Бек. Визит Трубецкого пришёлся на 2 мая 1901 года. У них с хозяйкой завязался разговор о родственниках, о музыке, переросший в знакомство:

 «И Антона [Рубинштейна] он знал и чрезвычайно им восхищался. Мы вспомнили исторические концерты, особенно посвящённый Бетховену: после вариаций ор.111 (соната c-moll), полных отрешённого идеализма, невозможным казалось вернуться к повседневной действительности. «Да, – сказал С.Н., – так теперь никто не играет Бетховена».

После плоских и тенденциозных суждений музыкантов в отзывах князя мне было особенно симпатично серьёзное и чистое его отношение к искусству, одинаково далёкое от неразборчивого энтузиазма и мелочной придирчивости. Он хорошо знал музыкальную литературу и сознательно разбирался в деталях интерпретации. Так он оценил исключительно блестящее исполнение Гофманом As-dur’ной сонаты Вебера и никак не мог согласиться с тем характером, который придавал Пятой симфонии Бетховена Никиш, хотя и был большим поклонником его.

<…> Из русских дирижёров С.Н. сочувственно отозвался об антипатичном мне [В.И.] Сафонове. «Нет, это очень тонкий музыкант, – сказал он, – и человек умный и образованный. Он, правда, груб с оркестром и деспотичен с учениками, но в обществе он обворожителен. Никто не может так околдовать людей, никто, кроме Л.Н. Толстого»[74].

Не секрет, что учителем А.Н. Скрябина в философии являлся С.Н. Трубецкой, с которым он сблизился в 1898 г. Именно Сергей Николаевич ввел композитора в Психологическое общество, членом которого Скрябин стал в 1902 г. Во встречах с Дубницкой зашёл разговор и о нём:

«Про статью князя о Скрябине (в «Курьере»)[75] я позволила себе заметить, что в ней просвечивает дилетантизм. «Это жертва, – с улыбкой сказал он, – принесённая на алтарь дружбы. Но я искренно убеждён, что Скрябин – величина первого разряда. Если бы вы знали, как он тяготится своей педагогической деятельностью! Он мне говорил, что невыносимо слушать всех этих Бахов, Бетховенов и Шуманов, когда в ушах раздаётся своя музыка».

Из разговоров с князем о Скрябине я больше вынесла бы, если бы раньше приступила к изучению его композиций. В то время мне были известны одни лишь первые opus’ы его, и субъективно я была права, когда отмечала в его творчестве следы Шопена. Но князь знал иного уже Скрябина, восхищался им, спорил и горячился. «Непременно приобретите его симфонии в четыре руки, – говорил он, – и сонаты: они великолепны. Жена моя прекрасно играет первую, но третья ей не по силам: ту [К.Н.] Игумнов исполняет лучше самого Скрябина.

<…> Прощаясь, князь захватил с собою письма и портреты родных, благодарил меня за себя и за сестёр и сказал: «Как они будут рады!»

То, что 15 лет спустя, никогда ничего не записывая, я смогла восстановить (хотя и не in extenso[76], конечно) эту первую беседу мою с кн. Трубецким, есть лучшее подтверждение сказанного в начале этих заметок о яркости его духовного облика»[77].

Но жизнь навязывала более насущные темы. Ко времени выхода в начале 1901 г. нашумевшей в обществе записки С.Ю. Витте «Самодержавие и земство» – в которой доказывалась несовместимость одного и другого – лидер консервативного крыла земского движения Д.Н. Шипов стал очень обеспокоен таким оборотом дел вкупе с взаимным недоверием, разделившем власть и общество. Ещё осенью 1900 г. он заезжал к зятю Трубецкого Д.Ф. Самарину с просьбой составления декларации, которую затем смогут подписать ряд видных людей от земства, городского самоуправления и общественных деятелей. Так образовался около этого дела кружок. В нём приняли участие кн. П.Н. Трубецкой, Н.А. Хомяков, М.А. Стахович, Ф.Д. Самарин, кн. Павел Д. Долгоруков, Р.А. Писарев, Н.В. Давыдов и О.В. Ключевский, сам Д.Н. Шипов. В мае к этой работе был привлечён и Трубецкой. Но являясь убеждённым конституционалистом, он отказался подписать выработанную Шиповым записку:

«Он находил мысль о восстановлении идейного самодержавия утопичной, не считал возможным устранить произвол власти без её ограничения определённым правовым порядком, видел единственный выход из переживаемого страной тяжёлого положения в решительной замене приказного строя строем конституционным и, исходя из этих положений, признавал подачу предполагавшейся записки бесцельной и бесполезной»[78].

Нашлись ещё критики из названного кружка, и Шипов был вынужден отказаться от своей инициативы.

Но вернёмся к академическим делам и заботам Трубецкого. Как уже говорилось выше, семинарий по Платону и Аристотелю стоял в учебном плане историко-филологического факультета как обязательный для третьего курса классического и исторического отделений (а для остальных он существовал факультативно). В 1899 г. таких студентов было двое, они пожелали не посещать семинарий, а ограничиться рефератами, необходимыми для получения зачета. С.Н. Трубецкой во время своей лекции по истории древней философии предложил студентам первого курса принять участие в этом семинарии, на что откликнулось значительное число студентов. На семинарии разбирались диалоги Платона, времени для изучения Аристотеля не хватило, и тогда в 1901−1902 гг. Трубецкой организовал занятия для тесной группы студентов у себя на дому. В неуёмной жажде знаний студент физико-математического факультета первого курса П.А. Флоренский посещал уже упоминавшийся студенческий кружок под руководством Виноградова и Трубецкого[79]. Так же будучи на первом курсе, с сентября 1900 г. Флоренский посещал семинарий по древней философии Трубецкого, для которого писал рефераты о своем любимом Платоне ««Менон» Платона или взгляды Платона на геометрию» (сентябрь-октябрь, 1900 год), «Время написания диалога «Менон»» (ноябрь, 1900 год). А в январе 1901 г. был написан в реферат «Идея блага в платоновом «Государстве»[80].

9 февраля 1901 г. московские студенты на своём собрании вынесли резолюцию о необходимости общественно-политической борьбы и отказа от борьбы за академическую свободу в несвободном государстве... С легкой руки Витте «несовместимость» самодержавия наблюдалась не только с земством, но и с какими-либо культурными начинаниями и общественным развитием России. Эта истина все более проникала в сознание интеллигентных масс, и агитация в университете использовала ее, как новый лозунг для борьбы с правительством. Московская администрация решила на этот раз прибегнуть к самым крутым мерам.

Видевший эти события М.О. Гершензон писал родным 26 февраля 1901 года:

«Здесь с пятницы идут беспорядки, принявшие грандиозные размеры. Рассказывают тысячи подробностей (часть и самому довелось видеть).

Началось в пятницу, 23 февр[аля]. На 12 час[ов] дня назначена была студенч[еская] сходка (перед тем было совсем спокойно); полиция знала об этом, и еще в четверг утром видели сотни полторы низших полицейских чинов из уезда, входивших попарно в город, вероятно, с вокзала. Сходка собралась на Моховой, у ворот старого здания университета; ворота были заперты, студенты проломились и собрались сначала во дворе, а потом вошли в актовый зал; это было в начале 1-го. Между ними были и курсистки, и небольшое число студентов специальный уч[ебных] зав[едений]. На улице собралась тем временем огромная толпа народа. Прибыли сначала городовые, затем конные казаки с пиками, и только гораздо позднее Сумской полк. Полиция заняла калитку и в во двор никого не пускала, а ту толпу студентов и девиц, которая образовалась на тротуаре и требовала пропуска во двор университета, около 2 час[ов] оцепили и отвели в Манеж. В актовом зале сходка продолжалась до 4 час[ов]; они разбили окно и время от времени вывешивали флаг с надписями огромными буквами; надписи были о принятых постановлениях (по-видимому, чисто университ[етского] свойства, наприм[ер]: требуем отмены временных правил). В 4 они вышли, собрались во дворе, городовые оцепили их, взялись за руки, и передвигаясь, влекли их за собою в Манеж. Студенты, должно быть, возмутились таким способом передвижения, прорвали цепь и, говорят, несколько человек скрылись в толпе; таким порядком их перевели в Манеж и заперли. От публики – громовые «ура», барышни махали платками. Их было, говорят, свыше 500 студ[ентов], около 100 курсисток и горсть межевиков и проч. Улица была запружена народом и войсками весь день. Говорят, в 6 час[ов] толпа студентов и рабочих пыталась вломиться в Манеж и тут казаки пустили в ход нагайки. Студенты изнутри выбили все окна в Манеже и, говорят, выбрасывали записки о том, что с ними дурно обращаются, что их бьют и пр.

Их вывезли оттуда в тюрьму, как говорят в 4 часа ночи с субб[оты] на воскрес[енье]; и все это время, и днем, и ночью вся окрестность была занята тысячной толпой»[81].

«Я помню, – писал впоследствии кн. Е. Н. Трубецкой, – ужасное состояние моего покойного брата, когда в дни «сердечного попечения» московские студенты поплатились за сходку ссылкою в Сибирь. Узнав об этом решении, пока оно еще было только намерением московских властей, он отправился в Петербург хлопотать за своих учеников. Оказалось, что о «решении» не был осведомлен сам покойный П. С. Ванновский: он впервые узнал о нем из уст С. Н. и был бессилен остановить его исполнение: он даже не мог добиться необходимой для этого аудиенции. Кажется, трудно вообразить себе более яркую иллюстрацию режима. Министр народного просвещения не знал, что усиленная охрана[82] поджигает его дом со всех четырех концов: он сам с университетом оказался его жертвой»[83]. Вышло даже Обращение профессоров Московского Императорского университета к студентам по итогам преподавательских собраний 24 и 25 февраля. Оно было отпечатано в виде листовки за подписью 66 имён и среди них значилось имя Трубецкого. Листовка обличала студенческую забастовку как анти-университетское явление и стояла за возобновление нормальной академической жизни. Дело было повёрнуто к нормальному функционированию университета. Но сам Ванновский оказался бессилен остановить исполнение приговора над участниками сходки 23 февраля, и это только способствовало усилению агитации и брожению среди студенчества. С осени 1901 г. беспорядки возобновились во всех высших учебных заведениях и по самому ничтожному поводу: вследствие статьи князя В.П. Мещерского в его «Гражданине» о взаимоотношениях между мужской и женской учащейся молодежью. Статья эта была принята, как оскорбление всему этому сегменту молодежи, и студенты и курсистки требовали удовлетворения от одиозного издателя.

 «Эти беспорядки вынудили профессорскую коллегию выступить наконец самостоятельно, не как правление, носящее характер обычного «начальства», а как коллегию действительно, по самому своему назначению, стоящую во главе университета, долженствующую поэтому управлять им и влиять на его судьбу, а не быть случайным, бесправным собранием лиц, читающих лекции студентам и получающих за это каждое 20-е число жалованье. Эта обязанность выпала на долю более прогрессивной части профессоров того времени, в числе которых был конечно и Трубецкой. Лозунгом его было «Университет для науки, а не для политики», но университет автономный, авторитетный в лице профессоров среди студенчества, обладающий Советом, самостоятельно и без вмешательства педелей и инспекции вершащий судьбы свои. Лозунг этот объединил большинство профессоров и двинул на первое место С.Н. Вопросы университетской жизни, возможные способы успокоения студенческих волнений и прекращения такого ненормального явления, как забастовка высших учебных заведений, горячо обсуждались на совершенно частных собраниях профессоров, имевших место первоначально, до отъезда его заграницу, у П.Г. Виноградова, а потом обыкновенно у А.Б. Фохта, и нередко затем отражались на постановлениях совета. Кружок этот не имел в себе ничего формального, это было просто собрание хорошо между собой знакомых и единомышленно настроенных лиц, а потому в нем не было официального председателя, но первенствующее значение в нем имел именноТрубецкой»[84].

Наконец, 2 марта 1901 г. ректор Московского университета А.А. Тихомиров объявил об образовании Советом университета Комиссии для выяснения причин студенческих волнений и принятия мер к упорядочению университетской жизни под председательством профессора Д.Н. Зернова. Ее членами были С.Н. Трубецкой, В.О. Ключевский, В.И. Вернадский и др. 8 мая начались заседания Совета Московского университета по обсуждению вопроса об университетской реформе, а летом того же года начала работу Комиссия для выработки проектов мотивированных ответов на вопросы, поставленные новым министром народного просвещения П.С. Ванновским. Тогда в рамках деятельности этих Комиссий и стали развиваться непосредственные контакты князя С.Н. Трубецкого и В.И. Вернадского, переросшие в постоянное дружеское общение.

Студент Павел Флоренский писал матери 11 ноября 1901 г.:

«<…>Прошлогодняя[85] комиссия у нас действовала и в этом [учебном] году, причем назначила ряд совещаний по курсам относительно статьи Мещерского. Председательствовал в ней наш известный историк П.Г. Виноградов. На днях сюда приезжал [П.С.]Ванновский, между прочим, сидел почти рядом со мной на лекции по физике, так что я мог вполне видеть, что он слушал не очень-то понимая, хотя проф<ессор> [А.П.]Соколов читал прямо иронически-популярно, о чем и заявил после ухода Ванновского; затем он обедал с нами в Общежитии. На почве этого приезда и разыгралась история с Виноградовым. Не знаю дело в точности, но кажется дело было так, что ректор наговорил попечителю [П.А.]Некрасову, что «в университете теперь двоевластие; с одной стороны, он, мол, ректор, а с другой распоряжается комиссия», хотя эта комиссия действовала с его ведома. Некрасов передал это Ванновскому, а <тот> сделал Виноградову выговор, как представителю комиссии.

Виноградов ранее обещал студентам дать возможность опубликовать решение совещаний, так что теперь, считая себя не сдержавшим слово перед студентами и видя в себе оскорбленными профессоров, решил подать в отставку, хотя Ванновский, узнав, как было дело, просил у него извинения и т. д., но заметил, что Некрасова удалить не может, т.к. за ним стоят выше него, Ванновского.

Виноградова просили остаться и профессора, даже чуть ни требовали этого. Когда же он отказался, сказав только, что около месяца просто не будет ходить на лекции, а потом незаметно уйдет в отставку, чтобы не возбуждать беспорядков, 19 или даже более лучших профессоров объявили, что они выйдут из университета вместе с Виноградовым. Среди них могу указать, напр<имер>, на [В.К.]Цераского, [К.А.]Тимирязева, [Н.А.]Умова, [М.А.]Мензбира, [П.И.]Новгородцева, [В.И.]Герье, [В.О.]Ключевского, [С.Н.]Трубецкого и т.д. Тогда за дело принялись студенты. Виноградову на дом (он уже с неделю не является на лекции) принесли благодарствен<ный> адрес с более чем 1000 подписями, в котором высказывали свое понимание, что внешние, не зависящие от Виноградова обстоятельства помешали ему исполнить обещанное и т.д. Виноградов объявил депутатам (в числе них был и Эрн), что одна причина его ухода уничтожена и, если он сможет остаться с честью и уладить дело с начальством, то останется»[86].

Виноградов покинул Москву 21 декабря 1901 г.[87], а 29 декабря вышли знаменитые "Временные правила" организации студенческих объединений, которые еще добавили масла в огонь. Ими вводился постоянный контроль инспекции, возлагались функции полицейского характера на профессоров и студентов, вводилась мелочная регламентация и вполне игнорировались существующие курсовые и студенческие организации. Совет университета единогласно высказался против применения этих правил, а студенчество собралось на общую сходку 3 февраля с целью составления резолюции с ясно выраженным политическим характером требований и беспорядки покатились по всем высшим учебным заведениям столицы и Империи. Разумеется, не все студенчество участвовало в них, и многие тяготились невозможностью заниматься.

После истории, вызванной отсутствием публичного выступления основателя женских курсов Герье, в старшекурсниках филологического факультета стала крепнуть и усиливаться партия сторонников академической свободы, которая стала известна среди студентов под именем партии "академистов" или "академической". Сергей Николаевич вступил в самое тесное дружеское общение с лидерами этой партии, читал их бюллетени и высказывал свое мнение о них.

9 февраля 1902 г., именно этого числа ещё и в память прошлогодних выступлений, состоялась общестуденческая городская сходка в университете. В резолюции впервые сформулированы политические лозунги демократического переустройства в стране и выражена солидарность с борьбой рабочих. За участие в сходке оказались арестованы около 500 студентов университета. Газета социал-демократов «Искра» (10 марта) дала отчёт о сходке и опубликовала принятую резолюцию[88].

24 февраля Сергей Николаевич собрал у себя на квартире (ул. Б. Кудринская, дом Эйлер) совещание из представителей преподавателей и «академистов», и здесь было выработано соглашение по вопросу о дальнейшем возобновлении занятий. Главным результатом этих совещаний было основание Студенческого Историко-филологического Общества, которое было встречено горячим сочувствием с их стороны и, как увидим, уже в марте насчитывало до 800 членов. Утверждение устава этого Общества произошло в том же марте 1902 г. и на первом собрании Трубецкой был единогласно выбран председателем, А.А. Анисимов же секретарем Общества. Основной своей целью, отмечалось в Уставе (12 марта 1902 г.), оно ставило «1) научное саморазвитие студенчества в сфере историко-филологических и соприкасающихся с ними наук; 2) единение студентов между собою и единение их с профессорами на почве научных интересов»[89]. Публичное торжественное открытие Общества состоялось осенью 6 октября в совершенно переполненной Большой физической аудитории Императорского Московского университета и прошло блистательно. Б.А. Фохт спустя несколько лет напишет:

 «<…>он [С.Н. Трубецкой] решился, <… > как он сам выразился, «спасти науку в Московском университете от полной гибели», основать при нем на совершенно свободных товарищеских началах такое общество из профессоров и студентов, в котором научные знания могли бы развиваться свободно, без всякой правительственной регламентации и несогласных с достоинством науки стеснений и циркуляров»[90].

 Доступ на собрание был открыт не только для членов Общества, но и для всех студентов и в собравшейся толпе, разумеется, не все сочувствовали зарождающемуся Обществу, что и обнаружилось вскоре в разбрасываемых прокламациях «Исполнительного комитета». Князь не без страха шел на это первое публичное собрание: неосторожно сказанное слово, малейшая бестактность могла бы скомпрометировать Общество в глазах правительства и при наличии горючих материалов разрастись в новую студенческую историю, но, по счастью, опасения оказались напрасными, и ничто не омрачило торжества. В речи своей, сказанной с обычным ему подъемом, Сергей Николаевич говорил студентам, что судьба Общества всецело в их руках. Никакая свобода не дается сама собой и приобретается усилием и трудом, и академическая свобода будет мертва, если ей не будет соответствовать деятельная академическая жизнь. Никакие реформы не могут исчерпываться уставом.

«Мы нуждаемся, – говорил С. Н., – в реформе жизненной, изнутри идущей, нужен подъем академической жизни, увеличение производительности университетского труда. Нельзя складывать всю вину на "независящие от нас обстоятельства<…>

Историко-филологическое Общество не предназначается для одних историков и филологов, но для всех студентов, которые пожелают пополнить свое образование в области наук гуманитарных, философских и наук общественных и юридических. Устав дает нам право открывать неограниченное количество самостоятельных секций сообразно потребностям наших членов. Каждая из этих секций является вполне самостоятельной, вырабатывая сама свою инструкцию. Каждая секция может специализировать свои занятия, насколько ей это удобно, организовать их как угодно, и, вместе с тем, надеемся, что каждая из них будет делиться с нами теми сообщениями, которые могут представить интерес для других секций и для всего нашего общества»[91].

Из письма Сергея Николаевича брату Евгению, в марте 1902 г.:

«<…>Секций в Обществе пока немного: философская (председатель – Лопатин). Всеобщая и русская история, историко-литературная, общественных наук (должна распадаться на множество отделов). Председатель Общества – я, товарищ председателя – Новгородцев; Общество печатает свои труды. Первый выпуск перевод метафизики Аристотеля и лат. диссертация Канта – de mundi intelligibilis et sensibilis forma! и периодический сборник, куда, помимо студентов обещали свои вклады многие из наших московских, а также иногородние ученые ([П.Н.]Милюков, [Н.И.]Кареев, [Н.А]Гредескул и др.), дай и ты что-нибудь к этой осени...»[92].

Активным членом общества был студент-филолог Владимир Эрн, а его друг студент-математик Павел Флоренский посещал собрания общества, подготовил и прочел там ряд рефератов. Вероятно, учреждая математический кружок, Флоренский стремился сохранить и перенести на свой факультет атмосферу простоты, естественности и демократизма, составлявшую стиль работы общества, созданного Трубецким. После трагической кончины С.Н. Трубецкого его ученики возродят его заветы в лоне Московского Религиозно-философского общества, носящего имя Владимира Соловьева[93].

«Мне неоднократно приходилось, – пишет Н. В. Давыдов в своих воспоминаниях, – присутствовать при словесных выступлениях С. Н. в совершенно различных по личному составу собраниях, и быть свидетелем производимого им на слушателей впечатления, склонявшего принципиальных противников его к уступкам и даже принятию полностью его мнений.

Особенно рельефно сказывалась эта свойственная С. Н. сила на студенческих собраниях и, между прочим, им же организованного студенческого Историко-филологического Общества. В то время (1902-1904) «политические течения» проникли в академическую жизнь и, возбуждая университетскую молодежь, вызывали с ее стороны радикальные выступления, протесты и всевозможные нападки, даже на бюро Историко-филологического Общества, в сущности, вызываемые только охватившим студенчество возбуждением, потребностью протеста, во что бы то ни стало. Во главе бюро стоял основатель Общества, Трубецкой, а, следовательно, протесты направлялись и против него. Но стоило только Трубецкому выступить на заседании Общества с речью и увещанием, и протесты и нападки падали сами собой, и нападавшие в числе других бурно аплодировали и приветствовали слова С. Н., так как они всегда были искренни, убедительны и будили в сердцах молодых слушателей и оппонентов лишь благородные чувства»[94].

В конце сентября 1901 года находящийся в ссылке в Твери П.Б. Струве написал правоведу и философу, приват-доценту Императорского Московского университета П.И. Новгородцеву письмо с изложением своего нового проекта: «Весьма желательно издание сборника, специально посвящённому свободе совести»[95]. И я бы ещё добавил: и поиску философских основ либеральной политики. Далее выдвигались темы и авторы: первым стоял С.Н. Трубецкой. Будущий участник сборника С.Л. Франк писал Струве: «Другой вопрос, который подлежит обсуждению, касается наиболее обеспечивающего выход в свет способа издания Сборника. Я думаю, лучше всего, если мы его выпустим под фирмой «Издание [Московского] Психологического общества». Это ровно ничего не меняет в отношении к Редакции и выбору статей. Все зависит от кн. [С. Н.] Трубецкого, с которым в высшей степени четко сговорились»[96].

11 мая 1902 г. состоялось закрытое распорядительное заседание Психологического общества, в котором Новгородцев доложил, что «группа лиц, в состав которой входят: С.Н. Булгаков, кн. Е.Н. Трубецкой, П.Б. Струве, Н.А. Бердяев, С.Л. Франк, С.А. Аскольдов, кн. С.Н. Трубецкой, Б.А. Кистяковский, А.С. Лаппо-Данилевский, С.Ф. Ольденбург, Д.Е. Жуковский и он сам, П.И. Новгородцев, решили издать сборник статей в защиту идеализма и просить Психологическое общество принять этот сборник в число «своих» изданий, причём расходы по изданию он берут на свой счёт»[97]. После обсуждения, в котором приняли участие Г.А. Рачинский, Л.М. Лопатин, С.Н. Трубецкой и др. было решено: 1) Сборник должен выйти с предисловием Общества; 2) Заглавие не должно носить полемического характера; 3) Издание должно редактироваться на общих основаниях. Легко почувствовать какое сопротивление психиатров (в философии – позитивистов) А.С. Белкина, В.П. Сербского, А.Н. Бернштейна и др. пришлось, в частности, одолеть С.Н. Трубецкому как соредактору печатного органа общества. Впрочем, из предварительных условий было соблюдено два первых. Дистанцирующее от Психологического общества предисловие написал Лопатин, полемический заголовок «В защиту идеализма» был заменён нейтрально-научным «Проблемы идеализма». Предыдущее название подсознательно воспроизводило заглавие полемической статьи С.Н. Трубецкого против Б.Н. Чичерина (1828—1903) – «В защиту идеализма» (1897). Сборник вышел в конце 1902 года, а для придания ему рыночной свежести внутри была помета: 1903 год.

Основная идея сборника выражена в предисловии редактора: «Те направления, которые пытались устранить философию или же заменить ее построениями, основанными исключительно на данных опыта, утратили свое руководящее значение... Современное критическое движение призвано... отстоять необходимое разнообразие запросов и задач человеческого духа»[98]. Задуманный первоначально как проект в защиту «свободы совести» (1901), сборник соединил политическую оппозиционность (особое значение ему придавало участие в нем бывших марксистов – Булгакова, Струве, Франка, Бердяева) с религиозно-философской направленностью. Те, кто остался в дальнейшем в орбите Струве, приняли участие в его знаменитых сборниках «Вехи» (1909) и «Из глубины» (1918). Тираж сборника в 3000 экз. был распродан в течение года, встретив многочисленные отклики прессы. Опасения позитивистов из Психологического общества относительно сборника подтвердились сполна: по свидетельству современницы, этот сборник подал знак к бунту против позитивизма. Д.В. Философов был точен:

«Сборник «Проблемы идеализма» имеет главным образом общественно-политическое значение. Если бы он представлял собой собрание чисто философских статей – никогда его появление не произвело бы такого шума, не встретило бы такого резкого отпора со стороны наших благонамеренных позитивистов…»[99].

Именно общественные перспективы более всего занимали инициатора–участника сборника П.Б. Струве, занимали настолько, что он даже решился отрецензировать «Проблемы идеализма» у себя в нелегальном «Освобождении», что не могло не бросить тени на остальных авторов и издателей сборника, в целом находившихся в пределах легальности. Оказалось, что в своем по преимуществу политическом прочтении сборника его критики были недалеки от истины, коли его инициатор с удовольствием подхватывал именно такую интерпретацию. В марте 1903 г. в кратком отклике под провокативным заглавием «О чем думает одна книга?» Струве отмечал «общее внимание» к сборнику и «выступающему этой книгой и в этой книге умственному течению», общественный смысл которого остался непроизнесенным из-за цензурных условий.

«Эта отвлеченная книга, – разъяснял Струве, – не высказываясь прямо о жгучих политических и общественных злобах дня, все-таки думает о них, ими живет и болеет. В каждой ее строке присутствует живая и действенная мысль о той правде и свободе, которые должны быть внесены в русскую жизнь в отмену властвующих над ней лжи и произвола. «Проблемы идеализма» знаменуют собой укрепление и расширение того союза между идеализмом философским и идеализмом практически-политическим, начало которому положил своей блестящей публицистической деятельностью Владимир Соловьев. Этот союз нужен и для философской мысли, и для дела освобождения <…> Для русской идеалистической философии дело ее самопознания и чести – быть на стороне свободы и права; для русского освободительного движения тоже дело его самопознания и чести – возвести себя к высшим и непререкаемым идеям, отказаться от которых означало бы для человечества открыть двери звероподобию<...>»[100].

Все чаще Трубецкой поднимал свой голос публично, в печати, и приватно, обратившись, например, к своему министру Вановскому: «Русская молодежь невоспитана, необузданна, развращена, но, слава Богу, она не подла и не труслива... она способна жертвовать собою за то, во что она верит... при изменившихся условиях воспитания русское юношество даст лучшие плоды. Оно не побоялось солдатчины, оно не побоится и ссылки». Сергей Николаевич настойчиво призывает перейти от репрессивных мер к реформам с целью создать в университете условия для полноценной академической жизни. «Ссылка... в лучшем случае... вызовет лишь временное ошеломление, под которым будет разгораться непримиримая ненависть...»[101]. Справедливость этих слов власти еще предстояло почувствовать.

Тем временем летом 1902 г. Трубецкой задумал организовать студенческую экскурсию в Грецию. Остановившись на этом, он со всей энергией принялся за хлопоты. А их было не мало. Кроме получения субсидии от министерства народного просвещения в размере 3.000 рублей, ему приходилось связываться с министром путей сообщения и с управлением железных дорог, и с министром иностранных дел, с Обществом пароходства и торговли, и, наконец, с правительством Греции и нашим тамошним посольством. Каждая малейшая подробность в устройстве поездки вырабатывалась им лично, и только при детальном знакомстве с ее организацией можно себе представить, сколько труда и энергии было им на это затрачено. Вся зима прошла в приготовлениях к этой экскурсии. По академической линии в 1902 г. Трубецкой становится ординарным профессором кафедры философии.

Наряду с хлопотами об экскурсии в январе 1903 г. Трубецкому удалось одержать трудную победу в университете в связи с вопросом о намечавшемся министерством народного просвещения учреждении должности кураторов из профессоров.

Письмо к брату Евгению, январь 1903 г.:

«Имею сообщить тебе много любопытного... Во-первых, получив предложение выбрать кураторов, мы окончательно и навеки их провалили. Отчасти могу приписать это себе. Я понял, что Совету наступил момент победить и заставить себя уважать, и нашей компании удалось добиться своего. В результате, мое предложение прошло единогласно, а по предложению [В.М.] Хвостова, Совет отправил в Петербург ректора, который представил министру наше общее решение. И министр согласился... Этого мало: в замену кураторов Совету предоставляют избирать комиссию со своим собственным председателем для заведования студенческими делами, комиссию в состав, которой входит ректор; это учреждение фактически существует у нас уже полтора года и теперь получает санкцию специально для Московского университета. Вместе с тем специально для него будут нами переделаны правила для студентов. При свидании расскажу тебе чрезвычайно любопытные подробности. Наши мотивы следующие: 1) фактическое существование названной комиссии: учреждение кураторов было бы проявлением неодобрения и недоверия к нам; 2) чрезвычайно успешное развитие студенческих внекурсовых организаций: одно мое общество – около 800 членов – в своих 10 секциях занимает 20 профессоров и приват-доцентов, при чем заседания происходят почти ежедневно<…>»[102].

Как уже указывалось, Трубецкой обратился с письмом к коллеге П.В. Виноградову с просьбой о возвращении в университет и тот ответил ему 18 (н. ст.) января 1903 года в письме, перлюстрированном полицией:

«Раз же свершивши, по необходимости, такой шаг, как оставление университета – приходится зрело обдумать прежде, чем в него вернуться. «Уйти второй раз» будет нелегким делом, будет еще труднее, чем было уйти в первый раз.

Если я вернусь, то не с затаенной мыслью о возможности ухода, а чтобы если только возможно остаться прочно. И за, и против говорит многое. П р о т и в – отвращение к византийщине и татарщине, опасение, что не удастся найти почвы, чтобы оставаться самим собою, с в о б о д н ы м человеком, прямым и последовательным исповедником либеральной идеи. 3 а – тоска по с в о и м, память многого хорошего, светлого, нежелание цепляться за дурные воспоминания, надежда кое-что сделать для общей пользы.

Стыда мне не будет и в том случае, если я останусь вне университета, потому что мне есть дело и место в европейской науке, будет и дело и место и в русской жизни, если она не сойдется клином. Но я помню и люблю учеников и товарищей, и нигде не буду чувствовать себя так на своем месте, как в Москве. Притом уезжая, я поставил и условие своего возвращения, быть может, неосторожно, но поставил. Я говорил, что вернусь, если вы меня позовете, когда университет выйдет из своего жалкого подчинения министерской канцелярии и попечителя. Этого я и буду держаться в конце концов. Когда пройдет новый устав и если этот устав будет возможный, на что мы все надеемся, я вернусь в Московский университет по приглашению его профессоров, но не иначе»[103].

Трубецкой 8 февраля 1903 г. был избран товарищем председателя Психологического общества при главе его Лопатине[104]. Князь продолжал откликаться на события в жизни страны. Одно из них – кишинёвский погром апреля 1903 г. всколыхнул всё общество страны. Лучшие люди выражали свое негодование против средневекового злодеяния. Л.Н. Толстой обратился к кишиневскому городскому голове Шмидту и к доктору Мучнику с письмом, в котором выражал свое сочувствие жертвам погрома, ужас перед зверствами толпы и негодование против их виновников. К заявлению Л.Н. Толстого присоединились профессора и преподаватели Императорского Московского университета С.Н. Трубецкой, Н.И. Стороженко, Н.А. Умов, Н.В. Давыдов, В.И. Вернадский и театральный деятель А.И. Сумбатов. Весной 1903 г. Сергей Николаевич заболел крупозным воспалением легкого, которое так расшатало его здоровье, что врачи стали настаивать, чтобы он на продолжительное время уехал заграницу, где бы мог, как следует, отдохнуть и поправиться. И летом в своём Меньшове он поправлялся также плохо. Вместе с тем приближалось время отбытия с экскурсией в Грецию; отъезд был назначен на 29 июля. От утомления и плохого самочувствия князь нервничал перед отъездом и страшно неохотно собирался. Тревожно было его отпускать на новое утомление, и жена Прасковья Владимировна настояла на том, чтобы он взял с собой преданного ему слугу Ивана.

Экскурсия двинулась из Москвы в составе 118 человек, причем в пути следования к ней добавился еще 21 участник. Из профессоров ехали: Н.В. Давыдов, Л.М. Лопатин и И.Ф. Огнев; в Одессе присоединились еще профессор В.К. Мальмберг из Дерпта и приват-доцент по византийской истории священник Н.А. Попов. Хозяйственной стороной дела заведовал особый студенческий комитет из 16 старост, представителей своих групп, на которые разбились участники поездки. Из Стамбула экскурсию сопровождал секретарь местного археологического института Р.X. Лепер, а в Афинах ее встретил профессор А.В. Никитский, который с весны подготовлял в Греции почву для экскурсии. Кроме того, в состав экскурсантов вошли 4 врача и 2 служителя, из которых один педель университета, взятый для заведования счетоводством, паспортной и хозяйственной частью. Это была первая в России студенческая экскурсия за границу.

«Ехали мы весело. Пели хором студенческие песни, вспоминали, что знали из нашего классического образования о Греции, изучали путеводители (у меня был путеводитель Мейера по средиземноморским странам). Завели нечто вроде стенной газеты, в которой писали сведения и распоряжения, исходившие от наших руководителей, и просто разные глупости<…>

«Николай Второй» отходил утром, но, несмотря на ранний час, на пристани собралось довольно много наших новых одесских знакомых. Обедали мы на верхней палубе. Обед был сытный, но по содержанию, так сказать, паломнический (впрочем, такой обед сейчас, в 1945 году, показался бы роскошным).

У кого-то нашлись скрипка и ноты, и я в кают-компании первого класса играл и пел. Был ещё один певец (тенор) – студент Еше (он впоследствии погиб в Северном море во время биологической экспедиции), и у нас появился "коронный" номер – дуэт Глинки «Не искушай».

На верхней палубе к вечеру мы с Еше и с кем-то третьим, кто хорошо знал оперы, изобразили оперу «Фауст». Мне пришлось исполнять Маргариту. Н.В. Давыдов по возвращении в Москву описывал нашу поездку в «Русских ведомостях», между прочим, и наше исполнение «Фауста». Он писал, пародируя музыкальных репортёров: «Хорошо звучал мощный баритон исполнителя Маргариты…»[105].

По прибытии в Одессу Сергей Николаевич писал жене 8 августа:

«7-го августа мы с Гришей [братом] выехали на шлюпке навстречу "Николаю II", на котором шла экскурсия, встретившая нас криками «ура». На палубе меня облепили студенты и, как дети, наперерыв, принялись рассказывать, до чего им было весело в Одессе, где их буквально носили на руках. Город дал им завтрак с шампанским, ужин и бал на лимане. Они накупили несколько корзин роз и засыпали ими одесских барышень, у которых имели безумный успех. Одесские дамы явились провожать студентов на пароход и, как мне говорили, иные даже плакали. Затем Давыдов, Огнев и Лопатин сообщили мне, что в Одессе все говорят, что таких студентов там никогда не видали. Но, в сущности, мы сами такими их еще не видали, – такая деликатность, вежливость, предупредительность по отношению к нам и ко всем старшим и беспрекословное подчинение малейшему требованию. В Константинополе все разместились отлично по подворьям, где афонские монахи угощали студентов: какой-то архимандрит даже в ресторанах платил за них по счетам. В самый день приезда успели сходить только в св. Софию. На другой день разбились на партии смотреть музей, мечети, дервишей, базар. Во главе каждой партии были руководители от института, кавассы, и затем каждая конвоировалась нарядом из полицейских чиновников, командированных турецким правительством. Предупредительность турок громадная: полицейские предлагали студентам всюду возить их даром, на счет султана, всюду пускали даром и даже за переход через мост денег не брали. У меня на козлах, вместо кавасса, всегда сидел какой-нибудь полицейский, выраставший из земли, как только я брал извозчика или выходил из дома. К удивлению, и толпа настроена самым благодушным образом: на базаре в толпе кричали: «Не берите с них лишнего, они наши гости». И все это в минуту, когда наша эскадра стояла в 4-х часах от Босфора»[106].

«Николай Второй» бросил якорь в Пирее – порту, находящемся в 8 километрах от Афин, и экскурсанты, забрав вещи, на лодках начали высадку. На берегу собралась небольшая толпа, встречавшая их вовсе не дружелюбно. Дело в том, что греки во время греко-турецкой войны претендовали на помощь России, но русское правительство не вмешалось в чужие дела. Надо сказать, греческая публика приняла студентов в одинаковой форме за русских солдат, которых будто бы тайно переправляют на восток. Там было уже известно, что у России с Японией назревает конфликт. Правительство Греции, наоборот, было прибывшим очень внимательно. Греческой королевой тогда была русская великая княгиня Ольга Константиновна, которая, как говорили, и приказала всячески им помогать.

Ещё засветло по подземной железной дороге студенты приехали в Афины и разместились в гостинице в самом центре города. А с утра начался осмотр Акрополя. Это был не просто осмотр – это был целый курс по древнегреческой культуре, архитектуре и археологии. В небольшом музее на самом Акрополе выставлена модель реконструированного Парфенона, но полуразрушенный настоящий Парфенон был всё же ценнее подчищенной реконструкции.

Каждый день с утра студенты изучали классические древности и раскопки непосредственно около Афин, а вечером отправлялись на Всемирную выставку, проходившую в этом городе. Выставка выглядела довольно жалко, но прибывших больше привлекали открытый ресторан и хороший неаполитанский хор и оркестр, который играл рядом. Один раз экскурсанты были вечером в городском театре на лекции В. Дерпфельда, ученика и сотрудника Г. Шлимана, который раскопал Трою. Дерпфельд как раз и рассказывал о раскопках этой древности, излагая очень интересно.

Особенно интересно и памятно молодёжи было посещение русской эскадры. С утра поездом приехали в Фалерон. Эскадру, построенную в кильватерную колонну к выходу в море, возглавлял броненосец. У пристани прибывших ожидали баркасы на буксире моторных лодок. Баркасы с экскурсией шли один за другим по линии колонны русских боевых кораблей, команды которых, выстроенные на верхних палубах, встречали своих земляков русским «ура», студенты всеми ста пятьюдесятью глотками отвечали им тем же. На «Святом Николае» был спущен парадный трап, устланный красными коврами, сам адмирал стоял наверху и приветствовал гостей. Первым поднялся Трубецкой, за ним профессора, а потом и молодёжь. Офицеры стали показывать им вооружение и механизмы броненосца. Весь корабль блистал чистотой. Металлические части его были отчищены до зеркального блеска. Вся команда (кроме вахтенных) в честь приезда была освобождена от работ. Для всех был праздник.

Распростившись со своими новыми друзьями и с прекрасной Грецией, экскурсанты опять погрузились на «Николая Второго» и в том же порядке отправились к родным берегам. Переполненным впечатлениями от Греции, обратный путь воспринимался ими уже плохо. Ненадолго высаживались в Смирне. Пароход долго стоял перед входом в Дарданеллы. Ночь была тихая, небо – усыпано яркими звёздами. В Одессе студентов построили в ряд с вещами, и таможенные чиновники произвели досмотр, но, конечно, это была пустая формальность. В Киеве они задержались на несколько часов. Все так были довольны поездкой, что сейчас же стали проектировать такую же экскурсию в Италию. Но тут началась Японская война. Так эта греческая поездка наших студентов и осталась для них единственной. И первой в мире.

На обратном пути, в Одессе Трубецкой сдал экскурсию на попечение Давыдова, а сам отправился в Казацкое (Херсонской губернии), имение брата Петра Николаевича, и вернулся домой в Меньшово лишь 5-го сентября. Он еще похудел, вследствие перенесенной в пути болезни, но отдохнул, как говорил, душой и телом и был в приподнятом настроении от удачи поездки. «Поведение студентов было выше всяких похвал, – писал он брату Евгению Николаевичу, – и, кроме самых приятных впечатлений, я ничего с ними не испытал: всё время можно было гордиться ими перед греками, немцами, русскими». Кроме официального отчета, представленного им об экскурсии в Совет университета и публичной лекции, прочтенной им об экскурсии в Политехническом музее, он набросал еще небольшую статью, которую намеревался поместить в каком-нибудь журнале. За эти контакты при экскурсии благодарным правительством Греции он получил награждение в 1904 г. орденом Спасителя 4-й степени, а ещё в предыдущем году он удостоился от своего правительства ордена Святой Анны II ст.

Студенческое общество продолжило свою работу в начале осеннего семестра 1903 г. Они продолжали формировать собственную библиотеку. Как раз с просьбой передать туда какую-нибудь авторскую работу ещё весной 1903 г. С.Н. Трубецкой обратился к Б.Н. Чичерину, которого члены общества, к слову, избрали своим почетным председателем. Борис Николаевич ответил согласием на это звание. Сестра князя О.Н. Трубецкая так описывает встречу старого профессора с членами общества:

«Осенью 1903 г. <...> С. Н. с делегацией студентов от Историко-филологического Общества посетил приехавшего в Москву Б.Н. Чичерина, избранного почетным председателем Общества. Больной, разбитый параличом, он заплетающимся, слабым языком ответил на приветствие, сказанное ему студентом Херасковым от лица делегации, как старейшему представителю и борцу за академическую свободу. С. Н. рассказывал нам после, что он рад был, что студенты не расслышали речи Бориса Николаевича, смысл которой был весьма воинственный»[107].

С 5 сентября по 11 октября Трубецкой занят был устройством своих дел и студенческого Общества, так как он сам чувствовал, что слишком утомлен и не в силах продолжать свою деятельность, не отдохнувши и не поправившись, как следует, почему и решил до весны уехать заграницу. В студенческом Обществе предстояло избрать двух профессоров в звании товарищей председателя и новый состав бюро. Товарищами председателя были избраны П.И. Новгородцев и Н.В. Давыдов. Это собрание состоялось 9 октября, причем уже при входе в зал собрания все обращали внимание на лежавшие на каждой скамейке белые листки, так что еще до появления Трубецкого все студенты ознакомились с прокламацией, направленной против него. Когда он появился в зале, то спокойно прочел эту одну из этих листовок и, открыв заседание, обратился к студентам с речью, чтобы перед своим отъездом высказать им свои пожелания и свой взгляд на современное положение Общества. По словам А.И. Анисимова[108], Трубецкой говорил вначале сдержанно и спокойно, но чем более отдавался течению волновавших его мыслей, тем увлекался все более и более. Когда, совершенно потрясенный сам, он произнес последние слова, толпа, переполнявшая залу, одно мгновенье молчала, застыв и окаменев в каком-то внутреннем переживании. Потом вдруг очнулась, и неистовые бурные овации сотрясли всю аудиторию.

По прибытии в Дрезден, узнав о появившемся на страницах журнала «Освобождение» – который выпускал в Штутгарте П.Б. Струве – сообщении о заседании 9 октября, Трубецкой писал А.И. Анисимову:

«Прочел напечатанный без моего ведома стенографический отчет – текст моей последней речи в Обществе. Что за безобразие! Как можно это делать! Мы решили вообще ничего не печатать в газетах: а тут наши уважаемые сочлены уподобляются унтер-офицерской вдове и пишут форменный донос на себя самих. После этого все может прахом пойти! Младенцы вы, господа, и каши с вами не сваришь! Каждый день благословляю Бога, что я тут. Опять прошу: сообщите московские новости»[109].

Новости были нерадостны, и противники Общества старались всеми силами довести дело до его закрытия. И чем дальше, тем известия из Москвы были тревожнее. 31 января между студентами, собравшимися на лекцию Ключевского, произошло ожесточенное столкновение на почве их разногласия по отношению к Японской войне, в университете вспыхнули беспорядки, и нормальная жизнь в нем была прервана. Но были новости и академические. В январе 1904 г. по инициативе В.П. Свенцицкого на квартире секретаря Общества В.Ф. Эрна начали проходить собрания религиозно-философского кружка, на основе которого родилась секция истории религии Историко-филологического студенческого общества, инициаторами создания которой были Флоренский, Эрн, Свенцицкий и А. Белый. Официальная регистрация ее произошла только в сентябре 1904 г., а работа шла под председательством С.А. Котляревского. Она стала прообразом Московского религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева[110].

«Арена встреч с «тройкой» – открытая секция «Истории религий» в студенческом обществе (при Трубецком): заседанья происходили в университете; тогдашнее ядро – три «Аякса» [В. П. Свенцицкий, П.А. Флоренский и В.Ф. Эрн. – Авт.], бородатый Галанин, два Сыроечковских, А. Хренников, несколько диких эсеров с проблемой мучительного «бить – не бить», анархисты, толстовствующие, богохулители, ставшие богохвалителями, или богохвалители, ставшие с бомбою в умственной позе, посадские академисты из самораздвоенных, кучка курсисток Герье; председательствовал С.А. Котляревский, еще писавший свой труд «Ламеннэ»; появлялись Койранские, «грифики»; да «аргонавты» ходили: сражаться с теологами»[111].

Из письма Трубецкого брату Евгению:

«На счет внутренних дел можно многое и многое сказать, что и ты сам чувствуешь, но вот с одним, близко нас касающимся делом – университетом я просто не знаю, что нам с тобой придется делать в будущем учебном году? Положение создается совершенно невозможное и, главным образом, благодаря общим порядкам. У меня в Москве арестовали несколько академистов антирадикалов, за речи, произнесенные против радикалов в моем присутствии, и производится дознание о сих речах, произнесенных в нашем Обществе и под моим председательством год назад... Притом без всякой вины и, несмотря на ручательство и протест Н.В. Давыдова, держали в тюрьме членов бюро. Председатели секций и мои товарищи одни за другими уходят, слагая с себя обязанности ([П.И.]Новгородцев, [А.А.]Мануйлов, [А.А.]Кизеветтер). При таких условиях никакая деятельность невозможна. Главное, как мне пишут, наверху все сочувствуют Обществу и даже с видимым пониманием дела, а какие-то «синие духи» действуют прямо на руку радикалов и создают совершенно невозможное положение... Поживем – увидим!»[112].

В это время оживилась переписка Трубецкого со своим коллегой из университета профессором минералогии В.И. Вернадским. Письмо князя 19 ноября 1903 г. :

«Я хочу поместить в «Рус<ских> вед<омостях>» статью о студенческих обществах и университетской реформе. Пришлите мне, пожалуйста, для этой цели адрес Александра Аполлоновича <Мануйлова>: не зная, в какой момент придет статья, хочу просить его быть моим цензором.

Живу я в Дрездене тихо и без всяких посторонних помех предаюсь научно-литературным занятиям. Вся семья живет с чисто немецкой пунктуальностью. Библиотекой пока доволен, но еще мало приходилось ею пользоваться. Сам Дрезден для меня безразличен – судя по прогулкам, скучный и безжизненный большой провинциальный город, очень благоустроенный (даже для Европы), чинный и буржуазный. Да мне это безразлично. Говорят, весной тут дивно и я верю – сейчас сплошной серый туман с копотью или копоть с туманом и больше ничего. Устроились мы хорошо, в пансионе при гостинице, в совершенно отдельной квартире, наладили уроки и всей семьей учимся весь день.

А что Вы поделываете? Что Ваши труды, кристаллы и Дидерот? Желаю Вам от души всего лучшего. Мой поклон Вашей супруге»[113].

Газета «Русские ведомости» поместила статью Трубецкого, она называлась «Татьянин день»:

«Сегодня – Татьянин день, годовщина нашего университета. От Москвы до отдаленных сибирских тундр всюду празднуется этот день столькими различными людьми, представителями столь различных убеждений и общественных воззрений <…>

Цель университета довлеет себе, она в полном смысле этого слова самостоятельна, автономна, и вот почему автономия составляет как бы естественное право университета, при нарушении которого он процветать не может и по необходимости колеблется между противоположными и одинаково чуждыми ему внешними стремлениями.

Университет не может процветать на всякой почве и во всякой атмосфере. Чтобы привлекать к себе лучшие силы страны и развить всю свою мощь, он нуждается прежде всего в нравственном уважении со стороны общества и признании его самостоятельности.

Мы должны собственным примером внушать нашим детям уважение к университету, чтобы требовать его от них. Мы вправе ждать его от студенчества, но не от одного студенчества. Нам могут указать за последние годы на отдельные прискорбные проявления неуважения к университету со стороны его питомцев. Эти проявления нам всего больнее, и оправдывать их мы не будем и не хотим. Но, предъявляя требование «детям», мы ждем, чтобы и «отцы» показали им деятельный пример уважение к университету, уважение к его самостоятельности и к его самодовлеющим целям.

Этот пример так нужен и был бы так своевременен.

Пусть старшие уничтожат последствие погрома, который в корне расшатал уважение к университету, и пусть они восстановят и признают его поколебленный авторитет!

Урок 1884 г. не может пройти даром. Теперь всем стало ясно, что авторитетом университета надо дорожить, что его попирать нельзя, что одна внешняя учебно-административная власть, как бы сильна она ни была, не в состоянии заменять собою авторитет самостоятельной ученой коллегии университета.

Мы хотим верить, что час обновления наших университетов приближается. Честь и слава тем, через кого оно воистину совершится!»[114].

В феврале 1904 г. руководство студенческого Общества приняло решение о его приостановлении[115]. Японская война, обрушившаяся на всех с такой неожиданностью, воспринята была Трубецким с болезненной тревогой. Уже 14 февраля 1904 г. его жена княгиня Прасковья Владимировна писала княжне О.Н. Трубецкой:

«Сережа страшно удручен газетными толками об Японской войне, настолько удручен, что ночи его становятся плохи. Он способен под влиянием этого удручения написать что-нибудь веское, но совсем непечатное. Пока спасает его другая работа... Он живет исключительно для науки: посещает от 10 до 1 часа здешнюю чудную библиотеку, там работает, потом работает дома до 11 ч. вечера, появляясь между нами только к столу и чаям»[116].

Удручения сменялись уверенностью в победе над Японией. Из письма Трубецкого к брату Евгению:

«Не писал тебе так долго не вследствие отсутствия внешних событий в нашей жизни, а вследствие крайне угнетённого настроения, вызванного как критическим состоянием личных дел моих, так и состоянием дел отечественных. Не могу даже описать тот ад, который я переживал. В настоящее время я приобрел одно: несомненную уверенность в нашей победе, основанную не на шовинизме, а на том ознакомлении с делом, которое нам доступно по наиболее серьезным органам немецкой почты и отдельным монографиям. Особенно рекомендую: Dumolard, «Le Japon politique, economique et social» (1904), писано до войны, очень серьезная книга, весьма сухая, но дельная»[117].

От тревоги за Отечество к семейным заботам Трубецкого. Из его письма В.И. Вернадскому 18 февраля 1904 г.:

«Многоуважаемый Владимир Иванович!

Пишу Вам прежде всего по делу – с просьбою заблаговременно найти мне хорошего человека для детей моих на лето; хорошо было бы, если бы в случае удачи он мог бы продолжать заниматься с ними и зимой. Летом мои мальчики имеют месяц полного ваканта, затем занимаются с учителем по часу в день, а с половины августа начинается настоящее ученье, т.е. на долю учителя приходится около 5 ч. в день. Кроме того, желательны гувернерские обязанности по отношению к младшему, т.е. совместные прогулки и главное влияние, которые приохотили бы его к какому-либо труду. Это милый и способный, очень живой ребенок, но не по годам ребячливый и ничего, кроме шалостей, в голове не имеющий. Правда, ему всего 12 лет. Старший наоборот, как Вы помните, чрезвычайно развитой и вдумчивый. Он интересуется решительно всем, и если около него будет человек с живым умственным интересом, то он сойдется с ним и будет ему признателен за всё, что тот ему даст. Свободное время педагог, разумеется, должен иметь и будет иметь, так как и мои дети пользуются значительной свободой, но все-таки Владимира, младшего, совсем без призора оставлять нельзя, т.к. он слишком большой сорванец, но ладить с ним не трудно – обыкновенно для бывших в доме оказывалось труднее его не баловать, потому что он очень умеет привлекать к себе симпатии и популярность своими затеями. Мы думаем вернуться лишь в мае и потому пишу Вам загодя, в надежде, что Вы, может быть, до тех пор кого-нибудь приглядите.

Ну, а за сим, как Вы поживаете, как работаете и какое у Вас настроение?»[118].

Ответ Вернадский написал 7 марта 1904 г.:

«Дорогой Сергей Николаевич.

Очень рад был получить от Вас весточку – часто хотелось бы повидаться с Вами и о многом переговорить. События идут быстро и иногда кажется, точно направляются невидимой рукой, тем Fatum’ом, который давно зародился в сознании человечества.

Сперва о деле. Постараюсь поискать Вам студента – но мало надеюсь на успех. Сейчас никого в виду нет – а брать малознакомых не стоит <…>

В ун<иверситете> у нас прошло все спокойно. Я не понимаю, о каких антипатриотических маниф<естациях> московских студентов Вы пишете. Серьезного ничего не было. Были отдельные реакции на попытки организовать полицейские демонстрации – но ни в чем крупном они не проявились. Какая-то группа в 20–25 чел<овек> (в том числе не все студенты) подала телеграмму микадо; они, говорят, арестованы. На одной из лекций человек 200–300 студентов протестовали против сбора на Красный Крест, начатый одним из белоподклад<очников>, и прошлись по Никитской с пением русской Марсельезы, но это было в разгар народных демонстраций, в которых участвовали студенты гл<авным> обр<азом> катковского Лицея. Но разве это какое-нибудь «событие» в жизни Университета? А рядом с этим много студентов идут в санитары и, насколько я могу понять, настроение серьёзное – как настроение русского общества. Много недоумения – но оно кругом<…>

P.S. Посылаю заказным и прошу Вас писать также; м<ожет> б<ыть>, случайно, но кругом приходится слышать о странной неаккуратности почты. Вероятно, усилилась перлюстрация! Ну, времена!»[119].

Времена, конечно, были полувоенные в отношениях правительства и общества. Это отразилось на очередном назначении военного на должность министра народного просвещения – в апреле 1904 г. им стал генерал от инфантерии Владимир Гаврилович Глазов (1848–1920). Он возглавлял министерство до октября 1905 г. Князь в одном из писем назвал его «наш новый отец-командир». Если здесь государство что-то приобрело, то общество в лице умершего 3 февраля у себя на родине Б.Н. Чичерина потеряло самый могучий русского ум последней половины XIX века, почётного члена Императорской Санкт-Петербургской Академии наук (1893). Для Трубецкого он был ещё и почётным Председателем их Студенческого Историко-филологического Общества. Князь написал статью «На рубеже», посвященную памяти только что скончавшегося учёного. Представляя исчерпывающий очерк современного состояния своей страны, Трубецкой в качестве убежденного сторонника могущественной царской власти в России, видит один выход из создавшегося положения – уничтожение самовластия администрации и подчинение ее правовому порядку и законной ответственности.

«Мы не порываем связей с историческим прошлым России. Мы не отрекаемся от основ ее государственного величия, а хотим их укрепить и сделать незыблемыми. Мы не поднимаем руки против церкви, когда хотим освобождения ее от кустодии фарисеев, запечатавших в гробу живое слово. И мы не посягаем против Престола, когда хотим, чтобы он держался не общим бесправием и самовластием опричников, а правовым порядком и любовью подданных. Тот самый патриотизм, тот могучий государственный инстинкт, который собирал Россию вокруг Престола московских государей, образовал ее в самую крепкую и обширную державу в мире, должен теперь получить свое историческое оправдание: не на гибель себе, не на закрепощение России вознес он так высоко Престол царский и заложил так прочно его основание. Теперь сама царская власть должна довершить строительство земли, дав ей свободу и право, без которых нет ни силы, ни порядка, ни просвещения, ни мира внутреннего и внешнего. И этим она не ослабит, а бесконечно усилит себя, восстановив себя в своем истинном значении царской, а не полицейской власти, и сделавшись залогом свободы, права и мирного преуспеяния»[120].

Эта статья увидела свет только в 1906 г. Так сложились обстоятельства того непростого времени. А домой пора была ехать. Проведя зиму с 1903-1904 г. в Дрездене, Сергей Николаевич с семьей вернулся в Москву в конце апреля. Остановился он в квартире своей сестры О.Н. Трубецкой, по адресу Б. Афанасьевский переулок, где вскоре оказалась свободной жильё по той же лестнице и даже напротив (ранее он жил в Староконюшенном переулке, д.36; с 1900 г. после смерти отца – на Б. Кудринской ул., в доме Эйлера у матери; в 1904-1905 гг. также на ул. Знаменка, 12 в квартире сводного брата П.Н. Трубецкого). Она подошла под требованья семьи брата: ему и его жене, Прасковье Владимировне, нравилось расположение дома, двухэтажного особняка, в тихом переулке, во дворе, с небольшим круглым палисадником перед подъездом. Брат нанял эту квартиру, перенеся свой кабинет и общую столовую на половину сестры, которая для неё одной была слишком просторна. Таким образом, они вновь соединились под одной кровлей, и этот последний год жизни брата его сестре близко довелось переживать многое вместе с ним.

Надо подчеркнуть и выделить, что их семья была в то время в исключительно выгодном положении в получении информации по текущим общественным и политическим вопросам. Сводный брат Петр Николаевич Трубецкой был давним Московским губернским предводителем дворянства; Григорий Иванович Кристи, женатый на сводной сестре Марии Николаевне, был Московским губернатором; Федор Дмитриевич Трепов (Московский обер-полицмейстер, а потом генерал-губернатор Санкт-Петербурга) только что породнился с их семьей, выдав свою дочь за их племянника П.В. Глебова. Двоюродный брат А. А. Лопухин до 4 марта 1905 года был директором Департамента полиции, наконец, князь Алексей Дмитриевич Оболенский (правая рука Витте и впоследствии обер-прокурор Синода), двоюродный брат матери Трубецких, питал исключительное чувство дружбы к брату Сергею, высоко ценил его и держал в курсе всех петербургских настроений, в том числе и при Дворе.

По окончании университетских экзаменов, участие в которых пришлось принять вследствие внезапного заболевания Л.М. Лопатина, Сергей Николаевич с семьей переехал на лето в общее семейное гнездо – имение Меньшово (в Подольском уезде, Московской губ.), откуда он писал брату Евгению в его калужскую деревню Бегичево:

«Какой огромный внутренний переворот у нас на глазах созревает. Многое хотелось бы рассказать тебе, но целый том надо написать и о личных и о публичных делах. Видел третьего дня А.[Д] Оболенского, который по-прежнему не унывает, и предлагает мне самым настоятельным образом место А. Столыпина (А.А. Столыпин, брат П. А. Столыпина – журналист, редактировал «Санкт-Петербургские Ведомости», но был отстранен по требованию Плеве), с содержанием 12.000 по контракту. Последствия сего предложения пока отрицательные. Как ни хотел бы я получать возможность говорить с российскими гражданами при посредстве моего собственного органа, но, к сожаленью, не вижу возможности говорить с ними о чем-либо ином, как о пользе стекла, между тем как минутами самое битье стекол представляется менее предосудительным, нежели подобное празднословье»[121].

А.И. Анисимов в своих воспоминаниях передает, что летом 1904 г., встретив Трубецкого в университетской библиотеке, имел с ним беседу по университетскому вопросу. Собеседник говорил, что страшно колеблется, не зная, оставаться ли ему дальше в университете:

«Нет сил бороться с несовершенством академического строя: студенчество в лице своих крайних партий стремится к явному разрушению существующего порядка вещей, правительство не поддерживает прогрессивных сил, работающих планомерно и творчески над истинным обновлением университетов»[122].

А.И. Анисимов отмечает крайне угнетённое состояние Трубецкого при этой беседе. Да оно и не могло быть иным, как только мысль его обращалась на текущее положение России. Но в Меньшове и в кругу семьи он все-таки отдыхал. Общество вокруг было многолюдное, но все свои – братья и сестры и их многочисленная и столь дружная между собою детвора. Своим оживлением и жизнерадостностью она заражала и взрослых. Сама природа Меньшова способствовала такому настроению. Зеленый скат луга от дома к речке под горой, с раскинутыми по нему несколькими гигантскими вековыми елями. За речкой – широкий заливной луг и светлый горизонт крестьянских полей, подымавшихся в гору пестрым ковром разнообразных хлебных злаков. Синеющие вдали леса, и здесь, и там виднелись на горизонте усадьбы и деревушки. Тучи, висевшие над Россией, словно разрежались в этой светлой, мирной, столь родной природе.

События, однако, шли, направляемые радикалами. 15 июля от руки террориста Е.С. Созонова пал министр внутренних дел В.К. Плеве. Гнет его режима такой тяжестью лежал на всех и до того тревожил общественное сознание опасностью принятого им курса, что весть о его убийстве принята была многими не только со вздохом облегчения, но и с нескрываемой радостью, которые претили нравственному чувству. В обществе циркулировали слухи о новых планах полновластного министра, которые должны были еще сильнее завернуть «гайки» реакционного направления. Даже князь Мещерский в своем «Гражданине» выступил с осуждением политики покойного министра.

Выступление его взорвало Трубецкого, который ответил на него статьей: «И ты тоже Брут!».

«Не апостолам реакции, – писал он, – обвинять несчастного министра, который попробовал осуществить на деле малую часть того, о чем они мечтали, и что является необходимым следствием общего направления<..>

Верно, что старый Петербургский тракт подходит к концу и упирается в непроходимую топь. Но для того, чтобы свернуть с этого старого тракта, надо ясно сознать, какой другой путь открывается, кроме испытанного и изведанного пути «антиправового порядка».

Этот другой путь состоит в том, чтобы не на словах только, а реально «приблизить народ к Престолу» и освободить и народ и Престол от пут всевластной, фактически безответственной бюрократии, узурпирующей державные права…».

Эта работа не могла быть напечатана в то время по цензурным соображениям, и Трубецкой использовал её для другого своего выступления в печати. Им стала статья «Два пути», помещённая в журнале «Право» в октябре 1904 г. А ранее целый месяц царь раздумывал над назначением нового министра. Во второй половине августа им был назначен князь П.Д. Святополк-Мирский. Программная речь, с которой он вступил в должность, говорила об искреннем и благожелательном отношении к общественным, сословным учреждениям и к населению вообще, и она радостно приветствовалась всеми. С назначением Мирского в земской среде оживились надежды на возможность созыва съезда из представителей губернских управ и земских деятелей. Но удалось получить разрешение на него только в форме совещания частных лиц. Оно прошло с Санкт-Петербурге 6-9 ноября 1904 г. на частных квартирах земцев. Большинство высказалось за конституцию, свободы и парламент. Это явилось русскими Генеральными штатами, сравнимыми с французским примером. Один из председателей съезда Д.Н. Шипов довёл его решения до сведения министра Святополк-Мирского, чтобы тот сообщил о них Государю. В свою очередь Святополк-Мирский просил, чтобы участники совещания составили для него записку с изложением тех мотивов, которыми они руководствовались при составлении своих решений. На совещании земцев, собранном по этому поводу, единодушное желание всех присутствовавших было, чтобы этот труд взял на себя Трубецкой. В его записке отмечалось, что страна переживает тяжёлый кризис, выход из которого возможен только в том случае, если «все лучшие здоровые силы сплотятся вокруг правительства, если оно твёрдо и определённо вступит на путь реформ и обновления России». Этого требует не только свободолюбие, этого требует патриотизм. Без сильного дееспособного правительства, опирающегося не на бюрократию, а на народное представительство с политическими свободами в стране, Россия неизбежно будет обречена «на долгие, бесплодные и мучительные смуты, которые будут парализовать её силу». Правительство должно это чётко понять и добиться того, чтобы «с высоты престола – в форме манифеста или высочайшего рескрипта <…> была бы выражена воля монарха, изменить полубюрократический строй и призвать на созидательную работу народных представителей»[123].

О крайне интересных разъяснениях, которые земцы приложили к решениям своего съезда, мы узнаём из записных книжек О.Н. Трубецкой, сестры Сергея Николаевича:

«Сегодня Сережа кончил свою записку, которую писал два дня по просьбе Шипова и К[о]. В записке говорится об опасности дать свободу слова, свободу собрания и другие свободы, пока общество не организовано и не призвано к активной защите Престола... Далее в «Записке» высказывается надежда, что Престол окажется на высоте своего призвания и вступит на спасительный путь реформ: «Но все эти реформы предполагают политическую свободу, правовой строй государственной жизни и правильно организованное народное представительство».

Сегодня вечером Сережа читает эту записку на собрании у Шилова и затем ее направят в Петербург к Мирскому.

24 ноября. "Записка" вчера имела полный успех. Особенно довольны Шипов и Петрункевич»[124].

Точнее она обсуждалась на специальном заседании земцев, где присутствовало полтора десятка человек: не только двое названных лиц, но и В.И. Вернадский, Ф.А. Головин, Пётр Д. Долгоруков, Ф.Ф. Кокошкин, Г.Е. Львов, Н.Н. Львов, Р.А. Писарев, Н.Ф. Рихтер, М.В. Челноков, Н.Н. Хмелёв, Д.И. Шаховской и В.Е. Якушкин. Все они одобрили записку Трубецкого. Следующим шагом Трубецкой и Шипов 28 ноября посетили Святополк-Мирского в Санкт-Петербурге и записка, после прочтения её автором была передана министру внутренних дел.

А ранее 20 ноября 1904 года в освобожденческой газете «Наши дни» Вернадский опубликовал статью «О профессорском съезде», где он поставил вопрос о созыве съезда деятелей просвещения со всей страны, минуя министерство. К нему присоединились в печати А.К. Тимирязев, А.П. Павлов, С.С. Салазкин, С.Н. Трубецкой, И.М. Гревс и другие профессора. В Санкт-Петербурге опубликована “Записка 342-х”, названная “Нужды образования”. Там говорилось о свободе преподавания и создания новых учебных заведений любого уровня без разрешения министерства.

Статья брата Евгения Николаевича «Война и бюрократия» в № 39 «Права» оказалась на слуху. Боясь, чтоб он не увлекся слишком своим успехом, Сергей Николаевич писал ему:

«Никогда еще не было так трудно писать, как теперь, и никогда еще это не было в такой мере делом ответственным...

Я имею дерзкую и смелую мысль основать в Москве еженедельную политическую газету с целью кристаллизации сил. Мне дают неограниченные средства, и сотрудники есть, хотя выбор сотрудников труднее, чем выбор и получение средств. Нужен и твой авторитет, не меняй его на мелочи.

Помимо отдельных статей, возьми на себя разработку какого-либо конкретного вопроса. Нужна созидательная работа. Если мы основываем газету, то не для того, чтобы приятно щекотать либеральные пятки... При случае будем говорить со всей силою и весом... но «свистопляски» «Нашей Жизни»[125] ни к чему. Мало плевать на прошлое, надо думать о реальной программе ближайшего наступающего будущего, об образовании «правительственной партии будущего», которая нужна для поддержания порядка и для осмысленных реформ. Нужна организация или кристаллизация сил»[126].

Министр Святополк-Мирский передал земский проект, написанный С.Н. Трубецким, статс-секретарю императора С.Е. Крыжановскому и директору департамента полиции А.А. Лопухину, чтобы они должным образом его подготовили для подачи царю. Проект Трубецкого—Крыжановского—Лопухина, который министр представил царю в начале декабря 1904 года, был умело составлен в расчете на консервативные инстинкты царя. Предлагаемым конституционным и парламентским уступкам авторы постарались придать вид не столько революционных нововведений, каковыми они были в действительности, сколько возврата к старинной практике. Реформы Александра II, писали они, покончили с вотчинным укладом в России, введя понятие общественного интереса. Они «знаменовали конец старого вотчинного уклада и вместе с ним персонифицированного представления о правлении. Россия перестала быть личным имуществом и вотчиной ее правителя <…> «общественный интерес» и «общественное мнение» предполагают появление обезличенного государства <…> со своей собственной политической организацией, независимой от личности правителя»[127]. «Законность» объявлялась вполне совместимой с самодержавием, потому что царь оставался единственным источником законов, которые он мог и отменять по своей воле. Предлагаемый представительный орган – чья роль сводилась к совещательным функциям – был представлен как возвращение ко дням «истинного самодержавия», когда цари прислушивались к голосу своего народа.

Проект Мирского обсуждался высшими сановниками во главе с царем 7 декабря. Наиболее спорным был пункт о введении в Государственный совет – в то время исключительно назначаемый сверху – представителей, избранных земством. Это была весьма скромная мера, однако она вносила выборное начало в политическую систему, в которой законодательство и управление были исключительной прерогативой монарха и назначаемых им чиновников. Отстаивая свой проект, Мирский пояснил, что это установление «обеспечит более чем самые решительные полицейские меры, внутреннее успокоение»[128]. Как вспоминал Витте, совещание было очень эмоциональным, большинство министров поддержали Мирского. Главным противником выступил К.П. Победоносцев, обер-прокурор Святейшего синода и наиболее влиятельный из консерваторов, которому введение выборных представителей в государственные институты казалось фатальной ломкой традиционной политической системы России. Выслушав обе стороны, царь согласился со всеми предложениями Мирского. Присутствовавшие на совещании расходились с чувством, что были свидетелями важнейшего события русской истории.

По просьбе царя Витте подготовил соответствующий документ для подписания. Однако царь засомневался: он нуждался в новых заверениях в пользу принятого решения. Прежде чем придать реформам силу закона, он решил посовещаться с Великим князем Сергеем Александровичем и Витте. Оба они советовали ему воздержаться от введения в Государственный совет выборных представителей: Великий князь – в силу своих убеждений, Витте, всего вероятнее, – из карьерных соображений. Долго уговаривать царя не пришлось, и он с большим облегчением вычеркнул этот пункт. «Да, я никогда, ни в каком случае, – сказал он Витте, – не соглашусь на представительный образ правления, ибо я его считаю вредным для вверенного мне Богом народа»[129].

Узнав о последней перемене монаршей воли в отношении ключевого пункта своего проекта, Мирский пал духом. Убежденный, что все потеряно, он решил просить отставку, но царь убедил его не уходить.

А в это время 11 декабря на заседании университетского Совета профессора создали комиссию из 16 членов для «обсуждения настоящего положения в университете». В состав этой комиссии вошли В.О. Ключевский, С.Н. Трубецкой, Р.Г. Виппер, А.Б. Фохт и ряд других профессоров, известных своими либеральными взглядами. 14 декабря комиссия представила Совету свой доклад. В нем утверждалось:

«<…> Нормальная академическая жизнь возможна лишь при обновлении всего политического строя России на началах неприкосновенности личности, свободы совести, печати и слова, собраний и союзов, обеспеченных участием народных представителей в осуществлении законодательной власти»[130].

Этот доклад, вопреки сопротивлению ректора, был одобрен Советом.

Трубецкой писал Вернадскому 5 января 1905 г.:

«Любезный Владимир Иванович!

Сейчас у меня был Кристи[131], который сказал мне, что дело было так: трое манифестантов произвели в городовых выстрелы из револьвера; тогда те, без команды, со своей стороны стали стрелять. Как ни ужасно совершившееся, но я верю Кристи, который со мной в самых близких семейных отношениях и который мне не может лгать. Если дело было так, то необходимо немедленное правит<ельственное> сообщение, хотя, конечно, ему никто не поверит; но я все-таки не вижу, что сделать нам? Я знаю по прокламациям, что манифестации были устроены социал-демократами и революционерами; я знаю также, что соц<иалистами>-революционерами было решено вызвать сегодня кровавое столкновение, о чем мне говорили вчера. Будь я городовой, я бы защищался. Наконец, мне известно, что в программу входило в виде мести за кровь, прольющуюся сегодня, казнить Трепова и Сергея[132].Все это я слышал вчера и все это совершается помимо нас с Вами. Как я говорил Вам вчера, остается отойти, потому что я не вижу, что мы можем тут сделать.

Вы говорите «подействовать» на Мирского. Но, во-первых, когда я его видел, он сам всем этим был проникнут насквозь и сознавал положение. А во-вторых, я часа два тому назад получил по телефону из Петербурга известие, будто Мирский окончательно провалился; все взято назад, манифеста 6-го не будет, а 7-го будет объявлена мобилизация 350 000. Подождем до послезавтра, дабы в этом убедиться.

Если это правда – я все-таки чуть-чуть сомневаюсь, хотя слышал это из очень осведомленного источника, но имею основание для маленькой надежды – если это правда, то сами посудите, какими остаются пути «подействовать» и какие остаются способы действия?

Что касается университета, то по-моему следует поскорее объявить рождественские каникулы»[133].

События летели с головокружительной быстротой. К подачи петиций банкетной кампанией, организованной «Союзом освобождения», решил присоединиться священник Г.А. Гапон со своей организацией рабочих, которая, к слову, была самой большой в стране. Они решили поступить также после встречи с освобожденцами В.Я. Яковлевым –Богучарским, Е.Д. Кусковой и С.Н. Прокоповичем. Вот так 9 января 1905 г. появился в России революционный народ. В тот год в Москве в конце января должны были состояться дворянские выборы. И ввиду того, что московское дворянство еще не собиралось со дня рождения наследника престола, предстояло обсудить текст верноподданнического адреса по случаю счастливого события. Ряд земств и дворянских обществ уже высказались, и среди их пожеланий преобладало одно, общее, о созыве народных представителей. Выскажется ли московское дворянство в этом смысле или осудит все современное движение как «смуту» и «крамолу» – вот вопрос, который занимал и волновал в то время все московское общество. Трубецкой участвовал в дворянских собраниях губернии, и в этот раз он пришёл на заседание корпорации, чтобы поддержать брата Петра Николаевича – губернского предводителя.

О.Н. Трубецкая: из записной книжки – 23 января:

«Вчера состоялось, наконец, открытие Московского дворянского собрания. Народу – масса. Самаринский адрес прошел при диких воплях восторга! Но, в общем, они, кажется, дорого заплатили за минуту торжества и радости. Столько оскорблений посыпалось на них со всех сторон на другой же день во всех газетах.

В результате получилось два адреса – большинства и меньшинства (219 голосов против 147). Большинство высказалось так:

«Ныне ли, в столь тяжелую пору, думать о каком-нибудь преобразовании государственного строя в России. Пусть минует военная гроза, пусть уляжется смута, тогда, направляемая державной Десницей Твоей, Россия найдет путь для надежного устроения своей внутренней жизни на завещанных нам нашей историей началах единения Самодержавного Царя с землей».

Адрес меньшинства гласил:

«Мы жаждем только одного твоего слова – слова, которое дало бы нам почувствовать, что не порвалась связь Царя с русским народом, что, когда Ты найдешь это нужным, ты призовешь избранных от народа людей к участию в государственной работе, дабы по мудрому примеру Твоих славных предков, в единении со своим народом, приготовить путь к дальнейшему развитию и преуспеянию дорогой нам родины».

В меньшинство того собрания входили и братья Трубецкие. 23 января на квартире Ю.А. Новосильцева собралось 70 человек дворян, из числа подписавших адрес меньшинства. Заседали до 2-х часов дня и затем с 9 до 2-х часов ночи, и по просьбе собравшихся, брат Сергей Николаевич составил «особое мнение» от лица 147 дворян, которое, за исключением незначительных редакционных поправок, всецело принадлежит его перу. Здесь подробно освещены мотивы, заставившие «меньшинство» голосовать против адреса «большинства».

«Нас страшит не революционное движение, которое, само по себе, при нормальных условиях народно-государственной жизни было бы совершенно бессильным, нас страшит общестихийное возрастающее недовольство, которое вызывается неудовлетворением насущной государственной и общественной и народной нужды... Изо всех бед, постигших Россию, мы видим единственный, прямой выход – в организованном и постоянном единении Верховной власти с народом, при посредстве свободно избранных представителей земли».

Прочитанное в Дворянском собрании 2 февраля «Особое мнение» произвело известное впечатление и смущение, и несколько человек отделились от большинства, и было подано еще два отдельных мнения, которые с ранее представленным и двумя адресами были совместно препровождены в Петербург[134].

Еще в январе, одновременно с заседаниями в Дворянском собрании, Трубецкому приходилось посещать заседания Совета университета и там волноваться за своё дело. Положение создалось почти безвыходное. После беспорядков 5-6 декабря молодежь, в виде протеста против "избиения", бастовала во всех учебных заведениях Империи, и все последующие события только подливали масло в огонь.

Совет университета еще 19 января постановил ходатайствовать об отсрочке начала занятий впредь до особого своего постановления. 30-го же января, решив принципиально вопрос о желательности открытия университета, Совет в то же время нашел нужным выслушать самих студентов и с этой целью разрешил им курсовые совещания. Настроение студенческой массы не позволяло надеяться на возможность возобновления занятий, и князь считал такой опыт крайне опасным и всемерно желал, чтоб в Санкт-Петербурге поняли это. 26-го января князь А. Д. Оболенский, двоюродный брат матери и правая рука Витте, писал ему из столицы:

«Было бы очень хорошо, если б ты мог сюда приехать. Мне бы очень хотелось устроить тебе свидание с А.С. Ермоловым [министром земледелия и государственных имуществ – Авт.], которого и он очень желает».

Одновременно с этим письмом, брат С. Н. получил письмо и от самого А.С. Ермолова:

«Очень просил бы Вас в ближайший Ваш приезд в Петербург меня посетить, так как по многим вопросам в Вашей записке и в Ваших статьях, как и в статьях Вашего брата затронутым, мне было бы весьма важно с Вами переговорить. В то смутное время, которое мы переживаем, личный обмен мнений по жгучим вопросам современного положения представляется мне особенно необходимым»[135].

Трубецкой не пренебрег этим приглашением и поспешил в столицу, где завязал личное знакомство и отношения Ермоловым – в данный момент было ему особенно важно заручиться его голосом в Комитете министров, куда восходили постановления Совета Императорского Московского университета. Взгляды Ермолова на возможность занятий в высших учебных заведениях, по-видимому, совершенно совпадали со взглядами Трубецкого.

3 февраля в Комитете министров, созванном Императором, с привлечением других сановников состоялся совет по вопросу привлечения выборных к законодательству. Он был посвящен чтению записок С.Н. Трубецкого, министра земледелия А.С. Ермолова и товарища министра финансов А.Д. Оболенского в пользу немедленного созыва представительства. Сенатор А.А. Бобринский после заметил: «Сегодня в Царском Селе состоялось совещание министров, на коем, однако, не пришли к окончательному решению. Витте – против. Есть течение опубликовать Манифест не в смысле призыва, но с нотою «цыц». Вот было бы безумие!»[136].

Среди обстоятельств, сломивших волю царя и его упрямое нежелание идти на дальнейшие уступки, была трагическая смерть его дяди, Великого князя Сергея Александровича, ближайшего друга и конфидента, погибшего от рук террористов на следующий день 4 февраля 1905 года. До этого 17 января царь встречался с А.С. Ермоловым, опытным и мудрым сановником. Совет, данный Ермоловым сперва изустно, а затем изложенный им в меморандуме 31 января, произвел на монарха сильное впечатление, и, похоже, именно эти рекомендации более всего вдохновили его на важнейший законодательный акт, принятый 18 февраля.

Из записной книжки О.Н. Трубецкой:

«Утром я еще была в постели, когда Сережа пришел с газетой в руках объявить мне: «Сегодня, по примеру предков, государь вознамерился созвать представителей!..» Он радостно смеялся и говорил, что как ни как, но Рубикон перейден!

В напечатанном в газете Высочайшем Рескрипте на имя Булыгина говорилось:

«Преемственно продолжая Царское дело Венценосных предков Моих собирания и устроения земли Русской, я вознамерился отныне с Божией помощью привлекать достойнейших, доверием народа облеченных, избранных от населения людей к участию в предварительной разработке и обсуждении законодательных предположений». В конце рескрипта, для проведения в жизнь сего преобразования, предписывалось учредить под председательством Булыгина «особое совещание».

Со временем, с высоты истории, быть может, это покажется странным, mais, lorsqu'on fait l'histoire[137], когда так интенсивно переживается каждый день, такие впечатления, как от вчерашнего манифеста и указа – не могут сразу улечься и испариться. И выходит, что плюс на минус – минус![138]

Земство и Дума, однако, отозвались на рескрипт и изъявили свои восторги, которые как никак знаменуют, что они хотят верить! Студенты же не хотят... и затем говорят, что этого мало: им нужно социальную революцию и республику... Радикалы объявляют, что будут проводить забастовку, хотя бы пришлось прибегнуть к оружию в стенах университета. И много есть отчаянных голов, способных на это.

Брат Сережа написал было воззвание, приглашающее студентов отнестись с доверием к «рескрипту» и приступить к занятиям, но воззвание это провалилось в Совете Университета. Профессора знают, что студенты вооружаются... и при таких условиях занятия немыслимы. Сережа говорит, что они не возобновятся, пока не произойдет реакция в обществе, которое безумствует и летит под гору, очертя голову»[139].

В этой обстановке Трубецкой не видел возможности издавать журнал, так как, за исключением 3-4 человек среди намеченных им сотрудников, все перешли в радикальный лагерь.

25 февраля в «Русских Ведомостях» появилась статья Трубецкого: «Быть или не быть университету?» Во вступлении князь показывает разрушение высшей школы, говорит о дезорганизации средних учебных заведений. Он говорит о том, что во всех других ведомствах проглядывает более вдумчивое, сознательное отношение к условиям правильной академической жизни. Нигде в ведомственных учебных заведениях нет той узкой, исключительно полицейской точки зрения, которая со времени графа Д.А. Толстого вошла в традиции министерства народного просвещения, которая стала в нем независимой от лиц. Она сделалась как бы его «второю натурой» для этого ведомства и обратила его в учреждение чисто полицейское, как бы особый департамент государственной полиции, заведующий просветительными учреждениями страны.

«Но время не терпит. Восстановление правильного автономного академического строя есть первое условие восстановление правильного течение академической жизни. Сразу в те смутные времена, которые мы переживаем, и эта мера, разумеется, не исцелит, всех глубоких язв, не исправит всё нестроение, унаследованное от прошлого. Она не устранит общие, университетские причины волнений среди молодежи, но тем не менее она совершенно необходима и именно теперь может сделать чрезвычайно многое <…>

Теперь положение ясно: студенчество организовано более чем когда-либо, а советы дезорганизованы и парализованы, и это в тот самый момент, когда им нужнее всего и организация, и полнота авторитета и власти. Случайное «правление», назначенное министерством и являющееся его послушным органом, не облеченное доверием совета, не имеет ни авторитета, ни власти и играет жалкую роль, внося в университет раскол и нестроение, не будучи способно вселять «академическим гражданам» ни доверия, ни уважения. И, наконец, последний оплот порядка, университетская полиция или инспекция, не подчиненная ни совету, ни в сущности даже назначенному ректору, доказала ли она за все время своего существование что-нибудь другое, кроме своей совершенной бесполезности, мало того, своего положительного вреда?

Пора покончить со всей этой гнилью и покончить немедленно. Этого требуют интересы просвещения, государственные интересы России <…>

Управление университетами должно быть немедленно поручено на один год, до введения нового устава, советам университетов, которые с этой целью должны избрать правления и ректоров <...> Университетская инспекция должна быть безусловно подчинена правлению, если не упразднена вовсе за совершенной ненадобностью; равным образом, правлению и советам должна быть предоставлена полная самостоятельность в делах внутреннего управления университетами, как и в вопросах об открытии университетов, прекращении занятий, применении дисциплинарных мер и т.д.

Такая решительная мера даст возможность ускорить начало занятий и обеспечить их правильность на будущее время.

Доверие к университету, – вот что нам нужно; иначе – конец университету»[140].

В конце того февраля 1905 г. в Москве происходили совещания группы земцев, съехавшихся со всех концов России, и одновременно шли совещания и городских деятелей. Трубецкой посещал земцев, собиравшихся в доме Ю.А. Новосильцева (на Б. Никитской), и проявлял к ним чрезвычайный интерес. Примечательно, что и некоторые здравомыслящие сановники считали полезным обращение за поддержкой к либеральным кругам; более того, призывали их активнее оказывать давление на власть, чтобы добиться скорейшего созыва представительства. К примеру, заместитель министра финансов А.Д. Оболенский еще в конце февраля 1905 года писал С.Н. Трубецкому: «Булыгина раскачать непомерно трудно. Одних ходатайств мало, надо депутации, которые прямо бы ломились бы в двери. Здесь имеются безумцы, в числе их С. Д. Ш<ереметев>, с пеной у рта доказывающий, что вся смута выдумана, даже в Петербурге, что Россия спокойна <…>»[141].

Из записной книжки О.Н. Трубецкой начала марта 1905 г.:

«Сегодня у нас состоялось собрание редакции для обсуждения программы проектируемого журнала «Московской Недели». Кроме братьев – Евгений приехал из Киева третьего дня – были [И.И.] Петрункевич, кн. [Д.И.] Шаховской, [Ф.Ф.] Кокошкин, Н. Н. Львов, [Ю.А.] Новосильцов, двое Долгоруких (Петр и Павел [Д.]), [В.И.] Вернадский, [П.И.] Новгородцев, [С.А.] Котляревский, [Г.К.] Рахманов, [М.Я.] Герценштейн и [В.Е.] Якушкин. При обсуждении программы журнала главным вопросом было, будет ли журнал отстаивать прямую или двухстепенную подачу голосов. По этому возникли продолжительные прения»[142].

Расширяют и углубляют историю создания еженедельника «Московская неделя», того органа, который был должен выходить под редакцией Трубецкого, воспоминания историка и будущего секретаря ЦК конституционно-демократической партии А.А. Корнилова:

«В это время я получил предложение от профессора С.Н. Трубецкого принять участие в редакции в газете «Московская неделя», которую он затевал в Москве, и которая должна была явиться проводником конституционализма в России. Эта «Московская неделя» должна была выходить еженедельно. Вышла она три раза и все три раза была конфискована. Главным редактором «Недели» был сам князь Трубецкой, профессор философии Московского университета, друг Соловьева; он сам до последнего времени не выступал в политике, но, будучи человеком чрезвычайно талантливым и отзывчивым, он, конечно, имел свои политические взгляды, более или менее близкие ко взглядам будущих к.-д. Он, вероятно, также не доверял вполне благоразумию русского мужика и на первых порах хотел, чтобы он пользовался лишь двухстепенным голосованием. Но к.-д. тогда еще не было, и потому мы участвовали в «Московской неделе», считая ее своим органом. Ближайшим образом в «Московской неделе» участвовали [Д.И.] Шаховской, [П.И.] Новгородцев, [Ф.Ф.] Кокошкин, [Н.В.] Давыдов, [М.Я.] Герценштейн, [А.А.] Мануйлов и др. Они ничего или очень мало успели написать для «Московской недели», но взгляды их выказались во время постоянных редакционных собраний, бывших раз в неделю на квартире у князя Трубецкого. Споры были жаркие не только насчет содержания ближайших номеров газеты, но и вообще насчет позиций конституционалистов-демократов в России»[143].

Увидеть свет первый номер «Московской Недели» должен был 1-го мая 1905 г. В передовой статье Трубецкой радостно приветствовал Указ 17 апреля о веротерпимости, указывал на него как на первое доброе дело современного прогрессивного движения, выражал надежду на переход от слова к делу. Несмотря на свою неполноту,

«великий принцип веротерпимости впервые получил реальное, хотя еще не совершенное, признание для инославных, а политика реакционного агрессивного национализма и национальной вражды на окраинах изменилась. Ряд правительственных актов и мероприятий свидетельствует о совершающемся повороте к политике умиротворения, к признанию права языков и национальностей, входящих в состав Империи. Трудно и радостно вместе жить в эти дни. Встретим их бодро, без малодушных страхов, зная, что много бурь впереди, много работы, и что расплата за грехи нашего прошлого неизбежна и велика. Но есть сознание, что необъятное поле раскрывается перед нами шире и шире, что оно зовет работников, что теперь можно жить и умереть для великого и светлого дела. Есть сознание, что труд наш не пропадет, и много нас выйдет в поле»[144].

Несмотря на такое оптимистическое настроение передовой статьи первого номера «Московской недели», ей не суждено было увидеть свет при жизни Трубецкого. Сначала он задержался и, вместо 1-го мая, должен был выйти 12-го. 10-го мая инспектор типографии частным образом справлялся на предприятии Кушнерева о том, когда начнется печатанье этого еженедельника: ему надо было ехать на дачу, а газету имелось в виду арестовать, о чем редакция была своевременно предупреждена. На другой день пришлось напечатать газету, арестованную до тиснения; арестованный же оттиск отсылать в цензуру.

Судебного преследования против Трубецкого едва ли могло быть начато, как по существу, так и по чисто формальному основанию, поскольку номер не только не был опубликован, но даже не успел быть оттиснутым. Арест первого номера не подвиг князя отказаться от предприятия, он был твердо убеждён, что обстоятельства в скором времени изменятся, но за арестом первого номера последовал арест второго и третьего выпусков.

Из неоконченного письма Трубецкого к давно бывшему за рубежом П.Г. Виноградову:

"Дорогой Павел Гаврилович!

Арест «Московской Недели» (три № подряд) заставляет нас воздержаться от издания до перемены веяния. Ничего в этих номерах нецензурного не было: все дело объясняется доносом Грингмутовского агенства, вследствие которого, по мановению из Петербурга, газета арестовалась в станке, до отпечатания. Очевидно, надо переждать.

Как жаль, что Вас здесь нет среди этой кипучей, напряженной жизни, разом пробудившейся. В Ваших письмах так чувствуется, что Вы пишете издалека... Я сам противник "четырех-хвостки", т. е., в особенности, прямой и не могу не сочувствовать многому, из того что Вы пишете. Вы знаете, что я никогда не был радикалом, что я антирадикал. И, однако, я уверен, были бы Вы среди нас, Вы бы многое иначе написали: недостаточно быть осведомленным о движении, надо его чувствовать, его осязать, чтоб с ним бороться, надо присутствовать при дебатах всех этих бурных многочисленных собраний и съездов, видеть настроение масс...»[145].

Много энергии и сил затратил Сергей Николаевич на дело редакции, потому что глубоко сознавал значение и ответственность печатного слова в эти дни. Он считал, что печать не только должна служить принципиальному и всестороннему освещению и разработке вопросов, но и организации общественного мнения; что печать приобретает новое политическое значение, какого раньше она не имела: она организует вокруг себя кружки и объединения. Ясно, что именно этого последнего в Санкт-Петербурге нисколько не желали и с тревогой следили за кристаллизацией сил вокруг Трубецкого, значение и популярность которого среди общественных деятелей росли с каждым днем.

Среди такой напряженной деятельности здоровье Сергея Николаевича внушало уже большие опасения. Еще в апреле его жена, княгиня Прасковья Владимировна писала его брату Евгению Николаевичу в Киев:

«Был у нас доктор Плетнев, которому я предварительно сказала, как Фохт склонен определять Сережину болезнь. Добросовестнейшим образом выслушав Сережу, он повторил буквально слово в слово все, что сказал Фохт. Страшного слова при Сереже сказано не было, но мне он объяснил, что стеснения в груди могут происходить от грудной жабы[146], если не происходят от расширения сердца, что тоже склонно вызывать такого рода явления. Условием лечения поставил, чтобы он отказался от редакторства и уезжал в деревню. То же сказал и Фохт, когда я его видела в последний раз. Конечно, Сережа уже говорит, что не поедет ни за что и никуда.

Вчера он отсутствовал из дому, благодаря делам по редакции, чьему-то диспуту и обеду с новым доктором, 18 часов сряду. Притом не особенно устал и сегодня имеет вид хороший. Только хуже спал <…>»[147].

Наряду с сердечными явлениями все усиливавшийся склероз проявлялся в частых приливах к голове и мигренях. Переутомление было как бы хроническим его состоянием на начало мая. Можно себе представить, как потрясло Трубецкого известие о гибели нашего флота под Цусимой 14 числа этого месяца! Лопатин, который был у друга, когда он получил по телефону первое известие о катастрофе, рассказывает, что он страшно побледнел и весь дрожал, голос его прерывался...

Статья его об этом событии в «Московской Неделе» (№ 3) дышит горем и почти отчаянием. Перечисляя все пережитые нами поражения: Ляоян, Порт-Артур, Мукден, уничтожение Тихоокеанской эскадры, подробности о котором продолжали еще поступать, князь пишет:

«Теперь совершилось последнее: у России нет флота, он уничтожен, погиб весь в безумном предприятии, исход которого был ясен всем.

Умер ли русский патриотизм, умерла ли Россия? Где ее живые силы, ее исполинские силы, ее гнев и негодование? Или она разлагающийся труп, падаль, раздираемая хищниками и червями... Час пробил. И если Россия не воспрянет теперь, она никогда не подымется, потому что нельзя жить народу, равнодушному к ужасу и позору!.. Полгода назад еще раздавались голоса, говорившие, что поражения на Дальнем Востоке не наши поражения, а поражения нашей бюрократии. Но можем ли мы, имеем ли мы право успокаиваться на этом, особенно теперь, когда наша армия разбита, когда русский флот уничтожен, когда сотни тысяч людей погибли и гибнут? Мы-то русские или нет? Армия наша русская или нет? И, наконец, миллиарды, которые тратят, принадлежат России или бюрократии? И, наконец, самая бюрократия, самый строй наш, который во всем обвиняют, есть ли он нечто случайное и внешнее нам, независящее от нас приключение? Если причина в нем, то снимает ли это с нас наш стыд, нашу вину, наше горе, наш долг и нашу ответственность?..

Так, как мы жили до сих пор, мы больше не можем, не должны жить, не хотим жить. Теперь всякое промедление в созыве народных представителей было бы не ошибкой, а преступлением»[148].

На этот раз почти вся печать была единодушна в выражении скорби и гнева, и даже самые умеренные органы, как «Слово», «Новое Время», пришли к заключению о необходимости немедленного созыва народных представителей. Только верные себе «Московские Ведомости» вели себя как ни в чём не бывало.

Лихорадочное возбуждение охватило все общественные круги. Организационное бюро земских съездов признало необходимым созвать съезд 24 мая в Москве с целью выработки обращения к верховной власти. Присоединиться к земцам решили и городские деятели, так что этот съезд оказался созван объединенным бюро от земств и городов. Не будучи гласным, Трубецкой не мог присоединиться ни к земской, ни к городской фракции и принимал участие в майском коалиционном съезде лишь потому, что ввиду исключительных обстоятельств на этот съезд допускались общественные деятели по специальному приглашению объединенного бюро, а его присутствие было особенно желательно всем.

Накануне съезда стало известно про образование «министерства полиции», связанное с назначением Д.Ф. Трепова товарищем министра внутренних дел, заведующим полицией и командующим отдельным корпусом жандармов, с оставлением в должности Санкт-Петербургского генерал-губернатора. После этого вся политика правительства направлялась в значительной степени именно им. Действие, произведенное этим актом на съехавшихся земских и городских деятелей, было таково, что многие решительно отказывались от какого-либо обращения к Государю, указывая на явную бесполезность этого после совершившегося: «В ответ на общенародное бедствие – учреждение полицейской диктатуры».

Довольно радикальные лозунги выдвинул этот Земско-городской съезд, собравшийся в старой столице вопреки противодействию властей. Съезд был коалиционным – на нем было представлено и более умеренное либеральное меньшинство (оно объединялось вокруг Д.Н. Шипова), и земцы-конституционалисты, многие из которых вскоре станут активными деятелями конституционно-демократической партии. Съезд потребовал не только скорейшего созыва народного представительства (большинство высказывалось за всеобщие, прямые, тайные и равные выборы), но и установления гражданских свобод, политической амнистии. А назначение Трепова – как явное несоответствие переживаемой сложной ситуации – было осуждено тотчас после открытия съезда в выступлении его председателя графа П.А. Гейдена. У делегатов возникла идея всем съездом – порядка 200 человек – отправиться в Санкт-Петербург и добиваться аудиенции у Царя, чтобы заявить о необходимости незамедлительного созыва представительства. После речи И.И. Петрункевича обращение к Государю было признано необходимым и Трубецкому было поручено составить его текст, который после двухдневных дебатов и поправок 25 мая был принят объединенным собранием, а затем была избрана и депутация из 15 человек для представления ее Государю. Однако, из числа избранных ни Д.Н. Шипов, ни Пётр Д. Долгоруков решили не ездить в Петергоф. Мотивы у них были сходные: Шипов в этой делегации был один, без соратников; а Долгоруков считал акцию бесполезной.

Текст петиции Государю Земско-городского съезда был напечатан в газетах:

«Ваше Императорское Величество!

В минуту величайшего народного бедствия и великой опасности для России и самого Престола Вашего, мы решаемся обратиться к Вам, отложив всякую рознь и все различия, нас разделяющие, движимые одной пламенной любовью к Отечеству.

Государь! Преступным небрежением и злоупотреблением Ваших советчиков Россия ввергнута в гибельную войну. Наша армия не могла одолеть врага, наш флот уничтожен, и грознее внешней разгорается внутренняя усобица.

Увидав вместе со всем народом Вашим все пороки ненавистного и пагубного приказного строя, Вы положили изменить его и предначертали ряд мер, направленных к его преобразованию. Но предначертания эти были искажены и ни в одной области не получили надлежащего исполнения. Угнетение личности и общества, угнетение слова и всякий произвол множатся и растут. Вместо предуказанной Вами отмены усиленной охраны и административного произвола, полицейская власть усиливается и получает неограниченные полномочия, а подданным Вашим преграждается путь, открытый Вами, дабы голос правды мог восходить до Вас.

Вы положили созвать народных представителей для совместного с Вами строительства земли, и слово Ваше осталось без исполнения, несмотря на все грозное наличие совершающихся событий, а общество волнуют слухи о проектах, в которых обещанное Вами народное представительство, долженствовавшее упразднить приказный строй, заменяется сословным совещанием.

Государь! Пока не поздно, для спасения России, во утверждение порядка и мира внутреннего, повелите без замедления созвать народных представителей, избранных для сего равно и без различия всеми подданными Вашими.

Пусть решат они, в согласии с Вами, жизненный вопрос Государства, вопрос о войне и мире, пусть определят они условия мира, или отвергнув его, превратят эту войну в войну народную. Пусть явят они всем народам Россию, не разделенную более, не изнемогающую во внутренней борьбе, а исцеленную, могущественную в своем возрождении и сплотившуюся вокруг единого стяга народного. Пусть установят они в согласии в Вами обновленный государственный строй.

Государь! В руках Ваших честь и могущество России, ее внутренний мир, от которого зависит и внешний мир ее, в руках Ваших Держава Ваша, Ваш Престол, унаследованный от предков.

Не медлите, Государь!

В страшный час испытания народного велика ответственность Ваша перед Богом и Россией!»[149]

Часть лета, как всегда, семья Трубецкого проводила у себя в имении Меньшово. В один из приездов князя в Москву, в самом конце мая «на вокзале его задержал Н.Н. Львов и сообщил только что полученную председателем земской губернской управы [Ф.А.] Головиным телеграмму: «Приезд Трубецкого необходим, желают принять». Погода стояла очень жаркая. Трубецкой был утомлен и раздражен и все повторял: «Я так устал! Мне не дают отдохнуть! Зачем меня вытащили из вагона? Что я скажу царю?.. Я не земец и ни к какому городу не принадлежу, в качестве кого я буду представляться?..»[150]

Он рассказывал сестре О.Н. Трубецкой, «что и в съезде не хотел принимать участия. Сначала к нему приехал Петрункевич и убеждал ехать к Новосильцевым (где происходил съезд), он наотрез отказался. Тогда Петрункевич вернулся и притащил с собой несколько человек со съезда, которые и уломали его. Он говорит: «Два дня был сущий ад! Жара, крик, шум». Под впечатлением Цусимы все были так радикально настроены, что первая редакция адреса, написанная Сережей, прошла лишь незначительным большинством. Сережа долго не хотел его переделывать, но желание, чтобы адрес был принят единогласно – пересилило, он внес некоторые поправки, после чего только двое или трое не подписали, в том числе кн. Б.Б. Голицын, который обиделся на выражение «приказной строй» и нападки на бюрократию», и Пржевальский, желавший более радикального адреса»[151].

Трубецкой писал жене 2 июня:

«Милая Паша!

С вокзала мы поехали к Головину, который только что получил депешу: "Вызовите Сергея Трубецкого, его желают принять". Прием депутации после адреса, написанного мною в выражениях, после которых обыкновенно прежде наказывали или негодовали, да еще при этом, в такую минуту, есть акт столь великой важности, что нельзя не ехать. Меня уговаривали отправиться немедленно, но я не хотел уезжать без вещей, хотя мне брались доставить их с кондуктором.

Вчера приехала сестра Ольга и рассказывает много интересного. Я лег в 12 часов и проспал, как убитый, до 9 1/2 утра, без всяких капель. Сегодня в 5 3/4 уеду, если не получу депеши. Я никак не могу себе представить, чтобы царь не передумал!

Меня раздражает расход на поездку: придется новый котелок купить и, пожалуй, новые штиблеты: в утешение приходится сказать, что все равно это пришлось бы сделать!

Идти еще раз к доктору, когда он осмотрел меня только вчера и нашел улучшение – излишне: болевые ощущения, которые у меня были в тот момент, когда он меня смотрел и слушал, при совершенно правильном пульсе, он признал чисто нервными. Отдохнем по возвращении!.. Крепко целую. Сережа»[152].

Переговоры о приеме депутации земского съезда, представлявшей либеральную оппозицию, продолжались в течение недели. Из записной книжки О.Н. Трубецкой:

«Сережа не знал, что выбран в кандидаты депутатов, и что вследствие отказа Д. Н. Шипова его должны были вызвать.

Впрочем, его участия в депутации желали с обеих сторон. Государь, из представленного ему списка депутатов, указал сначала на четырех: гр. Гейдена, Н. Львова, Головина и Трубецкого[153]. Когда Сережа прибыл в Петербург, там все еще шли переговоры о составе депутации: гр. Гейден настаивал, чтобы приняты были все. Государь долго колебался, не решался, но, наконец, уступил, говорят, по совету Трепова.

Сережа только 3-го приехал в Петербург. По вечерам собирались у Петрункевича, где обсуждали, как и что говорить царю. Все просили Сережу взять на себя роль лидера, говоря: «Лучше вас никто не скажет!»

Брат писал своей жене из Петербурга: (На бумаге штемпель Hotel de France, Renault).

«Страшно занят, но здоров совершенно от подъема... В понедельник примут, но не знаю, отпустят ли, в среду необходимо быть в Москве.

Ты не можешь себе представить, какое колоссальное значение этому придается здесь и в Европе... а как кончится? не знаю. Петь придется мне «соло», надеюсь на хор, а, может быть, и на других солистов. Ты понимаешь, как трудно обо всем этом писать. Можешь также представить себе во всем этом А. Оболенского и его ажитацию! Во всяком случае, в понедельник буду телеграфировать, хотя вечером... Настроение общее – бодрое и хорошее».

Из записной книжки:

«Сережа не записал заранее, что скажет царю и сказал, по его словам, лучше и сильнее того, что записал потом по памяти с помощью всех присутствовавших.

5-го июня вечером делегатам было передано приглашение явиться в Петергоф, куда они выехали 6-го июня в 11 часов утра. На станции их ждали придворные экипажи. По прибытии в Александрийский дворец[154] их встретил кн. Путятин и гр. Гейден [флигель-адъютант], которому они вручили свою петицию для передачи государю. Затем к ним вышел бар. Фредерикс и провел их в «комнату Александра II», где и состоялся прием.

Сережа рассказывает, что, когда царь вышел к ним, и он увидал его испуганное и взволнованное лицо и глаза («эти чудные, загадочные огромные глаза с выражением жертвы обреченной») и нервные подергивания, ему стало страшно жаль его, жаль, как студента на экзамене, и захотелось прежде всего ободрить, успокоить его. Он невольно заговорил с ним ласковым, отеческим тоном.

Перед выходом царя депутатов много раз предупреждали, что царь не любит «речей», и чтоб с ним избегали впасть в тон речи и говорили бы просто, в разговорной форме.

Сережа так удачно попал в «тон» и говорил с такой горячностью и задушевностью, что старик Корф плакал, а Новосильцев и Львов[155] говорили, что с трудом держались. Присутствовавшие рассказывают, что когда Государь вошел и встал поодаль, всех охватило чувство бездны, лежавшей между ними, но по мере того, как Сережа говорил, расстояние сглаживалось, выражение Государя стало меняться, он улыбался и поддакивал, особенно в том месте, где Сережа говорил против сословного представительства»[156].

Встреча Николая II с депутацией – беспрецедентное событие уже в силу политического облика ее участников. Среди делегатов были, в частности, считавшиеся «неблагонадежными» Ф.И. Родичев, И.И. Петрункевич, князь Д.И. Шаховской – будущие деятели партии кадетов. И знай, Государь, что они и большинство из делегации входят в нелегальный «Союз освобождения» – он бы их не принял.

В обращении С.Н. Трубецкого к Николаю, сознательно выдержанному в лояльно-патриархальной стилистике («мы знаем, Государь, что Вам тяжелее нас всех…», «русский народ не утратил веру в Царя и несокрушимую мощь России…»), были сформулированы принципиально важные для либеральной оппозиции установки. Безусловно, «созыв избранников народа» – это «единственный выход из всех внутренних бедствий – это путь, указанный Вами, Государь». Однако предупреждал Трубецкой, не любое представительство может помочь в достижении благих целей: «Ведь оно должно служить водворению внутреннего мира, созиданию, а не разрушению, объединению, а не разделению частей населения и, наконец, оно должно служить «преобразованию государственному», как сказано было Вашим Величеством». Важно, чтобы представительство было не сословным, чтобы все подданные «чувствовали себя гражданами русскими» и чтобы «никакие отдельные части населения и группы общественные не исключались из представительства народного, не обращались бы тем самым во врагов обновленного строя».

Довольно внятно, хотя и в несколько завуалированной форме, выдвигалось требование ответственности «бюрократии», которая «должна занять подобающее ей место» и не «узурпировать Ваших Державных прав»: «Вот дело, которому должно послужить собрание выборных представителей». Подразумевая наделение представительства реальными полномочиями, Трубецкой подчеркивал, что оно «не может быть заплатой к старой системе бюрократических учреждений» и «должно быть поставлено самостоятельно»: «…между им и Вами не может быть воздвигнута новая стена в лице высших бюрократических учреждений Империи». Обозначена была и необходимость гражданских свобод, обеспечивающих «возможность обсуждения государственного преобразования», свободы печати и собраний: «Было бы пагубным противоречием призывать общественные силы к государственной работе и вместе с тем не допускать свободного суждения. Это подорвало бы доверие к осуществлению реформ, мешало бы успешному проведению их в жизнь»[157]. Эта встреча явила исторический прецедент – впервые правитель России соизволил принять представителей либеральной оппозиции, ратующей за конституционные перемены. После от имени городских Дум коротко выступил М.М. Фёдоров, всецело присоединившись от имени городов к голосу земских людей.

«Отбросьте ваши сомнения. Моя Воля – воля Царская – созывать выборных от народа – непреклонна. Привлечение их к работе государственной будет выполнено правильно <…>, – заявил Николай II в ответ на обращение земской депутации. – Я твердо верю, что Россия выйдет обновленною из постигшего ее испытания. Пусть установится, как было встарь, единение между Царем и всею Русью, общение между Мною и земскими людьми, которое ляжет в основу порядка, отвечающего самобытным русским началам. Я надеюсь, вы будете содействовать Мне в этой работе»[158].

Из Записной книжки О.Н. Трубецкой:

«Когда все речи были сказаны, Государь подошел к Сереже и с особенным чувством подал и тряс ему руку. Он заговорил об университете, спросил, можно ли рассчитывать на возобновление занятий, и выразил удивление, что «кучка» забастовщиков терроризирует большинство желающих заниматься. Сережа возражал, что дело это не так освещено Государю, что причины беспорядков кроются в общем недовольстве. А когда Государь спросил, как бы он думал помочь делу, чтобы занятия возобновились, Сережа отвечал, что не может этого сказать в двух словах, но что многое можно и должно для этого сделать. Тогда Государь просил Сережу составить докладную записку об университетском вопросе и представить ему ее непосредственно через министра двора бар. Фредерикса»[159].

Подтвержденное Царем намерение созвать долгожданное представительство, да и сам факт его первой встречи с представителями либеральной общественности вызвали заметный резонанс и сначала были восприняты как оптимистичный знак. «Исторический день», «Первый шаг к народному представительству» и т.д. – статьями с такими многообещающими заголовками реагировала печать на прием депутации. «Все это так необычно, все это так ярко осветило сущность переживаемого Россией глубокого кризиса и назревший процесс обновления, что мы не колеблемся назвать петергофское событие историческим в полном смысле этого слова», – признавало консервативное «Новое время». «Теперь В.К. Плеве может три раза перевернуться в гробу…» – восхищалась более радикальная по своим политическим установкам газета «Русь» (выпускавшаяся М. А. Сувориным, сыном владельца «Нового времени» А. С. Суворина) в связи с приемом еще недавно «поднадзорных, политически неблагонадежных» земских деятелей, «отстаивавших правду и закон в Русской земле против беспардонного, нечестного, корыстного беззакония русской бюрократии». Преувеличивая «успокаивающее» влияние приема на общественное мнение, печать давала поспешные оценки: «Двадцать комиссий, разрабатывающих более или менее отдаленные перспективы русского законодательного благополучия, не могли бы сделать больше для успокоения русского общества, для того, чтобы вдохнуть в него надежду на лучшую ближайшую будущность России <…>»[160].

«Когда депутаты вышли от государя и очутились одни в комнате, которую им отвели, все сняли фраки и мундиры, жара была страшная, и в большом подъеме духа передавали друг другу свои впечатления. Сережа рассказывает, что очень забавный контраст с ними представлял барон Фредерикс, когда в блестящем придворном мундире он пришел приветствовать их и поздравить с успехом. По приезде депутатов в Петергоф, придворные держали себя любезно, но сдержанно и им говорили: «Вы – опасную игру играете!» После приема полная перемена картины: объятия и приветствия... Сережа жалел, что не имел фотографического аппарата с собой, чтобы снять кн. Путятина, ходившего по комнате, обнявшись с Петрункевичем, и он же целовался с Родичевым... По-видимому, Сережа был предметом особенных оваций, но неохотно об этом рассказывает, но видно, как он всем сейчас мил и дорог, как вырос еще за эти дни в общем мнении»[161].

Главный политический смысл, который усматривался в словах Николая II о созыве «выборных от народа», – это именно создание института представительства, а не подмена его каким-то разовым собранием. «Этими решительными словами в государственный строй России введено постоянное народное представительство, – делали вывод публицисты. – Конечно, только в рядах бюрократии, отстаивающей свои проигранные позиции, могла возникнуть неосновательная надежда, будто можно отделаться от неотразимых требований жизни созывом одного Земского собора, специального, как подачкой назойливым требованиям общества и печати, – бюрократия слепо предполагала, что народ все еще «безмолвствует»[162]. Высказывались, впрочем, и определенные сомнения, насколько последовательной окажется в дальнейшем политика властей.

Побыв ещё по необходимости в столице, Трубецкой посетил генерал-губернатора Трепова – у которого была истинная власть над всей страной – и говорил с ним об университете. Трепов предупреждал его, что, по всей вероятности, его вызовут и даже нащупывал: не примет ли он министерство народного образования. Убеждал его в необходимости взять его, чтобы провести реформу. Но в теперешние кадры правительства Трубецкой не верил и не думал в них вступать, Булыгинский же проект Думы считал неприемлемым.

Нужно подчеркнуть, что за речь перед Государем он приобрёл огромный общественный успех, громкую всероссийскую славу и бесчисленные приветствия, получавшиеся им со всех концов России. Однако князь трезво смотрел на дело и чувствовал нравственное удовлетворение от совместного с общественными силами выступления.

К сожаленью, Трубецкому не удалось по возвращении из Санкт-Петербурга отдохнуть в Меньшове. Ему еще пришлось задержаться в Москве и по личным делам, и по делам редакции «Московской Недели», которую он решил временно ликвидировать.

15-го июня он писал брату Евгению: «Я совершенно задерган. Всего второй день в Меньшове. Собираешься ли в Москву на съезд и в Меньшово? Мне бы очень хотелось видеть тебя по случаю записки, которую я составляю»[163]. Эта записка «О настоящем положении высших учебных заведений и мерах к восстановлению академического порядка» была уже закончена 21-го июня. Она была отослана при письме барону В.Б. Фредериксу, министру Императорского Двора, который в ответном письме от 28 июня известил Трубецкого, что она доставлена по Высокому назначению.

В июле Трубецкому опять пришлось ехать из Меньшова в Москву на земский съезд, куда его вызывали. Газеты заранее извещали, что съезд запрещен, и губернаторы предупреждали делегатов, чтоб они оставались дома. Однако съезд все-таки состоялся в доме князей Долгоруковых (на Колымажном дворе) и, несмотря на рабочую пору и сильную жару, был очень многолюдный. С первого же дня явилась полиция и переписала всех присутствовавших. Появление ее только всех раздражило, и ораторы говорили речи одну радикальнее другой. Умеренные – такие как Трубецкой – не смогли помешать резолюции обращения к народу, где разъяснялось значение земских съездов и депутации 6-го июня. Радикалов подогревал Милюков, который не имел права участвовать в съезде, но в качестве знакомого (и товарища по университету князя Петра Д. Долгорукого) проник на съезд и агитировал вовсю. Решено было, однако, не бойкотировать Булыгинскую Думу, принять всё, что бы ни дали, и стараться, чтоб в Думу попало больше своих.

В конце июля по поводу этого съезда в Москву был прислан сенатор Песковский, который официально вызвал Трубецкого и многих других членов съезда и бюро для допроса. Он был весьма любезен и объяснил, что приехал по поручению Государя для дознания: не имеется ли противоречия между речами земской депутации и задачами съезда? Трубецкой, Кокошкин, Головин, Петрункевич и другие должны были составить записки. Пошли в печати нападки и рассылки записок из дворянской среды против представителей губернских предводителей князя П.Н. Трубецкого и графа В. В. Гудовича, поддержавших18 июня во время приёма у Государя земско-городскую депутацию, которая была на ауедиенции в начале июня. В ответ на эти возражения Сергей Николаевич поместил в «Русских Ведомостях» статью «Перед решением», в которой защищал единомышленников из среды дворянских лидеров. Ещё он полемично отвечал оппонентам, братьям Ф. и А.Д. Самариным вместе с князем А.Г. Щербатовым, что самое участие в работе Булыгинской комиссии представителей земств и городов дало бы возможность не так спешить с устроением Думы. И что это внесло бы успокоение в стране, ибо являлось гарантией, что представительные учреждения и избирательный закон будут действительно соответствовать нуждам страны.

Со своей стороны администрация и в столице, и в Москве запрещала съезды земцев и «Союза земцев-конституционалистов», проходивших на частных квартирах (на последнем собрании в числе делегатов был и Е.Н. Трубецкой). Вводилась полиция, которая препятствовала форумам либералов.

«Вернулись братья в Меньшово вне себя от всех этих нелепых действий администрации, и тут Сережа решил написать письмо Трепову, умоляя его очнуться и не вводить полицию на профессорский съезд, который должен был собраться 25 августа. В проливной дождь и бурю он послал нарочного из Меньшова в Москву с тем, чтоб он обязал начальника станции Николаевского вокзала доставить нужное письмо Трепову в Петербург. Это было 23 августа, а 25-го брат Женя по приезде в Москву узнал, что съезд разрешен, и на этом съезде торжественно приветствовали возвращение Максима Ковалевского [из долгого заграничного пребывания с 1887 г. – Авт.]. Проф. Вернадский телефонировал княг. Прасковье Владимировне, которая была у своей сестры в Узком, что подъем духа большой, так как из достоверного источника проник слух, что Университету будет дана автономия.

На другой день княг. П. В. вернулась в Меньшово с депешей от Трепова к брату Сергею: «Потерпите несколько дней, надеюсь, будете удовлетворены сделанным»[164].

Опасаясь за неудачу в получении автономии университетами или получение её урезанной, Трубецкой в свою очередь уже пишет письмо Вернадскому 27 августа 1905 г.[165]:

«Дорогой Владимир Иванович!

Я рад, что съезд проходит благополучно – не был на нем потому, что не получил приглашения, и потому, что, как Вы знаете, меня не особенно туда тянуло. Затем жена сообщила Вам о полученной мною телеграмме в ответ на письмо Трепову, о котором Вам, вероятно, говорил брат, и в котором я говорил о вреде дразнения общества, съезда и, в частности, университетского съезда и о положении университета. Ответ, очевидно, относится к университету, на котором я сосредоточился, и к университетской опасности. Ввиду этого и также ввиду тех слухов, которые жена передала мне с Ваших слов, не следовало ли бы бюро «на несколько дней» оттянуть опубликование тех резолюций съезда, которые могли бы затормозить дело? Если Трепов телеграфирует: «Подождите несколько дней» – ясно, что дело должно разрешиться до 1 сентября – я писал ему, что с первых же чисел ожидаются сходки повсюду. Конечно, я не знаю, какими Вы постановили резолюции – я имею в виду те, какие были сделаны весною, и Соломоновой мудрости не ожидаю и в настоящую минуту. Сдал в печать свой «Курс» до софистов, а на той неделе надеюсь сдать и их, и Сократа. Кушнерев обещается напечатать весь первый выпуск (до Платона) в сентябре. В настоящую минуту только им и занимаюсь.

Ваш С. Трубецкой»[166].

К слову последней книгою из серии «Трудов Психологического Общества» явилось сочинение Кэрда о Гегеле, переведённого с английского под редакцией Трубецкого. И вот 27 августа семья получила газеты с правительственным сообщением о том, что университетам предоставляется автономия! Это первая реформа, полная, без полумер; дано всё, о чем просили, и дано совершенно неожиданно! Еще на прошлой неделе в печать поникали сведения о проекте ректора А.А. Тихомирова, придававшего еще более полицейскую окраску университетскому режиму. В самом министерстве ходили слухи о полном разгроме университетов, увольнении всех учащихся и профессоров. Чем вызвало такое изменение? Трубецкой отправил свою Записку Государю еще в конце июня, и с тех пор не имел ни малейшего представления о впечатлении, которое она произвела. Копию с этой записки он препроводил в центр власти Д.Ф. Трепову и министру юстиции С.С. Манухину. Теперь, неожиданно, все исполняется по его желанию и по мыслям, высказанным в этой Записке... Немедленно вслед за появлением правительственного сообщения о введении в Университете временных правил, все заговорили о кандидатуре Трубецкого на должность ректора Императорского Московского университета. Двоюродный брат и по должности Эстляндский губернатор А.А. Лопухин писал по этому поводу в письме от 2 сентября 1905 г. Трубецкому:

«Дорогой Сережа!

Через два дня по получении твоего письма, в котором ты пишешь, что не знаешь, как сложится твоя жизнь, я прочел в газетах известие о возможности выбора тебя на должность ректора. Очень желал бы этого для тебя. Не столько с точки зрения устройства жизни, сколько необходимости для тебя пройти через службу в целях административного опыта. Нельзя тебе, по теперешним временам, отдаваться только кафедре и партийной деятельности. Скоро нужна станет твоя служба более широкая, чем ректорство, а она без предыдущего опыта на меньшем поприще – очень трудна.

Возможно ли тебе ректорство по состоянию твоего здоровья? <…>

По-видимому, в Петербурге не сознают, что Гос. Дума не может не начать своей деятельности с запроса об исключительных административных полномочиях и, главное, о порядке их применения, т. е. с запроса о Трепове. Никто ни его полномочий, ни его политики менять не собирается, и борьба не с революционерами, а с теми, на кого правительство должно было бы теперь опереться, будет не только продолжаться до самой Думы, но, думается мне, будет всего сильнее в период выборов в Думу.

Правительство бессознательно открыло двери людям для него самого наиболее опасным и закрыло их перед людьми порядка. Оно своим поведением во время выборов сделает из Думы революционный комитет. Результаты Булыгинского творчества у нас сказываются: творчество это сопровождалось таким невежеством, что при составлении положения о выборах была забыта всесословность нашей волости, и потому даже крестьяне у нас не выберут крестьянина, а выберут одного из начавших приписываться к волости политических хулиганов, те же результаты могут дать и другие съезды. Если повсеместно так, то нельзя рассчитывать, чтобы Дума не была очень скоро распущена»[167].

Известно, как объяснял себе Сергей Николаевич причину возможного принятия должности ректора и на заседание коллег по университету, которые частным образом собрались дома у его родственника и тоже коллеги Н.В. Давыдова накануне Совета в alma mater, он поехал.

«В числе собравшихся у меня в тот вечер профессоров находились, если память мне не изменяет, А.Б. Фохт, А.А. Мануйлов, В.М. Хвостов, Б.К. Млодзеевский, П.И. Новгородцев, В.И. Вернадский, И.К. Спижарный. С.Н. долго не приезжал, так как поезд почему-то опоздал. Раздался звонок у входной двери; было ясно, что это Трубецкой; все мы примолкли и в великом волнении ждали его появления; а когда он вошел, то все, не сговариваясь, по какому-то общему неудержимому побуждению, встретили его аплодисментами. С.Н. понял надлежаще это общее приветствие, поблагодарил и тут же совершенно просто передал о том, что его лично влечет открывающаяся перспектива широкой деятельности на пользу университета, что он, независимо от этого, сознает своей обязанностью, раз как решение Совета таково, принять должность ректора, но что его страшит мысль, что он физически не в состоянии будет надлежаще выполнить новые служебные функции вследствие плохого состояния здоровья. Присутствующие знали о болезни сердца и зависящей от этого постоянной угрозы С.Н.; об этом и ему, и коллегам говорил не раз, предупреждая их, лечивший С.Н. профессор Фохт, и в этот вечер говоривший о необходимости для Трубецкого не новой работы, а отдыха, но избрание его, хотя бы с тем, чтобы он лишь в течение некоторого времени отправлял обязанности ректора, казалось всем, да и самому Трубецкому, необходимым. Да все к тому же сознавали, что это избрание неизбежно, ибо Совет уже окончательно предрешил его. Остаток вечера прошел в беседе о ректорстве, и тут же С.Н., сам волнуясь и при большом волнении всех присутствовавших, сознававших важность решавшегося вопроса, заявил, что он не откажется от выборов и примет назначение. На следующий день Трубецкой был избран»[168].

Это знаменательное событие случилось 2 сентября 1905 г. Им было получено 56 избирательных и 20 неизбирательных шаров. По этому случаю на его имя поступило огромное множество различных писем и телеграмм приветственного содержания. В частности, встречались такие слова: «Поздравляем Вас с выбором в ректоры Московского университета; будем молить Бога, чтобы послал он Вам силы и крепость на славное служение...»; «Какое счастье жить в стране, где солнце блещет... Вы солнце, князь...»[169]. Однако наряду с восторженными имели место и озабоченные ситуацией высказывания. Например, один «глубоко огорченный отец» (так было подписано письмо) сетовал: «Но даже после Вашего избрания молодежь не перестает волноваться и на сходках принимать резолюции ничего общего не имеющие с интересами Университета...»[170].

 Несмотря на серьезные проблемы со здоровьем, князь вступил на этот пост и в речи перед своими коллегами выразил уверенность в том, что теперь, когда университет получил автономию, налаживание в нем хода академической жизни несомненно, поскольку главные препятствия уже преодолены: «Мы отстоим университет, если сплотимся. Чего бояться нам? Университет одержал великую победу. Мы получили разом то, чего желали, мы победили силы реакции. Неужели бояться нам нашего общества, нашей молодежи?»[171]

На деле же «именно ее, “нашей молодежи”, политизированной до предела, потерявшей верные жизненные ориентиры, и следовало бояться»[172]. Получив долгожданную свободу, студенчество с головой окунулось в революционную борьбу, тем более что университеты стали идеальной площадкой для сходок, митингов и демонстраций. Молодежь с воодушевлением воплощала в жизнь революционные призывы, уничтожая университет как «храм науки». Все старания Трубецкого навести порядок без применения радикальных средств разбивались о звучавшие в университетских аудиториях революционные лозунги. О.Н. Трубецкая, приехавшая 15 сентября в Москву и остановившаяся в семье покойной сестры А.Н. Самариной из-за ремонта в их смежных с Сергеем Николаевичем квартирах, отмечала, что он был до последней степени утомлён. С радикалами из студенческой среды необходимо было бороться, считаться с высшей администрацией и устанавливать новый академический режим. А.А. Мануйлов, тогда помощник ректора вспоминал:

«Трубецкой не был только теоретиком университетской автономии. Когда наступило время проводить ее в жизнь, он не остановился перед практическим делом, вполне сознавая его громадные трудности. Он имел мужественную решимость взяться за него и, сделавшись ректором, со всей страстностью своей натуры стал проводить принципы, от осуществления которых ожидал возрождения школы. Эти принципы стали традицией Московского университета. Убежденный защитник идеи, что университет должен служить только науке, С.Н. не страшился открыто высказывать и проводить эту идею, которая в то время далеко не была популярной. Мужество и прямота были его отличительными чертами. Он не боялся высказывать своих взглядов, как бы они ни расходились с мнениями и настроением большинства. Он был в этом отношении человеком исключительной силы. Этим свойством С.Н. объясняется крупное значение его кратковременного ректорства: известно, что он был ректором всего 27дней»[173].

Забастовки, вылившиеся во всеобщую стачку в середине октября, начались за месяц до этого 17 сентября с выступления московских печатников. Разногласия, носившие поначалу весьма миролюбивый характер, сводились исключительно к вопросу о заработной плате, но вскоре студенты придали им политическую окраску. Произошли стычки забастовщиков с полицией и казаками. В забастовку протеста включились и другие рабочие. До образования 13 октября Петербургского Совета университеты играли роль координационных центров забастовочного движения, потому что представляли собой единственные учреждения в России, где можно было проводить политические собрания без вмешательства полиции. Тысячи людей стекались на политические сходки в учебные аудитории. Московские власти закономерно считали университет главным источником беспорядков. Напрямую нарушить данную ему автономию никто не решался, но войсковые части напротив главного университетского здания все-таки расположили. Это была явная угроза открытых столкновений студентов с армией, «причем Трубецкой, со свойственной ему остротой восприятия, заранее считал виноватым себя… Его мечта о свободном университете воплощалась в жизнь в самой страшной фантасмагорической форме»[174].

Андрей Белый писал: «Помню последнее его появление с усилием “спасти” автономию; тщетно; в стенах университета была свергнута власть, изгнаны либералы; шел турнир: эсеров с эсдеками; Трубецкому не дали договорить; уронив на кафедру руки и упираясь на них, он глазами, полными слез, оглядывал море тужурок: “Эх, господа!” И, махнувши рукой, вышел он»[175].

С.Н. Трубецкой, ректор Императорского Московского университета, воспротивился превращению учебного заведения в арену политической борьбы, и 22 сентября Совет под его председательством признал необходимым временно закрыть университет. В связи с этим на князя посыпались обвинения и упреки в трусости, безответственности, что «вовремя» заболел и т.д. Несмотря на болезненное состояние и переутомление, Трубецкой поехал в Петербург к министру народного просвещения В.Г. Глазову, чтобы представить ему постановление университетского Совета от 27 сентября, смысл которого был таким: «чтобы избавить высшие учебные заведения от наплыва желающих митинговать, необходимо «узаконение свободных общественных собраний и обеспечение личной неприкосновенности» в масштабах всей России»[176]. На второй день его приезда, 29 сентября министр принял князя весьма доброжелательно и предложил выступить на совещании по поводу разработки проекта нового университетского устава. Сергей Николаевич не мог отказаться от такой возможности, тем более что близкий ему вопрос о студенческих организациях также должен был обсуждаться на собрании. Однако во время выступления князю стало плохо, и министр даже прекратил заседание. «Последним движением князя была попытка вручить министру несколько прошений студентов Варшавского университета о переводе их в Москву, причем С.Н. успел сказать: “Карман мой полон такими прошениями… Да, они будут довольны, они успокоятся”. После этих слов Трубецкой впал в бессознательное состояние…»[177]. В 9 часов вечера его в карете скорой помощи перевезли в Еленинскую клинику, где собрался консилиум врачей, но все усилия их были тщетны: в 11 часов ночи он, не приходя в сознание, скончался.

«Смерть эта произвела на всех ошеломляющее и потрясающее впечатление и вызвала небывалое проявление всеобщего, можно сказать, всенародного горя и скорби. Не только студенчество, земские люди и общественные деятели, но и торгово-промышленные круги, рабочие, купечество, крестьянство – вся Россия делила наше горе. Кроме телеграмм со всех концов, печатавшихся целыми столбцами в газетах и полученных университетом, сотни телеграмм и писем сыпались от незнакомых нам лиц по адресу семьи и вдовы покойного.

Какой-то необычайный порыв объединил в тот миг людей самых противоположных убеждений, направлений и взглядов. Черта эта была отмечена его друзьями. Лев М. Лопатин в своем надгробном слове о нем сказал:

«Укажу еще на полное отсутствие в нем какого-нибудь тщеславия... Он одинаково прост был, одинаково сердечен и тогда, когда был увлекающимся студентом, и когда достиг славы и всеобщего признания. Даже люди совершенно другого склада, далекие ему по духу, отдавали ему должное».

"Среди общей переоценки ценностей, – писал П. Н. Милюков, – среди ломки имен и репутаций он был и остался цельным, неподкупным, незапятнанным и честным. Этот ни перед кем не искал и ни к чему не приспособлялся. Там, где светило ему убеждение, где он видел ясно свою цель и свой долг, он смело шел вперед, шел на всякое положение, даже затруднительное, даже двусмысленное, ни минуты не думая о себе, а только о деле. И он мог быть уверен, как и все другие верили вокруг него, что ни при какой житейской конъюнктуре ни одна соринка клеветы не прикоснется к его честному имени <…>»[178].

Провожать его гроб до Николаевского вокзала стеклось такое множество народа, что казалось, весь город высыпал на улицу. Но и до похорон, как только весть о кончине его разнеслась по городу, вся улица перед клиникой была запружена народом, и в церковь можно было проникнуть с трудом и только по очереди: панихиды совершались непрерывно, и пел огромный студенческий хор.

«Вынос тела на Николаевский вокзал состоялся 2-го октября. Перед самым выносом граф Гейден (флигель-адъютант) возложил венок от Государя из белых орхидей с лаврами; это произвело на всех хорошее впечатление и как бы увенчало общенациональное выражение скорби и дани уважения.

Венков нельзя было сосчитать, и были между ними с трогательными надписями: "От простолюдинов", "От крестьян Рыбацкой слободы", "От неизвестных", "Незабвенному гражданину, борцу за высокие идеалы" и т. д. От Московского университета – дивный серебряный лавровый венок с надписью: "Своему излюбленному ректору и славному гражданину С. Н. Трубецкому Московский университет". Венок привезла депутация в составе четырех профессоров: В.О. Ключевского, А.С. Алексеева, Д.Н. Зернова и Н.А. Умова. Была депутация и от московского студенчества с венком. Вообще депутаций было множество и впервые после долгих лет венки было разрешено нести на руках. Впереди гроба и по бокам шли шпалерами студенты и курсистки, они же составляли цепь вокруг гроба и депутаций, следовавших сзади. Все это представляло величественное зрелище»[179].

Море народа, провожающего С.Н. Трубецкого в последний путь, оценивалось современниками в 50 тыс. человек, немногим менее оно составило потом в Москве, когда процессия двинулась от церкви Императорского Московского университета на кладбище Донского монастыря.

«Тело его привезли в Москву. Встретить траурный груз на Николаевский вокзал отправился и я. С вокзала гроб перенесли в университетскую церковь, куда попасть мне уже не удалось – все проходы были забиты народом. Зашёл в аудиторию № 1 – это самая большая аудитория – и стал свидетелем проходившего там студенческого митинга. Сначала речи были посвящены памяти С. Н. Трубецкого, но затем они приняли политическую окраску. В этот момент в аудиторию вошёл профессор А.А. Мануйлов (помощник ректора и в связи со смертью Сергея Николаевича – исполняющий его обязанности) и резко остановил оратора. Александр Аполлонович производил, я бы сказал, величественное впечатление: большого роста, с полуседой шапкой волос и не терпящим возражений видом. Студентам он заявил:

– Господа! Прошу прекратить сходку. Не время митингам. В доме покойник.

Тысячная толпа студентов, уже было возбуждённая революционными выступлениями, молча стала расходиться. Но когда гроб несли из университета в Донской монастырь, похоронная процессия всё же обратилась в политическую демонстрацию. Молодёжь пела революционные песни, что для семьи С.Н. Трубецкого было очень тяжело. Княгиня несколько раз просила студентов прекратить демонстрацию, но это был 1905 год, и никакие уговоры не действовали.

Когда толпа студентов поздно вечером возвращалась с кладбища, около университета послышались выстрелы. Кто и в кого стрелял, осталось невыясненным». [180]

Это были первые выстрелы апогея революции 1905 года, принёсшего стране конституцию, свободы и парламент, но не прекратившую рознь между правительством и обществом. В память о князе С.Н. Трубецком городская Дума столицы 3 октября 1905 г. вынесла решение об учреждении стипендии его имени в университетах страны[181].

______________________________________________________________

От корректора

Абсолютно ни в чём не нуждаясь и живя за казённый счёт строить планы по разрушению родины: стремление будучи студентом утверждать ректоров и преподавателей, что почти сразу выливается в требование "обновить весь политический строй России".
Публичное оправдание и радость от убийства террористами верных отечеству чиновников и любым неудачам своей страны...

Будучи просвещённым светским обществом государство считало, что не обязано насаждать патриотическую пропаганду и занималось лишь поверхностной цензурой без серьёзных наказаний. Но предательская деятельность оппортунистов считавших своей миссией разрушить государство не поддаётся логике и они вели свою деструктивную деятельность заражая отдельных подданных во всех слоях вплоть до начальников штабов действующей армии и родственников императора.

Закономерным оказывается, что когда эти реформаторы получили всю полноту власти - страна стала стремительно разрушаться во всех сферах жизни начиная с армии. В конце они получили то, что заслужили - ужасы большевизма, но за их предательство чудовищную цену заплатили все подданные империи.


Таких бунтовщиков, обманом выведших солдат на Сенатскую площадь и устроив вооружённый мятеж или устраивающих кровавые провакации убивая исподтишка городовых, одновременно подставляя мирных граждан. К сожаленнию и сто лет спустя, уже видя целиком картину всей их неправоты, кто-то до сих пор считает этих "младореформаторов" героями и даже "патриотами".