Причины поражения Белого движения

и творческое наследие генерал-лейтенанта

Н. Н. Головина

 

Памяти В. Г. Бортневского

 

Острая дискуссия о причинах и результатах поражения сил национального сопротивления началась в эмиграции уже в 1920-е годы. Страстная критика и политические обличения русского воинства в изгнании со стороны представителей социалистических и леволиберальных группировок были вполне предсказуемыⁱ. Но для нас в связи с избранной темой наибольший интерес вызывают мнения и оценки, принадлежавшие самим участникам Белого движенияⁱⁱ. В 1929 году на страницах журнала «Русский Колокол», который издавал в Берлине профессор И. А. Ильин, начальник II (Германского) отдела РОВС Генерального штаба генерал-майор А. А. фон Лампе писал: «Неудача, постигшая вооруженное выступление белых, повела к укреплению коммунистической власти в России. И потому историк, исследующий пути и судьбы русской революции, должен будет всесторонне изучить те причины, которые вызвали неудачу белого оружия»ⁱⁱⁱ.

Однако для того, чтобы приблизиться к решению поставленной задачи, русским военным эмигрантам следовало рассматривать гражданскую войну как кризисное явление социальной жизни, более сложное и многогранное, чем вооруженная борьба красных и белых. Принципиальный и комплексный подход к проблеме нашел свое яркое отражение в творчестве Генерального штаба генерал-лейтенанта Н. Н. Головина, придававшего большое значение познанию и осмыслению исторического опыта российской контрреволюции. Эмиграции, по мнению Николая Николаевича, после падения сталинской власти предстояло «дать Родине русских людей во всеоружии современных знаний, но избегнувших извращенного воздействия большевицкой лжи». И далее он развивал свою мысль перед слушателями: «Перед Россией лежит задача многолетнего образования и накопления нового государственно-мыслящего слоя. А для этого нужно учиться, учиться и еще раз учиться»^iv. В контексте таких историософских рассуждений генерала Головина его научные взгляды о причинах поражения Белого движения представляют безусловный интерес и сохраняют актуальность для современного россиеведения.

В первую очередь Головин обращал внимание на комплекс причин, которые, условно говоря, можно назвать субъективными, ставших практическим результатом проявления свободной человеческой воли. Попытаемся их систематизировать.

1. Политические.

Главная из них, по мнению ученого, заключалась в слабом идейном творчестве белых генералов, принявших бремя военной и гражданской власти на разных театрах военных действий. По замечанию Головина, «Белое движение не дало никакой социальной идеи»^v, которую бы удалось противопоставить соблазнительным ленинским лозунгам в пропагандистской борьбе за умонастроения городского пролетариата и крестьянского населения России. Правда, Головин попытался найти социологическое объяснение генеральской слабости:

«Мы не хотим бросать упрека нашим отечественным Белым вождям за то, что они не сумели провозгласить такую необходимую России идею. Они действовали во время войны. Их взоры заслоняла война и желание отвести судьбы нашей Родины от “горя побежденным”. Военная задача в то время закрывала от Белых вождей социальную необходимость. Нашими вождями поэтому должны были быть генералы, то есть люди из верхов старого мира. В России того времени не могли появиться вожди, вышедшие из толщи народа, из рядов бойцов-солдат – люди нового мира»^vi.

 

Процитированные слова генерала Головина прозвучали в кругу учеников и единомышленников в Париже, в конце июля 1941 года. При обсуждении отметим, что харизматические личности, претендовавшие на роль «народного вождя», готового при определенных обстоятельствах возглавить местное антибольшевистское сопротивление, неоднократно заявляли о себе в 1918–1921 годах (И. Л. Сорокин, Н. И. Махно, А. В. Сапожков, А. С. Антонов, И. С. Колесников, Г. С. Маслаков и др.). Но в жестоком противостоянии между белыми и красными, до определенного момента, они чаще всего занимали сторону последних и состояли на советской службе, а в белых, как правило, видели «реакционеров» и «реставраторов», чьи интересы расходились с народными чаяниями. Роль «батьки» и «крестьянского героя», участвовавшего в борьбе с большевиками, убедительно играл генерал-майор С. Н. Булак-Балахович. Однако подобный пример «вождя-солдата» академического ученого не привлекал. Скорее всего, Головин, рассуждая в 1941 году о «народном вожде-солдате», имел в виду не только лидеров Италии, Германии и Испании, но и отдавал дань теории «комкора Сидорчука» популярной в эмиграции в предвоенное десятилетие. В соответствии с ожиданиями белых эмигрантов против диктатуры Сталина на родине должен был выступить какой-нибудь самобытный командир Красной армии (абстрактный «комкор Сидорчук»), выходец из крестьянской среды, способный по своим качествам стать вождем и лидером возрожденной России. Головин и его ученики заранее изъявляли готовность занять подчиненное положение, предоставив «Сидорчуку» и новой, небольшевистской власти свои глубокие знания и профессиональный опыт.

Вместе с тем точка зрения Головина о влиянии политической слабости Белого движения на исход гражданской войны разделялась далеко не всеми русскими военными эмигрантами. Так, например, генерал А. А. фон Лампе решительно отвергал подобные тезисы. «Упреки в отсутствии идеологии, в неприятии правых или левых лозунгов, не указывают причины наших неудач. Это только демагогический прием в демагогических выступлениях, не больше!»^vii – восклицал Лампе в 1929 году, в целом не изменивший своих взглядов и 30 лет спустя.

В качестве следующей серьезной причины, предопределившей поражение белых, профессор Головин указывал на нежелание лидеров российской контрреволюции, особенно генерал-лейтенанта А. И. Деникина, разрешить аграрный вопрос, чтобы добиться популярности в крестьянской среде. Фатальная ошибка в землеустройстве стала прямым следствием слабой социальной доктрины Белого движения, а новый курс генерал-лейтенанта П. Н. Врангеля и А. В. Кривошеина в Крымский период по отзывам современников и очевидцев слишком запоздал и реализовывался уже в неблагоприятной обстановке лета – осени 1920 года^viii. Историческая пассивность русского крестьянства, как полагал Головин, «требовала властного вождя; властность же этого вождя могла базироваться лишь на доверии; но это доверие вожди Белого движения должны были заслужить».

 

«Всякая малокультурная масса в тех случаях, когда разрушено ее традиционное представление о государственности, впадает в узкий классовый эгоизм. Такой же процесс происходил в недрах русского крестьянства к концу 1918 года. Поэтому вожди Белого движения, пожелавшие привлечь в свои ряды русское крестьянство, могли достигнуть этого не иначе, как сразу же и резко решив вопрос о владении землей в пользу крестьянства, то есть, повторяя сказанные мною выше слова: встав в решении аграрного вопроса на рельсы “классовой крестьянской власти”. Если такого решения не было, то Белое движение было осуждено уподобиться двигателю без приводных ремней, то есть работающему вхолостую»^ix.

 

Напомним читателям здесь о том, что еще 14 февраля 1919 года специальным постановлением ВЦИК вся земля в пределах РСФСР, независимо от существовавших форм землепользования, объявлялась «единым государственным фондом»^x. Учитывая специфические особенности однопартийного государства, ленинская партия, по существу, тем самым объявила о своем исключительном верховном праве на многомиллиардную земельную собственность в России, которое большевики приобрели захватным путем. Но сути нового антикрестьянского мероприятия, создававшего в краткосрочной перспективе условия для сталинской коллективизации, селяне либо не поняли, либо не придали ей должного значения. Постановление ВИЦК, называвшееся «Положением о социалистическом землеустройстве», фактически предполагало создание крупных коллективных («товарищеских») хозяйств с постепенным превращением крестьян-земледельцев в бесправных сельскохозяйственных рабочих уже в 1919 году. Однако далеко идущие планы советской власти были сорваны в результате широкомасштабных наступательных операций Белых армий адмирала А. В. Колчака и генерала А. И. Деникина. В критический момент гражданской войны большевики оказались кровно заинтересованы если не в союзе, то, по крайней мере, хотя бы в нейтралитете земледельца-середняка, приостановив раскрестьянивание страны. В ленинском «декрете о земле» 1917 года Головин видел один из самых бессовестных демагогических приемов. «Ленин цинично обманывал крестьян, – подчеркивал профессор, – так как доктрина большевизма не допускала права собственности на землю, и Ленин собирался, по мере упрочнения своей власти, отобрать у крестьян землю назад»^xi.

На этом фоне, по замечанию Головина, «генерал Деникин, представлявший, наиболее яркое выражение Белого вождя, прилагал все усилия, чтобы уклониться от какого бы то ни было разрешения аграрного вопроса»^xii. Вся его аграрная политика свелась к требованию сдачи «третьего снопа» в пользу землевладельцев, вернувшихся в свои разоренные поместья в обозе Добровольческой армии. Острое противоречие между правом и произволом – неприкосновенностью частной собственности и революционным «черным переделом» – Деникину преодолеть не удалось. Крестьяне страстно хотели сохранить захваченную помещичью землю, несмотря на то, что по честному признанию экономиста и статистика, сотрудника Наркомата земледелия РСФСР Б. Н. Книповича, практические итоги «черного передела» 1917–1918 годов выглядели ничтожными и не имели для деревни хозяйственного значения^xiii. В итоге, по замечанию Головина, «нежелание Белой власти принять классовый [крестьянский. – К. А.] оттенок приводило к тому, что нельзя было рассчитывать прочно сцепить главный элемент Белого движения – офицерство и патриотически-настроенную интеллигентскую молодежь с крестьянскими массами»^xiv.

Косвенным подтверждением справедливости рассуждений Головина может служить свидетельство известного русского мыслителя, поручика полевой артиллерии Ф. А. Степуна, занимавшегося в 1919–1921 годах сельским хозяйством под Москвой. В эмиграции Степун описывал крестьянские настроения следующим образом: «Поначалу среди верхушки кулаков были надежды на Белое движение, но после многих возмущенных рассказов отпускных красноармейцев, что Деникин не только “против коммунистов и жидов, но и за помещиков, которым возвращает землю”, наступило горькое разочарование. Такой оборот дела никому не нравился и в ничьи расчеты не входил. Оставалось надеяться на свои силы, но все сознавали, что сил нет, и куражились разве только в пьяном виде»^xv. Добавим, что в 1941 году генерал Головин после падения советской власти исключал восстановление имущественных прав бывших помещиков. По мере ликвидации колхозной системы земля должна была безвозмездно передаваться государством крестьянам в собственность с возвращением к плодотворному опыту Столыпинской реформы^xvi.

Еще одна политическая ошибка руководителей Добровольческой армии, по мнению Головина, заключалась в романтической верности союзникам по Антанте в период весны – осени 1918 года и отказе от прагматического использования в своих интересах военного присутствия Германии на Юге России после заключения Брестского мира. Принципиальное неприятие любого сотрудничества с немцами обуславливала неизжитая психология Великой войны: «По-прежнему немец считался непременным врагом, а бывшие союзники – непременными друзьями, только и думающими о благе России». Однако, как разумно подчеркивал Головин, к лету 1918 года «существовал только один враг – большевики. Поэтому всякая помощь для борьбы с ними, откуда бы они ни исходила, являлась помощью России и оказывающие ее являлись временными союзниками. Подобная точка зрения являлась точкой зрения здорового национального эгоизма»^xvii.

Революционные потрясения, разыгравшиеся в период с октября 1917 года по ноябрь 1918 года, как считал Головин, были органической частью Первой мировой войны^xviii, из которой Россия де-факто вышла побежденной. В итоге летом 1918 года белым следовало руководствоваться национальным эгоизмом, а не политическим романтизмом. Деникин же, принимая решение начать 2-й Кубанский поход, помимо формальных обязательств перед краевым правительством полковника А. П. Филимонова, руководствовался и намерением не допустить вероятной немецкой помощи кубанцам в очищении области от большевиков. Тем более что казаки Таманского отдела успели ее получить, потеряв терпение и надежду избавиться от советской власти другим способом. Генерал Лампе высказывал близкую точку зрения: «Политика “союзников” была именно своекорыстной: им была нужна противогерманская Россия; а потом?... Есть основания предполагать, что они продолжали “поддержку” лишь в силу того, что российская неразбериха была просто выгодна для них <…> “Союзники” работали на себя и “помощь” их белым была далеко не так реальна, как это принято изображать»^xix.

Бои с превосходящими силами противника на Северном Кавказе предстояли кровопролитные и тяжелые. Но Деникин ради идейной чистоты и строгой союзнической ориентации собирался пожертвовать даже кровью лучших добровольцев, встретивших летом и осенью 1918 года отчаянное сопротивление неорганизованных, но храбрых и хорошо вооруженных войск Сорокина. Стремление белого командования остаться в состоянии войны с Германией – хотя бы и на психологическом уровне – лишь ожесточало противника. Бывшие солдаты Кавказского фронта, упорно сражавшиеся с деникинцами на Кубани, не желали возобновления войны против Германии и ее союзников. Победа же белых означала в краткосрочной перспективе именно продолжение Первой мировой войны, надоевшей уставшему «народу» до смерти. Страх перед «корниловцами» невольно сплачивал ряды демобилизованных солдат и заставлял их откликаться на горячие призывы местных органов советской власти. Кроме того, «решение генерала Деникина идти на Кубань вполне отвечало пониманию и настроению рядовой массы Добровольческой армии». К сожалению, «новый вождь Белого движения не смог подняться над уровнем той толпы, которая выдвинула его наверх»^xx, – писал автор «Российской контрреволюции».

Помимо неприятия немецкой ориентации, такие добровольческие настроения были результатом глубокого психологического заблуждения о пагубности любой региональной самоорганизации и самостоятельности, хотя бы намеком угрожавшей «единой и неделимой» России. Старшие начальники Добровольческой армии, и в первую очередь генерал Деникин, не только поощряли, но и сами их всецело разделяли. Знаменитый официальный лозунг «За Единую, Великую и Неделимую Россию!»^xxi родился под влиянием острой, эмоциональной реакции добровольцев на разрушительную ленинскую политику и безжалостный красный террор. К сожалению, с чувствами справиться не удалось и любой подозрительный «местный патриотизм» вызывал у них раздражение и нетерпимое отношение.

В этом драматическом обстоятельстве профессор Головин усматривал последнюю серьезную политическую причину, сыгравшую фатальную роль в судьбах Белого движения. Во многих регионах, охваченных гражданской войной в 1918–1919 годах, существовали сложные социальные проблемы, специфика которых определялась местными условиями. Например, ключевой аграрный вопрос выглядел совершенно по-разному в Сибири, на Дону и Украине, в центральных густонаселенных губерниях и на Севере. Следовательно, и способы его разрешения требовали децентрализованного подхода с учетом региональной специфики.

После Октябрьского переворота 1917 года на территории бывшей Российской империи начался лихорадочный процесс образования лимитрофных государств и квазигосударственных образований, спешивших обособиться от Петрограда и Москвы, чтобы избежать установления советской власти, распространявшейся из центра к окраинам. Отныне немаловажную роль в событиях играли амбиции и притязания региональных элит, национальных меньшинств и этнических групп. В этой связи Головин полагал, что реальная обстановка, сложившаяся к лету 1918 года, требовала от руководителей Белого движения гибкости, «признания автономии и даже временной независимости стихийно создававшихся на территории России по мере роста контрреволюции автономных областей и государственных новообразований». И далее ученый приходил к важному и оригинальному для русской военной эмиграции выводу: «В таком случае путь к спасению России пролегал через федерацию и даже конфедерацию. Для вождей же Белого движения, выдвинувших на первое место лозунг “Единая, Великая, Неделимая Россия”, подобная постановка вопроса была абсолютно неприемлема. Так психология тяжелой внешней войны, родившая Белое движение, мешала ему выйти на тот единственный путь, который вел к победе во внутренней, гражданской войне»^xxii.

2. Стратегические и оперативные.

По утверждению Головина, во время гражданской войны, «ошибки политические немедленно же приводят к ошибкам стратегическим»^xxiii. В 1918–1919 годах генерал Деникин пренебрежительно отнесся к решению главной стратегической задачи белого командования. Обстановка требовала создания сплошной линии фронта и оперативного единства в действиях антибольшевистских армией Юга и Востока России. В данном случае Головин ссылался на мнение Главнокомандующего войсками Уфимской директории Генерального штаба генерал-лейтенанта В. Г. Болдырева: «Получилась бы огромная, охватывающая красных дуга, сжимание концов которой сулило самые решительные результаты»^xxiv. Таким образом вопрос о выборе «правой» стратегии, то есть о переносе главных усилий южнорусских войск Деникина «направо» (из Области Войска Донского на Восток, к Волге), приобретал актуальное значение. С его важностью соглашался и генерал Лампе: «Я лично всегда был сторонником “правой” стратегии, так как она вела к объединению фронтов восточного и южного, а следовательно, создавала если не кольцо, то хотя бы охват красных»^xxv.

Но Деникин накануне 2-го Кубанского похода мыслил иначе. Как уже нами отмечалось, он считал невозможным нарушить обязательства перед Кубанским правительством и опасался вероятного прихода немцев на Северный Кавказ. Высказанные соображения имели для него преимущественное значение. В результате летом 1918 года, как полагал Головин, командующий совершил роковую оперативную ошибку: Добровольческая армия отказалась от совместного наступления с частями Донской армии генерал-майора П. Н. Краснова на Царицын и ушла в отрыве от донцов в противоположную сторону – на Кубань и к горам Кавказа. В решающий момент главное операционное направление оказалось выбрано неправильно. По справедливому замечанию «военспеца» Н. Е. Какурина, боевые действия на Северном Кавказе лета – осени 1918 года, «не могли влиять непосредственно на положение обеих сторон на главных театрах гражданской войны и имели первоначально чисто местное значение»^xxvi.

Интересно, что летом 1918 года другой руководитель Белого движения на Юге России, генерал от инфантерии М. В. Алексеев, тоже не допускавший и намека на возможность сотрудничества с немцами, вместе с тем верно оценивал значение Волжского фронта. Он понимал необходимость движения Добровольческой армии на Царицын в связи с антибольшевистской борьбой, вспыхнувшей на Волге. 30 июня (13 июля н. ст.) Алексеев писал Деникину: «Углубление наше на Кубань может повести к гибели <…> Обстановка зовет нас на Волгу <…> Центр тяжести событий, решающих судьбу России, перемещается на Восток. Мы не должны опоздать в выборе минуты для оставления Кубани и появления на главном театре»^xxvii. Однако Деникин упорно продолжал вести небольшую армию в избранном второстепенном направлении.

Какие преимущества, кроме установления оперативной связи с Народной армией Комуча и уральцами, открывались в случае падения Царицына летом 1918 года с точки зрения профессора Головина и его близкого сотрудника по Зарубежным высшим военно-научным курсам, Генерального штаба полковника А. А. Зайцова?

Во-первых, крупная Северо-Кавказская группировка противника лишалась тыла и коммуникаций: их перерезали белые. Войска Сорокина попадали в безвыходное положение: на севере им угрожали донцы и добровольцы, на юге, со стороны Тамани – немцы, далее в Закавказье – англичане. Во-вторых, красные на Северном Кавказе вынуждались сражаться не против добровольцев, а против немцев, вступать в вооруженную борьбу с которыми они не очень стремились. Тем самым поражение или пленение войск Сорокина в краткосрочной перспективе становилось побочным результатом Царицынской наступательной операции. В-третьих, захват Царицына лишал советскую республику важнейшего транспортного узла на Нижней Волге и путей снабжения столичных центров. В-четвертых, при движении на Царицын Добровольческая армия теряла поддержку кубанских казаков, но взамен получала помощь со стороны донцов и уральцев, а также могла рассчитывать на сочувственное отношение зажиточных крестьян Саратовской губернии и немецких колонистов. Армия приобретала прочный тыл и пополнение. В-пятых, перед добровольцами открывались богатые возможности по эксплуатации царицынских промышленных предприятий оборонного значения. В-шестых, Добровольческая армия, учитывая антинемецкую ориентацию ее командования, с уходом на Волгу отдалялась от зоны германского военного присутствия на Юге. Наконец, от Царицына перед белыми открывался гораздо более прямой и короткий путь на Москву, чем от далеких предгорий Северного Кавказа^xxviii.

Точка зрения Головина и Зайцова совпадала с оценками Какурина, занимавшегося историей гражданской войны в Советском Союзе. Какурин подчеркивал «недостаточную оценку белым командованием значения для него царицынского района» в 1918 году и далее резюмировал: «В последующем ходе кампании [в 1919. – К. А.] это значение в полной мере выявилось и заставило белых стянуть на царицынское направление несравненно более значительные силы, чем они назначили на него первоначально. Однако это сосредоточение уже запоздало во времени»^xxix. Головин же в свою очередь полагал, что и в 1919 году генерал Деникин недооценивал значение Царицынского операционного направления. Если командующий Кавказской Добровольческой армии генерал-лейтенант П. Н. Врангель искал на Нижней Волге «базу для ведения дальнейших операций для соединения Южного и Восточного фронтов», то Деникин видел в захвате Царицына лишь «обеспечение своего собственного фланга и тыла». Свой окончательный вывод профессор Головин сформулировал на рубеже 1938/1939 годов:

«В 1919 году – в большом масштабе – повторилось то же, что в 1918, когда благодаря отказу генерала Деникина идти на Царицын, большевики получили возможность поочередно нанести поражения сначала “Народной Армии” на Волжском фронте, а затем Донской Армии генерала П. Н. Краснова на Южном.

Мне кажется, что эти факты достаточно ясно показывают ныне – сколь решающее значение, в смысле стратегическом, имел Царицын для всего хода нашей гражданской войны. Об этом в военной науке уже не спорят. Я думаю даже, что в стратегии редко можно найти столь же бесспорно решенный военной наукой вопрос.

В заканчивающейся ныне испанской войне был тоже, своего рода, Царицын. Это был – Бадахос. Первая же операция генерала Франко была направлена на Бадахос^*, захватив который, он достиг слияния двух фронтов гражданской войны в один и этим заложил прочное основание для будущей победы»^xxx.

 

3. Организационные и кадровые.

Серьезный недостаток, повлиявший на ход и результаты вооруженной борьбы, по мнению Головина, заключался в медленном создании белым командованием, в первую очередь генералом Деникиным, профессиональной армии на основе правильной организации. Этот важный вопрос стал актуальным уже осенью 1918 года.

«Объективный ход борьбы вынуждал не только переход от добровольческого принципа к принципу обязательной воинской службы; он требовал в такой же мере отказа от “партизанской” психологии, всегда свойственной добровольчеству, и принятия принципов регулярной, народной, армии. Однако главнокомандование Добровольческой Армии не решилось полностью сделать этот шаг. Оно пыталось строить новую армию, соблюдая навыки и традиции, установившиеся со времени переименования “Алексеевской организации” в “Добровольческую Армию”»^xxxi.

 

Трудную задачу военного строительства Деникин решал путем импровизации. На практике это проявлялось в том, что при назначении на строевые должности, как правило, преимущество отдавалось офицерам, чье старшинство основывалось не на выслуженных до 1918 года чинах, боевом опыте и специальном образовании, а на добровольческом стаже периода гражданской войны. Здесь Головин ссылался на мнение Генерального штаба генерал-майора Б. А. Штейфона, который лишь 28 февраля 1919 года после бездейственного пребывания в течение нескольких месяцев в распоряжении командования, был допущен к исполнению должности начальника штаба 3-й дивизии Крымско-Азовской Добровольческой армии ВСЮР. В частности Штейфон признавал: «Прекрасный штаб-офицерский состав Императорской армии, в своей массе прошедший великолепную строевую и боевую школы, оставался за бортом»^xxxii. Неформальное деление генералов и офицеров на «старых» и «новых» добровольцев, «первопоходников» и лиц, вставших в ряды армии позднее, в том числе и по мобилизации, отражалось на состоянии армейских кадров и военном управлении.

Вероятно, с этой проблемой не удалось справиться до конца Белой борьбы на Юге России, несмотря на то, что Головин признавал заслуги генерал-лейтенанта П. Н. Врангеля в его попытках совершить переход от армии партизанского типа к регулярной в 1920 году. Бывший начальник отдела печати Гражданского управления Правительства Юга России Г. В. Немирович-Данченко, обобщая весь опыт южнорусского Белого движения, в этой связи писал в 1921 году:

«Капитаны в течение несколько месяцев делались генерал-лейтенантами, получая боевые ордена за операции, которые в настоящей войне удостоились бы лишь одобрительного отзыва начальства. Но этим совершенно закрывался доступ в армию старых боевых военачальников, которым их красная подкладка [шинели. – К. А.] и Георгиевские кресты дались ценой тяжелой боевой работы.

Считаю необходимым привести здесь мнение одного из заслуженных офицеров Генерального штаба по поводу своих младших товарищей в обстановке гражданской войны: “Страшное зло, – пишет этот боевой генерал, – проникшее в Добровольческую армию, может быть, имея ввиду хорошую цель – это рассыпание чинов, не сдерживаемое никакими рамками. Ввел это Деникин, счел себя вынужденным продолжать и Врангель. Когда дарование чинов являлось исключительным явлением, оно и более ценилось, да и не порождало завистливого карьеризма. При щедром повышении – это средство являлось не поощрением, а развращением, так как в большинстве случаев не было обоснованным. Мало того, быстрое продвижение ловкой молодежи породило страшное явление – пренебрежение к знаниям и к служебному опыту. Ибо совершенно забыли, что в военном мире каждая должность (а значит и чин) связана не только с правами, но и обязанностями. Опыт прежних войн и особенно Великой войны 1914–1917 гг. ясно показал, что хороший ротный командир не всегда хороший полковой командир; что хороший полковой командир не всегда хороший начальник дивизии и т. д. Каждое повышение требует большого кругозора, больших знаний. Мы недаром с кафедры говорили: “От знания к умению – один шаг; но от незнания – к умению – гораздо более”. Причины многих военных неудач в нашей борьбе с большевиками имеют в этом свою разгадку. Но создалось модное течение – «Дорогу молодежи!» (что можно приветствовать в смысле порыва, задора, т. е. на своем месте, и что нельзя не осуждать, когда легкомысленно хоронилось знание и служебный опыт, дающиеся только годами труда), и по этому течению легкомысленно поплыли верхи армии. И они в этом виноваты. Ибо они установили и поощряли это. Созданные ими “вундеркинды” понятно всюду вылезали из своих рамок, и никто им не показывал надлежащего места. Все “дерзали”. Но дерзать стали не только в хорошую сторону (лучшего исполнения своих обязанностей), но и в дурную. Тем более что примеров тому налицо всегда было много. Одерживающей же и руководящей руки не было.

На этой почве стало вырастать и пренебрежение к противнику»^xxxiii.

 

Фаворитизм, по мнению Головина, порождал психологию «кружковщины» и недоверие к сослуживцам, не пользовавшихся статусом «своих». В случае же с «военспецами», большинство из которых оказались в рядах РККА по принуждению, отчуждение и недоверие превращались в открытую враждебность. С эмоциональной точки зрения она была вполне объяснимой, но с политической выглядела совершенно непростительной и неразумной. В своем знаменитом приказе № 148 от 14 ноября 1918 года Деникин гласно грозил суровым и беспощадным военно-полевым судом бывшим генералам и офицерам, всем тем из них, «кто не оставит безотлагательно ряды красной армии». «Военспецы» объявлялись «провокаторами», никакие мотивы и ситуативные обстоятельства в расчет не принимались^xxxiv. Естественно, что настоящий приказ, получивший широкую известность в Красной армии, сыграл свою отрицательную роль, превращая потенциальных союзников во врагов. Врангель, вступив в командование, попытался дезавуировать приказ Деникина, но это произошло слишком поздно и уже не имело эффективного значения.

Высокая доблесть добровольцев в бою сочеталась со слабой воинской дисциплиной, неизбежно влиявшей на разложение тыла. Неустроенность и хаос, царившие в тылу Белых армий, сегодня нам хорошо известны, благодаря многочисленным свидетельствам мемуаристов и документам. Интересно, что доброволец Национальной армии Испании барон Б. С. Вольф-Людингсхаузен, сравнивая тыл белых периода русской гражданской войны и франкистов, делал сравнение в пользу последних: «В тылу война не чувствовалась, полиция на улицах была как в мирное время. Бары, кафе закрывались в 11 часов вечера. Генерал Франко не хотел танцев и пьянства во время Гражданской войны. Действительно – слишком много траура, чтобы танцевать. Чрезмерного веселья в тылу [франкистов. – К. А.] не было и там не забывали сражающихся»^xxxv. В принципе Головин соглашался с тем, что тыл ВСЮР выглядел не хуже тыла любой другой Белой армии. Но на Юге население тыловых областей, стремившихся к временной самостоятельности и самоуправлению, переносило грехи деникинского управления с большим нетерпением и осуждением. В итоге ученый приходил к следующему выводу: «В том, что Главное Командование не смогло подняться над создавшейся в исстрадавшемся офицерстве своего рода “сектантской” психологией и заключалась главная причина его несостоятельности в борьбе с развивающимися язвами тыла»^xxxvi.

Далее мы рассмотрим комплекс объективных причин, ставших практическим результатом неравномерного общественного развития и драматических исторических событий, предвосхитивших военно-политическую деятельность руководителей Белого движения. Генерал Н. Н. Головин в своих разных трудах и выступлениях обращал внимание читателей и слушателей на следующие причины, сыгравшие фатальную роль в исходе гражданской войны в России.

1. Демографические.

Революция 1917 года и антибольшевистское сопротивление родились в огне Первой мировой войны, потребовавшей колоссального социального напряжения. По расчетам Головина, Россия отмобилизовала 47,4 % трудящихся мужчин, участвовавших в производственном процессе, или примерно 9,3 % от общей численности населения империи. Или – 15 378 тыс. человек, из которых лишь 4,9 млн. (32 %) составляли чины кадровой армии и военно-обученные резервисты. Потери убитыми, умершими от ран и болезней, скончавшимися в плену составили 1,86 млн., ранеными – 3,85 млн., пленными – 2,4 млн. Итого: 8,11 млн. человек^xxxvii. Накануне революции Россия обеднела не столько людьми, сколько гражданами. По мнению Николая Николаевича, война в 1914–1916 годах велась «большой кровью», так как русское Верховное командование «проявляло по отношению к своим союзникам такую высокую степень жертвенности, которая переходила границы национальных интересов»^xxxviii.

Здесь, правда, необходимо отметить, что в годы Великой войны в России продолжался устойчивый прирост населения, несмотря на некоторую тенденцию к снижению в условиях военного времени. С точки зрения общей численности населения военные потери, скорее всего, ощущались не так сильно. Даже в 1916 году естественный прирост дал Российской империи почти 1 млн. человек, в то время как в других воюющих государствах Европы уже в 1915 году смертность превышала рождаемость^xxxix. Однако качество понесенных потерь оказалось невосполнимым для российского общества.

Гибель в 1914–1916 годах «лучших» русских людей, особенно в кадровой пехоте и офицерском корпусе, объективно способствовала успехам большевиков в 1917–1918 годах, расстройству российского общественного организма и ослаблению воинских рядов будущих Белых армий. Если германская армия, несмотря на финальное поражение, сумела сохранить основную часть своего кадрового офицерства для создания высокопрофессионального Рейхсвера (а в долгосрочной перспективе – и Вермахта), то в русской армии кадровое офицерство было перебито в значительной мере уже к концу 1915 года^xl. Совокупные боевые потери русского офицерского корпуса превысили 70 тыс. человек (к началу Великой войны русская армия насчитывала более 40 тыс. офицеров, еще 40 тыс. призывались из запаса и около 220 тыс. человек произведены в офицеры в 1914–1917 годах)^xli. Итоговый вывод Головина звучал так:

«Русская Армия не была разбита на полях сражений. Но те жертвы, которые потребовались от России, оказались слишком тяжелы для ее неокрепшего в социальном отношении организма. Катастрофа, пережитая в кампанию 1915 года, окончательно подорвала психическую способность русских масс к дальнейшей борьбе. И поражение пришло не с фронта, а из тыла, в виде революции, начавшейся в марте 1917 года»^xlii.

 

2. Исторические и социальные.

Одну из главных объективных причин успеха революции и поражения Белых армий генерал Головин, по существу, видел в медленном развитии гражданских институтов в России на протяжении всего предшествующего исторического периода. «Воспитанные на началах европейского мировоззрения, представители русского образованного слоя часто были больше Европейцами, нежели Русскими», – отмечал автор «Российской контрреволюции». Этот феномен стал следствием социально-психологического разрыва XVIII века. Культурное обособление разных групп населения, по замечанию ученого, «доходило часто до утраты взаимного понимания»^xliii. Головин полагал, что «вследствие ярко-континентального характера нашего государственного бытия, предрешенного географическими условиями, мы отстаем в темпах социальной жизни от Центральной и Западной Европы»^xliv. Власти часто приходилось преодолевать отставание искусственным образом, чем провоцировалось раздельное существование «общества» и «народа». В этом застарелом обособлении, по мнению Николая Николаевича, заключалась подлинная драма Белого движения, зарождавшегося в конце 1917 года на Юге России.

Еще при своем формировании Добровольческая армия приобрела специфические черты отборной, но немногочисленной «офицерской части». Зимой 1917–1918 годов генералы Алексеев и Корнилов создали вооруженное ополчение патриотически-настроенной молодой интеллигенции, оказавшейся в своеобразной моральной изоляции. Как замечал Головин, принципиальное отличие офицерской и учащейся молодежи «от прочей народной массы тех же возрастов заключалось только в одном: в образовании», но эта принципиальная разница позволяла большевикам возбуждать против добровольцев недоверие, противопоставляя их высокие цели абстрактным «народным интересам»^xlv.

Защита утраченной собственности или сословных преимуществ, как это преподносилось ленинцами, не служила мотивом, определявшим поведение чинов Белых армий. Еще в конце 1980-х годов историк А. Г. Кавтарадзе указывал на отсутствие недвижимого, родового или благоприобретенного имущества у подавляющего большинства генералов и офицеров Добровольческой армии, получивших известность зимой 1918 года. Из 71 генерала и офицера, чьи послужные списки проанализировал Кавтарадзе, лишь 15 (21 %) происходили из потомственных дворян^xlvi. Размежевание происходило не столько на основании имущественного, сколько культурно-образовательного ценза. «Здесь сказывалась не борьба сословий или классов, – подчеркивал Головин, – а борьба обскурантизма с просвещением»^xlvii. Но именно в этом трагическом противостоянии обскурантизму удалось одержать вверх в силу объективной исторической слабости русского просвещения, причем – отметим мы – не только светского, но и духовного. Однако и интеллигенция, давшая армии многочисленных офицеров-патриотов военного времени из самоотверженной учащейся молодежи, не имела прочного единства и раздиралась политическими противоречиями на протяжении предыдущих десятилетий. В результате, как подытожил Головин, «Белое движение не смогло объединить для вооруженной борьбы с большевиками все противобольшевицки-настроенные элементы русской интеллигенции»^xlviii.

Наконец, последняя, и, вероятно, главная социальная причина поражения Белого движения, по мнению генерала Головина, заключалась в слабости крестьянской мобильности и пассивном антибольшевизме российской деревни. Во время гражданской войны этот потенциал не был реализован, о чем писал и генерал Лампе, считавший первой и основной причиной неудач «настроение населения тех областей, по которым шло наступление белых»^xlix.

К какому выводу в данном случае пришел Головин?

По переписи 1897 года крестьянство составляло более 77 % населения империи^l. Но правительственные мероприятия, направленные на преодоление традиционной отчужденности от собственности и ликвидацию сословной обособленности российского крестьянства, начались только в начале ХХ столетия. Власть наконец-то попыталась разрешить одну из вековых исторических проблем и отказалась от древнего принципа верховной собственности государства на землю. Глубокие преобразования в деревне влияли на динамичный рост сельскохозяйственного производства и народного благосостояния. «Восьмилетие, протекшее между первой революцией и войной, во многих отношениях останется навсегда самым блестящим мгновением в жизни старой России, – писал в 1929 году в эмиграции Г. П. Федотов. – Точно оправившаяся после тяжелой болезни страна торопилась жить, чувствуя, как скупо сочтены ее оставшиеся годы»^li.

Однако, к сожалению, коротких предвоенных лет не хватило для того, чтобы решительно изменить вековую общинную психологию, преодолеть крестьянскую инертность и пассивность. В 1917–1918 годах большевизм оказался примитивной, но привлекательной политической доктриной, соблазна и опасности которой российская деревня не осознала. В итоге, по справедливому замечанию Головина, главные события гражданской войны произошли до того момента, когда основная масса крестьянства в полной мере созрела для настоящей контрреволюции^lii. Слишком поздно деревня обнаружила несовместимость своих целей и чаяний с намерениями большевиков превратить крестьян в сельскохозяйственных рабочих и прикрепить их к земле, принадлежавшей отныне номенклатуре Коммунистической партии.

Таковы в общих чертах основные взгляды генерал-лейтенанта Н. Н. Головина на причины поражения Белых армий. Естественно, что многие критические рассуждения ученого вызывали полемику и порой встречали в эмиграции отрицательную реакцию, особенно со стороны С. П. Мельгунова и А. И. Деникина^liii. Тем не менее, они не утратили актуальности и по-прежнему привлекают внимание исследователей. Вместе с тем Николай Николаевич, наряду с указанием на горькие ошибки и упущения, принципиально считал Белое движение одной «из самых ярких и красивых страниц нашей истории»^liv. Дискуссия о его судьбах и значении не завершена, и при ее продолжении, как мы надеемся, творческое наследие Н. Н. Головина будет востребовано.

 

Примечания: