Поделиться:
17 марта 2013 00:00

Тяжба об октябре

К 95-летнему юбилею октябрьского переворота правда о нём остаётся не уяснённой большинством нашего народа. И это несмотря на то, что два десятилетия шло то громче, то тише идейное разоблачение большевицкой революции, вскрытие самых неприглядных её подоплёк, и уже достаточно издано исследований, касающихся её кровавого истока, гибельных последствий, невосполнимых утрат. Но к исходу второй некоммунистической десятилетки мы не выучили уроков этой мировоззренческой школы. Напротив, число духовных потомков большевизма прибавилось, в том числе на политической арене. Левая идея до сих пор популярна в России, как будто не было у нашей страны кровавого опыта гражданской войны, лагерей, сталинщины, гонений на религию, миллионов военных жертв, уничтожения деревни, унижения интеллигенции, подмены высокой культуры поделками советского агитпропа и всех других прелестей жизни за «железным занавесом». 

Но вроде бы каждый год, почти каждый месяц мы по всем этим темам ведём дискуссию? Пару лет подряд можно было любоваться телепередачей «Исторический процесс», который нередко находили «истерическим»: на слишком больные мозоли в нём нажимали, слишком табуированные темы возвращали в сознание, а то и пересматривали. Напрасно, однако, было бы видеть в этом полемическом плюрализме признак реального оздоровления общества, его твёрдый отказ от прошлых заблуждений. Напротив, «Исторический процесс», как и параллельные ему дебаты, свидетельствует: сознание общества в далеко уже не советских условиях жизни остаётся достаточно советским. И отвлечённая наука не в силах соревноваться с ностальгическими настроениями и мифологией, возгреваемой зачастую государственной властью, идейно отошедшей от советского прошлого менее чем на полдистанции. 

И вот перед нами очередная тяжба об Октябре. Вести её в свой «Поединок» (телеканал «Россия-1», 8. 11. 12) искушённый Владимир Соловьёв словно бы специально позвал тех, чьи личности заведомо снижают доверие к затеянному разговору. Ибо вызовы и проклятия октябрьскому перевороту бросал неувядающий лидер ЛДПР, не стесняющийся у барьера и матюков, а отвечал ему режиссёр Владимир Бортко, получивший некогда солженицынскую премию, но причудливо эволюционировавший в сторону планетарной социалистической идеи. 



То, о чём кричит Жириновский, слишком часто, как известно, девальвируется именно криком Жириновского. Но, невзирая на все присущие ему экстравагантности (Временное правительство арестовал-де «финский спецназ»), Жириновский во время этого спора не допустил ни одной исторической ошибки, если не считать нескольких не вполне уместных полемических гипербол (о наших 10 миллионах военнопленных во Вторую мировую) и прямых оговорок (800 миллионов коммунистов, не защитивших в 1991 году свой Союз, – речь была явно о тысячах). Исторический же арсенал Бортки был взят, казалось, из советского школьного учебника, главным подспорьем для него стала Википедия, а на предложение со стороны единомышленников Жириновского прочесть воспоминания князя Жевахова о революции Бортко подчеркнул, видимо, классовый характер своих изысканий: «я князя не читаю». 

Когда Жириновский сказал о том, что большевики, захватывая Зимний, «раненых русских солдат не пожалели», Бортко отреагировал приглушённо-иронически. И вообще везде, где приводились его оппонентом конкретные факты о бесчинствах, обманах, убийствах и предательствах, совершённых большевиками в отношении русских людей, Бортко занимался таким иронизированием. Зато он сетовал, что в наши дни «у русских нет своего государства!» Зато в двух очочках зачитывая печальный рейтинг нынешней России, занимающей первые места в мире по авиакатастрофам, по абортам, по числу ВИЧ-инфицированных, по числу граждан, ищущих убежище на Западе, Бортко очевидно болел за страну. 

Но у кого же вся эта ужасная статистика не вызовет оцепенение и комок в горле? Только вот у коммунистов всегда было достаточно избирательное сострадание. И сегодня все жертвы, понесённые народами нашей страны из-за насилия советских властей, не вызывают у них слёз и криков об антинародности того режима. Этих жалко – тех нет, ибо ведь на их костях, на их забытом унижении держится современное благополучие всех, кто тогда и впоследствии менее пострадали и действительно имели «счастливое советское детство». 

Вполне безмятежный стиль Бортки отлично иллюстрируют его рассуждения о «скачкé» 30-х годов: «Понадобилось спасать страну, понадобилась индустриализация, и нужны были люди, которые приедут сюда на заводы и будут жить. Вот поэтому было мощное тяготение, был позыв к этим людям, крестьянам, придите сюда и работайте. Им негде было жить. Можно было и строить – но тогда это было бы 300 лет. Надо было строить. Наверное, это было не очень хорошо. Но зато это была первая в мире страна, идущая совершенно иначе!»

Адский скрежет запущенного «большого» террора, жестокая и бессмысленная коллективизация, её до сих пор не выверенная смертность, в том числе и детская (детей кулаков советская власть решительно сбросила с поезда, везшего в «светлое будущее»), прикрываемый бравурной стахановщиной тяжелейший труд в строящейся индустрии – всё это для Бортки какое-то досадное, почти незаметное мелкое неудобство, что-то всего лишь «не очень хорошее». 

Учтивый профессор-социолог со стороны Жириновского вежливо напомнил Бортко про его несчастного деда-коммуниста – обкомовца, расстрелянного в пресловутом 1937-м. Режиссёр ответил, что «его расстрелял не проклятый Берия и не Сталин, а написал донос его заместитель». Вероятно, он хотел сказать, что считает подобное частным недоразумением, а не системной практикой. Эту неосведомленность режиссёра о «буднях большого террора» можно было бы простить ему в годы выхода на экран «Собачьего сердца», когда желающим советским простачкам ещё можно было утешаться тем, что «товарищ Сталин не знал». Впрочем, юный и молодой Бортко как раз был не из таких (об этом ему тоже напомнили). Но даже если теперь ослепнуть вместе с режиссёром и стать жить по принятой им побасенке, то всё же художник обязан задуматься, что за нравственность была вложена в это «идущее совершенно иначе» общество, пестуемое неимоверной борьбой со всеми несогласными идти туда же. 

Пулемётные речи Жириновского содержали в себе то, что хорошо знает любой образованный человек о советском периоде, живущий после бесславного его окончания. Владимир Вольфович в тысячный раз повторил общеизвестное: большевики «ударили по сердцу духовности, разгромили церковь», «уничтожили всех умных людей – кого в Сибирь, кого философским пароходом за границу», лишили всех собственности, потом бросили с пустым чемоданом осваивать целину, выбили семейную память ради великой идеи казарменного социализма – и прочее в том же духе. В конце концов он обобщил большевицкий опыт над Россией как «абсолютное преступление» и назвал большевиков «варварами и сатанистами». 

Правда, подача материала лидером ЛДПР не была гарантирована от слишком уж интересного обрамления. Так, «советник вождя» разнервничавшийся писатель Игорь Дьяконов отметился очередной версией заговора интернациональных «финансовых кукловодов» против России, стремившихся якобы «поставить её на колени перед избранным народом», а большевики, дескать, были всего лишь инструментом. Получился яркий пример того, как можно вогнать историческое сознание в ложную дилемму ретушированного совпатриотизма и вульгарного национализма. 

Всё упиралось в конечном итоге не в факты, а в принципы миропонимания (как это обычно и происходит в исторических спорах). «Наша власть – не сгинула! – торжествовал на стороне Бортко вполне молодой писатель Дмитрий Чёрный. – Наша советская власть осталась в нашем советском народе, и она ещё себя покажет. Нет-нет-нет, она есть». Тем не менее сторона Жириновского старалась приводить факты, свидетельствующие против гениальных дерзаний большевиков и в пользу далеко не провального развития перешибленной ими царской России. 

В качестве третейского судьи на такой передаче отлично выглядел бы часто приглашаемый Соловьёвым поэт Юрий Кублановский, для кого изживание революции – константная стихотворно-публицистическая тема. Кублановский, по крайней мере, высказался бы не столь тривиально-безоценочно, как то сделал директор Исторического музея: мол, советскими достижениями будем гордиться, потери советского периода учитывать, а о привнесших всё это в нашу жизнь дедах и прадедах говорить с уважением. 

Правда, сглаживающие эти формулы были скомпенсированы куда более антиномичной речью ведущего в конце программы: «Я слушаю вас, и если бы я не жил при социализме, я бы думал: насколько прав Бортко! Трагедия в том, что я видел воплощение… Но мы же с вами жили! Мы же помним разговоры на кухне, омерзение от постоянной лжи, чёткое понимание, что всё выдохлось. Так чтó мы себя сейчас обманываем, молодое поколение, которое видит те легенды? Великую легенду космоса, великую легенду Победы. Это правда – и легенда. Но вместе с этим мы не показываем людям обратную сторону, при которой каждый человек чувствовал себя ничтожным, “колёсиком и винтиком общепролетарского дела”. Человека поднимали – а потом мордой в грязь. Ну было!»

Владимир Бортко поставил точку под своей позицией, потребовав для нашей страны власти, как в Китае, и возложив на её жёсткости все упования. Кроме того, выдал дежурный пинок либералам, которые, мол, разрушили всё и при Горбачёве, и при Николае Втором, и по смерти Петра Великого. При этом весь либерализм он свёл к примитивному индивидуализму и эгоизму. И здесь выявилась у Бортко уплощённость мысли под лозунговый формат. Хотя можно было бы напомнить режиссёру, что насквозь почвенная деревенская проза, представителям которой уж никак не чужды были ни идея крепкой государственности, ни императив служения целям выше индивидуальных, сносила сусальную позолоту с большевицкого эксперимента без форы либеральной диссидентуре. Ибо ценности крестьянского мира «советская цивилизация» разрушала и заставляла мутировать отнюдь не менее планомерно и ожесточённо, чем идеалы ненавистной «прослойки». И конечно, тот либерализм, в котором воспитывались европеизированные царская фамилия и двор, культурно отличался от пошловатого комфорта, в котором возлюбили жить ещё в восхваляемые Борткой сталинские, и уж тем более в брежневские, времена отцы и дети номенклатурной элиты. Бортко обманывает сам себя: все настоящие и честные противники советского строя, которых он огулом записывает в либералы, в презренную интеллигенцию, ставили целью не «жизнь для себя», «жизнь для одного человека» – а жизнь не по лжи для всех. 

Впрочем, вот две цитаты, которые Владимир Бортко скорее всего не встретит в Википедии и к которым не обратится по тем же причинам, по которым не читает «князей». В 1929 г. русский философ еврейского происхождения Семён Людвигович Франк пророчил: «Социализм обречён гибнуть и от неподвижности, …и от таящегося в нём хаоса неукрощённой анархии. Фактически он не может привести ни к чему иному, кроме разнузданного самодурства деспотической власти и отупелой пассивности или звериного бунта подданных». А в 1937 г. другой русский философ аристократического происхождения Николай Александрович Бердяев предрекал: «Возможно даже, что буржуазность в России появится именно после коммунистической революции. Русский народ никогда не был буржуазным, он не имел буржуазных предрассудков и не поклонялся буржуазным добродетелям и нормам. Но опасность обуржуазивания очень сильна в советской России. На энтузиазм коммунистической молодёжи к социалистическому строительству пошла религиозная энергия русского народа. Если эта религиозная энергия иссякнет, то иссякнет и энтузиазм и появится шкурничество вполне возможное и при коммунизме».

Всё это мы и получили после 1991 года: вызывающее «шкурничество» старого чиновничества, «неукрощённую анархию» новых русских, «звериный бунт» имперских окраин. Но очень вероятно, что мысли отечественных религиозных философов для режиссёра Владимира Бортко мало что значат. Потому что у него своя религиозная философия, вырастающая из советской квази-религии и ностальгической эстетики: «новая общность, советский народ, и нет ни эллина, ни иудея, и по Москве ночью можно было гулять, поверьте мне».

Но искусство свидетельствует здесь против художника. Владимир Бортко желает вернуться в трогательно-милый Советский Союз, в счастливенькую страну, как бы не знавшую ни реальной «шариковщины», ни её обличения в экранизированном «Собачьем сердце». Ибо если для нас полёты в космос и чудесный быт коммуналок, про которые не без упоения вспоминал Бортко в соловьёвском «Поединке», уравновешивают спланированное истребление «прежних эксплуататорских классов», их моральное подавление, мы народ, полностью лишённый исторической памяти и нравственного достоинства. Мы в таком случае народ, который сперва предпочёл переосознать и отвергнуть швондеров и шариковых в качестве передовых героев, но затем похеривший собственный «критический реализм», отказавшийся от него в лице «интеллигентных» представителей вроде Бортко – уже по свободной воле, вне пропагандного диктата.

Над недолго витавшей в нашем обществе мыслью о том, что для создания здоровой атмосферы необходимо признаться себе в ужасах коммунистического самоуничтожения и осудить их, быстро стали посмеиваться. Архетипы советской идеологии – единственное, что уцелело на подсознательном уровне в ситуации послесоветского развала. И чем фантастичней казались эти клише раньше, чем большим враньём представлялись они в эпоху «развитого социализма», тем большей «исторической правдой» наполнились они в условиях мировоззренческой дезориентации. Чем-либо иным трудно объяснить всё ширящуюся популярность Кургиняна, Проханова, теперь вот и Владимира Бортко, чья блестящая постановка «Собачьего сердца» многим зрителям давала почувствовать на излёте советской власти, сколь по-шариковски похабным изначально было её духовное нутро. 

Сегодня мы видим, как у отдельных деятелей культуры происходит анти-покаяние. Даже Станислав Говорухин готов нынче проклясть себя за «Так жить нельзя!», а ведь некогда и сам фильм, и ставшая ходовою фраза были тараном низового антикоммунизма. Просто потому, что выражали собой то настроение усталости и обманутости, в котором пребывал народ, принуждаемый десятилетиями к коммунистической гонке и в отличие от вождей ничего не получавший взамен, кроме новых побудительных сказочек. 

Нетрудно ругать «банду Ельцина», когда катастрофические провалы ельцинских «реформаторов» ещё у всех перед глазами. Зато чтение солженицынского «Архипелага» или мельгуновского «Красного террора» мало у кого вызывает в наши дни чувство ужаса, волосы дыбом и желание кричать «караул». В стране, оплодотворённой нецензурируемым (как в Китае) Интернетом и всеми прелестями нанотехнологий, сохраняется до сих пор примитивная мода на обещательный большевизм и сентиментальное умиление вызывающим левацким хамством. И если прежде Владимир Бортко беспощадно высмеивал демагогию швондеров, то теперь он благостно хвалит большевицкий популизм за одно то, что тот сковал «идеей» многонациональную страну. 

Впрочем, обличения большевицкой тирании потеряли «вкус» уже в конце перестройки, пробудив неожиданный скепсис к истории «этой страны», самообвинение в «тысячелетнем рабстве». И всё это вылилось в антиисторический цинизм 90-х годов, приправленный, тем не менее, старыми советскими «песнями о главном». Но нередко вульгарное поливание «совка», случавшееся тогда, всё же ни в какое сравнение не шло с почти единодушным проклятием, которое было провозглашено старой России, всем её «бывшим людям», тем самым профессорам преображенским, в советской культуре. Через равноценное этому отрицание всего советского постсоветское общество как раз не прошло, невзирая на кратковременную популярность белогвардейской романтики, возвращение серебряновечной поэзии и разнокачественные репринты о «России, которую мы потеряли». 

По сей день нравственная безоценочноть большевицкого переворота и всех его последствий пишется заглавными буквами на коммунистических знамёнах. Раньше на этом месте стояла классовая мораль – теперь внеморальное государственничество. В этой недостойной игре коммунисты постоянно кидают своего джокера, ссылаясь на кошмары 90-х годов. И столь частое теперь соизмерение относительной стабильности брежневского времени с современным беспределом вполне естественно склоняет чашу предпочтений в пользу ностальгируемого «застоя». Но это – кричащая боль души, признак социальной уязвлённости постсоветского человека, а вовсе не средство разобраться в том, чего он волей-неволей остаётся наследником. Конечно, после впадения страны в криминальную революцию, все довольно быстро разочаровались в легендах либеральной демократии. Которую, однако, и не думали строить (разве что для себя, по примеру тех же тружеников ЦК) бывшие номенклатурщики и новоявленные олигархи. До сих пор статистика жертв и бедствий современной России – реальное свидетельство против опыта 90-х годов, против отвязно-развязного капитализма. Но за оглушительными цифрами абсолютно теряется трезвое, исторически протяжённое рассуждение об истоках случившегося. 

Крах советского строя был прежде всего сокрушением идеологического гнёта. Плотина идеологии прорвалась тогда, когда стала всплывать не препарированная по-сталински «история КПСС», когда реабилитировали Бухарина и «старых большевиков», когда изыскания идеологических начётчиков сделали раннего и аутентичного Маркса оружием критики выстроенного в СССР «грубого коммунизма». И слом советского государства произошёл вовсе не стараниями засланных казачков либералов и не от предательства «иуды Горбачёва». Перестроечная эпоха стала испытанием режима на способность к эволюции, и он этого испытания не выдержал. 

Пропагандистам современного коммунизма, конечно, невдомёк, что всё, что им кажется успехом неких козней, было предсказано ещё при начале и утверждении советской власти русскими философами и учёными, которых она постановила уничтожить. Теперь же их теоретическая правда, возрождённая в перестройку и перестройкой, клеймится так и не прозревшими от утопий национал-коммунистами как «русофобия». А то многомерное осмысление большевизма, которое десятилетиями провоцировал он, будучи насаждаем в России и за её пределами, ни духовно, ни политически не принято страной к сведению. Простое же смотрение по ящику старого доброго советского кино, как и тёплые воспоминания об олимпийских успехах советских спортсменов, не обеспечивают сами по себе понимания смысла нашего послеоктябрьского существования. 

Характерно, что до сих пор возвеличивание советского прошлого не обходится без набора уничижительных большевицких штампов о дореволюционной России. Вне этого очерняющего контраста в самом деле трудно обосновать «величие» учинённого над страной эксперимента. Только ведь и самодельные патриоты, чьими недаровитыми голосами и писаниями так обогатилась мысль постсоветского периода, поспособствовали этому чрезмерным восхвалением последнего монарха и его царствования. В итоге черносотенные легенды, извлечённые частью из правоэмигрантского нафталина, частью из позднеперестроечного конспирологического ширпотреба, легко и без боя уступают шаблонам советской историографии, сохраняющей видимость научной основы. Сознание наше до сих пор вертится в круговороте «чёрных» и «красных» мифов. Ни «белого» мифа, ни свободного консерватизма, ни подлинно либерального демократизма здесь не найти. И разбирательство с Октябрём обречено длиться, ибо критическая масса всё умножающихся (даже при закрытых архивах!) свидетельств против него никогда не уложится в ту подарочную упаковку, в которой преподносят нам сегодня русскую трагедию буксующие в ленинской колее мастера культуры.