Рецензия к. и. н. Кирилла Александрова на роман Дмитрия Вересова «Генерал» (М.: АСТ, 2014. — 438 [2] с.).

…Вы хоть представляете, что гражданская война так и не кончилась, что она тлеет подспудно в любом разговоре, что деление на красных и белых мучительно живо?! Почитайте любые споры в инете! Как только дело касается революции, дворянства, РОА, сразу же появляется раскол, животная злоба, оскорбления. А у нас есть только честность. О, я нахлебалась этого сполна, пока искала хоть что-то о деде! Вы все погрязли во лжи, вы по-прежнему слепы, как котята, вы духовные и умственные трусы! Уходите отсюда! — Феодора топнула ногой в бессильной ярости. — Уходите, вы не имеете права стоять здесь!

Илья хмыкнул и пошел к воротам: “Сумасшедшая все-таки. А хороша, черт возьми!”

Феодора достала из сумочки потертый на сгибах листок с отксерокопированной фотографией мальчишески улыбающегося генерала. На обратной стороне было что-то написано от руки. Феодора сломала хрусткую от жары ветку березы, надела на нее листок, как парус, и, опустившись на колени, воткнула тонкий прутик в песок.

Драматической сценой в Донском монастыре у клумбы невостребованных прахов — куда ссыпали пепел репрессированных и сожженных в местном крематории НКВД-МГБ — заканчивается роман петербургского литератора Дмитрия Вересова.

Сцена написана — или переписана автором — в 2013 году.

Роман «Генерал» опубликованный в год 70-летия Пражского манифеста остался незамечен. Не прочитан, увы, даже той целевой аудиторией, которой был адресован, и поэтому есть смысл о нем поговорить.

Полвека тому назад «специалист по партийным поручениям» в советской литературе Аркадий Васильев написал свой знаменитый опус «В час дня, Ваше превосходительство…», изобразив власовцев кучкой дегенератов, пьяниц и дебоширов. Конечно, пытливый читатель, умевший читать между строк, и попытавшийся разгрести эту навозную кучу, мог извлечь из нее редкие крупицы информации, позволявшей задуматься о феномене массовой государственной измены — все-таки царские генералы и офицеры, попав в плен, не создавали в помощь противнику армий из соотечественников. Но в целом сочинение Васильева отличалось бедным слогом, примитивным сюжетом и выглядело типичной агиткой брежневского времени с его повальным лицемерием.

В русской литературе власовцам — в отличие от белых — не повезло, хотя ярких персонажей и страстей в трагедии РОА хватало с избытком. Виктор Астафьев в своем лучшем романе о войне («Прокляты и убиты») уделил им одну строчку. Правда, работу над романом Астафьев прекратил, но вряд ли этот сюжет получил бы развитие в ненаписанной третьей книге.

В заключительном романе («Ничего кроме надежды») тетралогии «возвращенца» Юрия Слепухина описана застольная беседа одного из главных героев с поручиком РОА в привокзальном ресторанчике. Пикантность сцене придает то обстоятельство, что главный герой — инженер-эмигрант, сын белого офицера, симпатизирующий Советскому Союзу, а поручик — бывший пленный командир Красной армии, вступивший в РОА из идейных соображений.

— И что же это за идея, если не секрет?

— Да самая простая: большевиков бить. Или вас удивляет, что может у человека быть такое желание?

 — Нет, почему, — Болховитинов пожал плечами. — Отец мой целых три года занимался тем же, но не в мундире вражеской армии, это, во-первых, а во-вторых — тогда шла гражданская война.

— А она, по-вашему, окончена? — власовец засмеялся.

Слепухин обладал литературным талантом, поэтому и диалог, и психологическое напряжение собеседников, и контекст спора между ними выглядят правдоподобно — неудивительно, что до 1991 года подобный эпизод опубликован быть не мог. Писатель, ставший во время войны «перемещенным лицом», и вернувшийся из аргентинской эмиграции в СССР во второй половине 1950-х годов, десятилетиями убеждал советскую власть в своей лояльности. Однако при первой же возможности Слепухин наделил человеческими чертами власовского поручика, придал его аргументам смысл и логику. Вместе с тем необычная сцена оказалась периферийной и для фабулы романа не имела значения.

В некоторых других произведениях, включая документальные повести, власовцы встречались в отдельных эпизодах, но традиционно они изображались карикатурно и в духе Аркадия Васильева.

Не дала сколь-нибудь целенаправленных примеров литература русской эмиграции. Сочинения Василия Панарина («Из плена… в армию Власова») и Юрия Салманова («Шаг в сторону») были искренними попытками, но их художественные достоинства оставляют желать лучшего. В центре повествования Владимира Герлаха («Изменник») — рефлексия белого офицера-галлиполийца Алексея Галанина, поступившего в 1941 году в Вермахт, зачисленного в русский батальон и покончившего с собой в 1944 году во Франции, чтобы не попасть в плен к макизарам. «Изменник» во многом автобиографичен, так как Герлах более двух лет провел во французском плену и в значительной степени опирался на свой опыт.

Особое место в послевоенной эмигрантской литературе занимает талантливый роман «Предатель» Романа Редлиха. Однако «Предатель», скорее, роман не о власовцах, а о том, как военнопленные становились власовцами. Среди второстепенных персонажей запоминается пленный командир Красной армии Олеандров — «безупречно порядочный капитан», старавшийся не подавать руки главному герою, который в немецком лагере военнопленных выдал гестаповцам бывшего сотрудника НКВД («На другой день прибыл маленький веснущатый, посмотрел на меня, постучал двумя пальцами на машинке и увез Душегубова»). В конце романа в берлинском доме знакомых русских эмигрантов главный герой встретил капитана в форме офицера РОА и Олеандров сказал ему: «Вы когда-то совершили поступок грязный и недостойный, но в общем-то правильный. Я это понял, когда надел вот эту форму, и удивляюсь, что вы еще не в ней». Самоубийство Олеандрова, застрелившегося перед сдачей оружия союзникам, символизировало трагедию Платтлинга и катастрофу власовцев в американском плену. Очевидная художественная ценность «Предателя» заключается в реалистичности и психологической убедительности описанных Редлихом сцен и диалогов.

И вот — «Генерал». Первый роман русской литературы, связанный с трагедией Власовского движения. Опыт Дмитрия Вересова тем более любопытен, что в качестве одного из двух главных героев выбран Федор Иванович Трухин — самый незаурядный генерал власовской армии.

Филологу Вересову нельзя отказать в исторической чуткости.

Трухин — сложная натура. Потомственный костромской дворянин и русский прапорщик, оказавшийся волею обстоятельств в Красной армии, сделавший советскую карьеру, и не растерявший человеческих качеств — он привлекателен и для историка, и для литератора, и для сценариста. Интересно, что даже Аркадий Васильев изображал Трухина не заурядным предателем, а замаскировавшимся врагом советской власти, всю жизнь мечтавшим «освободить Россию от коммунистов».

Замкнутость успешного генерала и категорическое неприятие им сталинской системы отмечалось в дневниках современников. В разгар «ежовщины» Федор Иванович говорил своей несостоявшейся невесте Валентине Гуссаковской: «Чувствую себя одиноким деревом, а вокруг — то ли озеро, то ли топь». От первых дней пребывания Трухина в немецком плену остался короткий протокол допроса и лаконичная запись: «Дал сведения личного характера, а на военные вопросы отвечать отказался». И если писать роман о власовцах — то в первую очередь о Трухине.

Личная жизнь Трухина была закрыта для посторонних. Это позволило Вересову избрать в качестве центрального сюжета трогательные и трагические отношения двух главных героев, развивавшиеся на фоне власовской катастрофы: Федора Трухина и третьекурсницы Ленинградского университета Стаси Новинской, случайно встретившихся в лагере Циттенхорст весной 1942 года.

Вересов описал отношения своих героев сложными, подлинными и обреченными, потому что и Трухин, и Новинская — с первых страниц повествования — сами выглядят обреченными в тисках двух режимов: рефлексия каждого из них несовместима с миром Сталина или Гитлера.

Судьба Трухина читателю известна заранее. Но физические страдания, нравственные терзания — и неизбежная гибель — Стаси, сохранившей ценой чудовищной жертвы ребенка от Трухина, лишь отложены в послевоенном времени.

На земле у героев Вересова нет будущего: этот вывод очевиден во всей его беспощадности. Победительная сталинщина давит все живое — и не столько тупой звериной жестокостью, как это делал гитлеровский режим, сколько принуждением людей к постоянной лжи, лишающей человека прошлого, будущего и смысла существования. И если задаться вопросом, могла ли быть такая любовная драма, которую придумал Вересов, в реальной жизни Трухина, то как специалист по биографике генерала[1] отвечу — вполне.

Из романа заинтересованный читатель с удивлением узнает, что далеко не все офицеры Вермахта были нацистами и разделяли взгляды Гитлера. Правдоподобны отдельные реплики второстепенных героев, например слова, вложенные автором в уста чина РОВС и подполковника-марковца Андрея Архипова, служившего в 1943–1944 годах строевым офицером в Дабендорфской школе РОА Трухина: «Русский народ заслужил эту войну. Заслужил уже тем, что не сумел отстоять ни своей религии, ни истории, на которую ему наплевать» (с. 306). В этом смысле художественный вымысел автора не отдает фальшью и выглядит достоверно. В другой культурной и политической ситуации роман с такой фабулой мог бы послужить основой для добротного киносценария.

Очевидная — и главная — заслуга Вересова в том, что он впервые попытался написать художественный портрет создателя власовского армии. Что-то автору удалось, что-то нет, но внутренние монологи и диалоги Трухина, несмотря на вымысел, в основном не отталкивают. Вересов создал образ человека цельного и принципиального, убежденного в правильности своих поступков, и вместе с тем — сохранившего юношеские качества чеховского гимназиста, за право дружбы с которым когда-то ссорились между собой однокашники. Советский генерал Трухин, скорее всего в силу домашнего воспитания и собственной натуры, был совершенно несоветским человеком по мироощущению. И это автор убедительно показал.

В эпилоге приход на Донское кладбище в жаркий полдень 200… года молодой женщины Феодоры — непризнанной внучки Трухина — в поисках клумбы невостребованных прахов и могилы своего настоящего деда — символизирует отчетливую личностную позицию Вересова.

Вместе с тем признать сочинение объективно удачным — сложно.

Необъяснимо скомкан финал романа: главная часть власовской истории и деятельности Трухина, соответственно и отношений главных героев — с ноября 1944 года и по май 1945 года — изложена всего на сорока пяти страницах, в то время как роман насчитывает более четырехсот.

На всем романе лежит отпечаток поспешности и поверхностных знаний автора. К сожалению, Вересов освободил себя от добросовестного знакомства с историческими фактами, которыми он оперирует или доверился консультациям дилетантов. Большая часть исторического материала (факты, служебные аттестации, фрагменты из разных документов и т. д.) заимствована Вересовым или его «консультантами» из разных книг и статей рецензента — но все это сделано крайне бестолково и небрежно.

Писатель имеет полное право описывать переживания Кутузова и Наполеона, но попытка изобразить их во время Бородинской битвы с мобильными телефонами вызовет у читателя соответствующее смятение. На страницах «Генерала» грубые ошибки и некорректные заявления исчисляются десятками, что сразу снижает доверие к автору, который имеет право на вымысел, но лишается право на ложь, если речь идет об историческом романе и реально действующих лицах.

В июне 1941 года сержант-оринарец Трухина не мог называть лейтенанта госбезопасности «товарищем офицером» (с. 26) — в тот момент и в НКВД, и в РККА слово «офицер» ассоциировалось с «золотопогонниками» и носило еще бранный характер. Тем более что адъютантом Трухина был не сержант Пасынков, а старший лейтенант Тимофеев. Вряд ли охотничья борзая отца, о которой некстати вспомнил Федор Иванович (с. 28), могла приносить ему призы «полковых охот» — Иван Алексеевич Трухин служил не в полку, а в 1-й гренадерской артиллерийской бригаде, имевшей шесть батарей, и вышел в отставку за девять лет до рождения Федора, о чем сам автор написал на 101-й странице.

В плен Трухин попал не 29-го (с. 30), а 27 июня 1941 года. Вильфрид Штрик-Штрикфельдт был не русским дворянином, а сыном рижского мещанина и не мог допрашивать Трухина 29 июня 1941 года (с. 40–41), захваченного в полосе войск группы армий «Север», так как в тот момент немецкий капитан служил в разведотделе штаба группы армий «Центр», на другом направлении, и о существовании Трухина не имел понятия. Тем более не сопровождал Штрик-Штрикфельдт Трухина в лагерь военнопленных (с. 56). В 1941 году Трухин не мог насвистывать знаменитую песню «Веселый Дидель» (с. 65) на стихи Эдуарда Багрицкого, так как бард Сергей Никитин написал ее только в 1980 году. С таким же успехом Дмитрий Вересов мог придумать, что Штрик-Штрикфельдт напевал какую-нибудь композицию из репертуара группы «Modern Talking». Родился Штрикфельдт не 12 июня (с. 187), а 10(22) июля 1897 года.

Генерал-майор Дмитрий Закутный происходил не из казаков (с. 66), а из иногородних и родился в семье крестьянина-бедняка. В Российском государственном военно-историческом архиве (РГИВА) не хранятся документы по истории Красной армии 1920-х—1930-х годов, поэтому документ «Архивная справка РГИВА» о советской службе Трухина (с. 69–70) выглядит фальшивым. Полковник барон Рудольф Кристоф фон Герсдорф не имел отношения к СС и чина штандартенфюрера (с. 107) и в 1941–1943 годах служил в штабе группы армий «Центр», а не в отделе «Иностранные армии Востока» Генерального штаба. Генерал-майор Иван Благовещенский не мог быть ранен под Перемышлем (с. 146), так как в 1914–1915 годах не служил на Юго-Западном фронте.

Вряд ли костромской гимназист Трухин посещал в 1910-е годы престижный петербургский ресторан «Донон» (с. 188), так как неизвестно, бывал ли он юношей в Санкт-Петербурге. Трудно представить, чтобы в 1916 году большинство юнкеров 2-й Московской школы прапорщиков, которую окончил Трухин, «коллекционировало женщин» (с. 217). Председатель НТСНП Виктор Байдалаков не был идеологом русской эмиграции (с. 222). Описанное Вересовым негативное отношение Трухина к генерал-лейтенанту Андрею Власову (с. 255, 284–285) не подтверждается известными до сих пор источниками и показаниями современников. Тем более не называл Трухин Власова «трусом» (с. 382).

Очень сомнительно, чтобы в феврале 1943 года двое русских беженцев могли «объедаться» в берлинском кафе сосисками (!) с горчицей (с. 298) без карточек, которых у них не было. Вряд ли Трухин стал бы называть своего адъютанта поручика Анатолия Ромашкина «милый мой старлей» (с. 359). Генерал-майор Владимир Боярский был не аристократом (с. 374), а сыном польского слесаря-сапожника. Ударным отрядом власовцев на Одере в феврале 1945 года командовал не мифический Сергей Ламсдорф (с. 382), а полковник Игорь Сахаров.

И так далее по тексту романа.

Наиболее необъяснимо выглядят раскавыченные Вересовым прямые и дословные заимствования — целыми абзацами и страницами — из чужих мемуаров (с. 69, 265, 267–270, 273, 275–276, 358), которые тем самым выдаются за плоды собственного литературного творчества. Подобные сомнительные приемы чести писателю не делают.

…И, тем не менее, несмотря на все серьезные огрехи, роман Вересова полезен. На последних страницах автор вложил справедливые слова в уста Трухина, объяснявшего смысл обреченного движения тем, что даже под Сталиным «было в России искренне стремление к свободе, к Богу…Я горд и счастлив уже тем, что когда-нибудь потом, в следующем веке, русским людям смогут сказать, что не все смирились с большевизмом, что даже ради почти призрачной попытки его уничтожить они пожертвовали не жизнью — нет, это достаточно просто, — нет, они пожертвовали честью, добрым именем». И хотя настоящая мысль неоднократно уже высказывалась в исторических исследованиях, петербургский прозаик повторил ее для другой аудитории.

Дмитрий Вересов произнес Слово: как смог — и оно стало живым.

Дай Бог, чтобы Слово Вересова было услышано в русской литературе.

Тогда, вероятно, найдутся последователи, которые напишут роман о Трухине с другим эпилогом.

Поздно вечером охранник, обходивший некрополь, увидел новую бумажку на почти упавшей ветке. Он поднял ее, пробежал глазами текст, пытаясь понять, кого на сей раз обнаружили в этой давно не существующей куче пепла.

Мы стали взрослыми. Какой-то вор трусливый
Прокрался в спальню к нам, и даже наши сны —
Все выкрал он. Все сказки прочтены,
Смолк фей и гномов шепот торопливый…
Что это было? Увяданье сада?
Смерть нивы золотой, дотла побитой градом?
Мы в жизнь вошли как будто с похорон,
И рожи злобные, кривясь во мраке, рады,
Что навсегда погашены лампады,
И масло пролилось у дедовских икон…

— Чушь какая-то. — Он внимательно присмотрелся к снимку и увидел немецкую форму и шеврон “РОА”. — Еще этого дерьма тут не хватало! — выругался он и, скомкав, выбросил листок в урну.

29 февраля 2016 года исполнится 120 лет со дня рождения генерал-майора Федора Ивановича Трухина, чье место последнего упокоения может найти каждый посетитель Донского монастыря в Москве.

Примечание: