Проблематика гражданской войны в России чрезвычайно обширна. В числе ведущих проблем смело можно назвать сопряженные темы сопротивления большевизму и крестьянского участия в междоусобице. Вопрос о позиции крестьянства в гражданской войне вписывается в более широкую картину многосторонней трансформации аграрно-индустриального общества и имперской государственности. Эта трансформация в 1917 году пошла по катастрофическому руслу, что и сформировало «коридоры» для действий всех актеров грандиозной драмы.

В начале ХХ века аграрный вопрос в России приобрел характер общенационального и остро политического. По мнению В. В. Кабанова, в это время определились два пути дальнейшего аграрного развития России: фермерский и кооперативный. Столыпинская реформа пыталась актуализировать первый путь, революция 1917 года выдвинула на первый план, но архаизировала второйi. Можно ставить вопрос о перспективах формирования «неклассической» аграрно-индустриальной общности в России. В. Л. Махнач, рассуждая в категориях этнологии, описывает тенденции все большей определенности созидательного, русско-православного выбора в разных слоях населения и разных областях деятельности в России кануна революции. Революция, деструкция начинали оставаться в прошлом. То есть Великая война и последующие события оживили уже отмиравшую, закрывавшуюся возможность исторического развития. На судьбу России военная драма не могла не наложить трагического отпечатка: страна избрала роль революционного флагмана, которая ей выпала на долгие десятилетияii. Экономисты и социальные историки также рисуют картину «нормальной», вопреки расхожим вариантам катастрофичного восприятия отечественной истории, стратегии развития России, говорят об отсутствии непреодолимых без революционной власти проблемiii.

В начале ХХ века страна встала перед перспективой интенсификации, что прежде всего касалось социально-экономического положения огромных крестьянских масс. Крестьянство стало активно включаться в рыночные отношения, началось бурное развитие крестьянской кооперацииiv. Русские крестьяне почувствовали «фактор перемен», предопределявший буржуазное развитие города. По мнению Б. Н. Миронова, российское общество развивалось от объекта к субъекту государственного управления, хотя к 1917 году Россия «не успела достичь такой стадии, когда государство попадает под полный контроль общественности и адекватно реагирует на требования общества»v. Однако революция произошла, и в результате в крестьянской стране власть удержала марксистская партия, откровенно враждебная классическому крестьянству. Причем в ХХ веке это сочетание – марксистская революционная элита в аграрном или аграрно-индустриальном обществе – дублировалось неоднократно.

Как нам представляется, для правильного понимания проблемы необходимо ответить на фундаментальный вопрос: какова природа гражданской войны? Если рассматривать ее как порабощение исторической России интернациональными силами – так видели ситуацию многие участники Белого движения, – то, конечно, Белое движение, крестьянское сопротивление, даже вполне социалистические «по знаменам» и «лозунгам» протесты, попадают в общий процесс антибольшевистской борьбы. При таком подходе и последующие вспышки вооруженного противостояния между властью и обществом в годы сталинской коллективизации и Второй мировой войны вписываются в логику гражданской войны и выглядят как ее продолжение или рецидивы. Наиболее отчетливо этот подход обозначил в свое время М. С. Бернштам. Им же выдвинута перспективная идея о преемственности религиозного нонконформизма («тихоновцы», «катакомбники») по отношению к вооруженному крестьянскому сопротивлению 1918–1921 годов vi. Если же оценивать вооруженную борьбу как противостояние по социальным мотивам, отягощенное иностранным участием, инфраструктурным кризисом, массовыми психозами и иными факторами, то логичнее рассматривать Белое движение, анархизм, крестьянское сопротивление и иные формы протестного поведения по отдельности, в их самостоятельной эволюции.

Первый подход нам представляется более соответствующим духовным и политическим процессам, происходившим десятки лет и вылившимся в вооруженное противостояние в 1917–1922 годах. При такой оценке событий возникает неизбежный вопрос, ответы на который давались многократно и с разных точек зрения. Это вопрос о том, почему глубинно единое антибольшевистское сопротивление не смогло мобилизовать потенциально огромные силы для победоносной борьбы с коммунистической революцией, идеалы (а не тактические лозунги) которой оказались глубоко чуждыми крестьянскому большинству населения? При этом крестьянство демонстрировало свою устойчивую логику и динамику поведения в революционном процессе. Русские крестьяне имели устойчивый комплекс представлений о должном в политической сфере. Это и образ царской власти, и образ России в целом. Один из распространенных паттернов восприятия – Россия как удел Пресвятой Богородицы. Крестьянство имело политический опыт, продемонстрировав в 1905 году завидную способность быстро создать организацию в масштабах всей страны. Ею стал Всероссийский Крестьянский союз.

В осмыслении участия крестьянства в революционном процессе и гражданской войне, в частности, родилась масштабная концепция крестьянской революции 1902–1922 годов, созданная усилиями В. П. Данилова. Этот процесс в аграрной стране выступает матрицей иных революционных социальных движений. Соответственно, крестьянская война рассматривается как самостоятельная составляющая гражданской войныvii. Для понимания крестьянского участия в гражданской войне следует оценить те формы, в которые выливалась крестьянская активность в предшествующие исторические эпохи.

В период Московского царства взаимодействие войск с вооруженным и привычным к вспомогательной военной службе населением осуществлялась гораздо успешнее, чем в период империи, когда социальную жизнь перегрузили очевидные «несправедливости», а многие органичные земские формы самоорганизации подверглись разрушению или угнетению. В XVII–XVIII веках открытый крестьянский протест мотивировался церковным расколом, неоправданными и рабскими формами крепостничества, социокультурным расколом между верхами и низами русского общества. Народ был непросвещен, а просвещение и культура все более принимали ненародные черты. Идеалом вольной жизни и военным руководителем в вооруженных выступлениях часто становился казак. В XIX столетии казачество уже интегрировалось в государственную систему, преобразователем и врагом крестьянства становится «проклятое будущее» – капитализм.

XVIII век дал многочисленные примеры стремительного роста протестного крестьянского движения. Например, в 1743 году в нижегородской мордовской Терюшевской волости начались волнения на религиозной почве. Соседние волости присоединились, привнеся уже протест против непосильных повинностей и администрации. Иноверцев и монастырских крестьян поддержали дворцовые и помещичьи крестьяне Арзамасского и Ардатовского уездов. Через несколько недель в состоянии неповиновения находились уже тысячи крестьян. Волнение перекинулось в Керенский и Верхнеломовский уезды Воронежской губернии; откликнулось крестьянство Казанской губернии. Открытые выступления вспыхнули в Царевококшайском и Цивильском уездах. К разраставшемуся движению примкнули беглые работные люди и бурлаки. Так частное недовольство локального масштаба в условиях ощущаемой крестьянством большой социальной несправедливости легко превратилось в широкое движение против всякого угнетения. Подавить его удалось только через два года, перекрыв дороги в огромном районе от Твери до Астрахани и от Калуги до Нижнего Новгородаviii.

Во второй половине XVIII века наиболее тяжелым было положение немногочисленной категории приписных крестьян (264 тыс. из 5 млн. государственных крестьян в начале 1780-х годов). Они оказались наиболее активной и боеспособной группой: в 1752 году крестьяне Ромодановской волости Н. Демидова выиграли бой у Рижских драгун. В Пугачёвщине участвовали даже богатые подрядчики из приписныхix. В 1750–1760-е годы активно боролись против власти и монастырские крестьяне. Пётр III передал им землю, но Екатерина II отменила решение супруга. Крестьяне отказались повиноваться. Например, крестьяне Шацкого Новоспасского монастыря в 1744–1758 годах боролись за исключение их из духовного ведомства. Много лет они жили вне государственной юрисдикции: сами выбирали себе старост, сражались с присылаемыми воинскими командамиx.

В ходе крестьянских движений выявлялись районы, дававшие наиболее высокий процент предводителей, повстанческих отрядов, отличавшиеся наибольшим упорством в борьбе. Так, Терсинская волость Казанского уезда, многонациональная и заводская, неоднократно выступала в 1760-е годы, а в декабре 1773 года, после поражения, которое нанесли повстанцы крестьянскому отряду, собранному заводовладельцем, началось движение в рамках Пугачёвского восстания. Волость превратилась в незатухающий очаг движения. Многие терсинцы попали в командный состав пугачёвской армии. Летом 1774 года жители волости срывали марши войск премьер-майора И. И. Михельсона, и именно здесь этот офицер заявил: «Не можно себе вообразить, сколь ослепленно народы к нему (Е. И. Пугачёву. – А. П.) клонятся»xi.

Деревня, как правило, проявляла социальную активность, вызванную городскими событиями, при этом руководствовалась своими мотивами и своим пониманием ситуации. Так, в 1826 году в Петербургской губернии были зарегистрированы 54 крестьянских выступления из 85, отмеченных в этой губернии за 24 года (1826–1849). За тот же период в Московской губернии произошло 88 выступлений – из них 21 случились в том же 1826 году. Такой дисбаланс, особенно выразительный в столичной губернии, можно связать с выступлением декабристов – классическим дворянским верхушечным мятежом – и народной интерпретацией этого события. В 1848 году на приграничную Волынскую губернию пали 47 волнений из 64 за 1826–1849 годы. Их уместно связать с известиями о революционном движении в пределах Австрийской империи и ответных мерах предпринятых русским правительствомxii. Действительно, слухи о приходе «французов» (отголосок надежд 1812 года?), чтобы «вешать помещиков» распространялись в Смоленской и Симбирской губерниях. Кроме того, 1848 год был очень неурожайным, сопровождался пожарами и тяжелой эпидемией холерыxiii.

Статистический региональный анализ крестьянского движения позволяет и в дальнейшем обнаружить крайнюю временную и территориальную неравномерность выступлений. При этом точно установить причины тех или иных региональных различий в крестьянском движении часто оказывается невозможноxiv. Хорошо документированное крестьянское движение в пореформенный период позволяет привести выразительные примеры. Так, на протяжении 1902–1904 годов в Воронежской губернии из 12 уездов в трех – волнений не зафиксировано вовсе, в пяти – произошло по одному, а в остальных четырех движение приняло более интенсивный характер. При том в Воронежском уезде с весны 1902 года по весну 1903 года довольно многочисленные волнения сосредоточились в пределах одной Орловской волости, в Бирюченском уезде несколько волостей (Верхнелубянская, Веселовская, Палатовская) превратились в центр волнений. Из названных волостей происходил большой отход работников на шахтыxv. А шахтерская, донбасская субкультура носила черты брутальной, «хулиганской», что особенно ярко проявилось в 1917–1918 годах. Описанное развитие событий мы можем считать характерным для всех крестьянских волнений. Аграрные волнения 1905–1907 годов позволяют сделать вывод о наступившем феномене усталости: большинство сел, участвовавших в движении, выступало единственный раз. Очевидно, выступление оказывалось для крестьян действием весьма затратным, к тому же влекущим репрессивные акты властейxvi. О. Г. Буховец, изучавший материалы и жизнь белорусской деревни за 1907–1914 годы, установил крайне слабую зависимость между крестьянским движением и агитацией революционных партийxvii.

Таким образом, крестьянское протестное движение на протяжении длительного исторического периода демонстрировало самостоятельную логику развития, признаки анклавного существования, способность к быстрому разрастанию. Все эти специфические черты крестьянское движение проявит и в годы гражданской войны. Уже в начале 1920-х годов, составители аналитических документов органов ВЧК–ГПУ–ОГПУ выделяли активные центры сопротивления – волости, села, которые давали основной кадр руководителей, демонстрировали наиболее массовое и упорное участие в повстанческой борьбе. Гражданская война показала и способность крестьянской массы в благоприятных условиях стремительно поднимать против власти мощные волны сопротивления, которые столь же быстро возвращались в прежние берега при очевидной неудаче. Инструментом мобилизации служили разные толки и слухи. Их скорость распространения в крестьянской среде еще до революции поражала наблюдателейxviii.

Нам уже приходилось выдвигать и обосновывать два тезиса о характере вооруженной борьбы в годы гражданской войны. Один из них заключается в следующем. Красные находились в принципиально большей системе, чем белые. Они мыслили в категориях мировой революции, что давало им большую свободу маневрирования в «частных», «тактических» вопросах. В этом смысле отнюдь не парадоксально, что, например, Л. Д. Троцкий первым предлагал отказаться от политики продразвёрстки еще весной 1920 годаxix.

Второй тезис сопряжен с первым. В гражданской войне мы видим феномен белого поражения без поражения. Зимой 1919–1920 годов на Юге катастрофа наступает при вполне приемлемом соотношении сил. Красная армия не одерживает красивых побед, пехота большевиков неустойчива и, как правило, уступает своему противнику в качестве. Деникинцы еще способны к наступательным действиям буквально накануне Новороссийской трагедии. Оборотная сторона этого явления – победа без победы. Осенью 1919 года советский Южный фронт разваливался, дорога на Москву казалась открытой. Генерал-лейтенант К. К. Мамантов, рейдировавший со своим корпусом по тылам противника, недоуменно спрашивает: почему не подтягиваются донские корпуса? «Здесь война кончена»xx. Однако враг наносит контрудар, и даже не очень внушительными силами, и линия белого фронта неудержимо ползет к Югу.

Можно полагать, что белым армиям противостоял прежде всего мощный мобилизационный аппарат РКП(б). РККА могла быть громоздкой, неустойчивой, пронизанной внутренним протестом, сомнениями комначсостава и сознательным саботажем военспецов. Но армия Троцкого была возобновляемой. За ней стоял беспощадный механизм всестороннего контроля, партийного террора и безжалостного выкачивания из перепуганного общества ресурсов – людских и материальных. Белые не могли даже быстро распорядиться захваченными многочисленными пленными, а красные показали редкую способность и умение восстанавливать, казалось бы, безнадежно разваливавшиеся войскаxxi. Ценное наблюдение, применительно к элитным частям РККА – латышским стрелкам – еще в начале 1980-х годов высказал Н. Нефёдов. В своем исследовании он наглядно показал, как красные латыши превращались в стойкую и ударную силу во многих решающих сражениях гражданской войны. При этом их боевая работа поддерживалась многочисленными не столь боеспособными, но все же выполнявшими менее сложные задачи красноармейскими частямиxxii. Наблюдение представляется нам точным и перспективным.

Отсутствие организованного тыла – беда Белого движения, о которой многократно говорили сами белые. Однако и у красных ситуация выглядела весьма похожей. Генерал-лейтенант А. И. Деникин точно писал, что «у нас», белых, был неорганизованный тыл, а у красных не было никакого тыла. Парадоксальным образом оказалось, что суворовская максима «порыв не терпит перерыва», в войне гражданской приобрела выразительную специфику. Известно, как настойчиво В. И. Ленин стремился захватить к зиме 1919 года Урал, не боясь признавать, что в противном случае считает гибель революции (читай – власти большевиков) неизбежной. Белые на разных фронтах тоже стремились на одном дыхании дойти до заветного рубежа – Москвы, Петрограда или Волги, понимая, что успех создает поддержку и рождает необратимость победы. Однако красные имели организационные рычаги для закрепления успеха или его возобновления, у белых же неудача в победном движении оборачивалась скорым крахом.

Один из главных уроков вооруженной борьбы для проигравших антибольшевистских сил заключается в том, что без организованной силы, одним повстанчеством, даже сколь угодно массовым, конечной победы не одержать. Таким образом, сопряжение крестьянского повстанчества с некрестьянской борьбой (независимо от ее направленности) – в любом случае превращалось в большую ресурсную, организационную, коммуникационную задачу. И ее приходилось разрешать городским участникам вооруженного сопротивления.

Известно, что Ленин по итогам событий 1905–1907 годов назвал в качестве главной причины поражения революции отсутствие единства разных революционного «потоков». То же можно сказать о «потоках» антибольшевистской борьбы в 1917–1922 годах, прежде всего, Белого движения и крестьянского повстанчества.

Для крестьянского населения Февральская революция пришла сверху, в виде газетной новости. Стереотипные сцены в мемуарах низовых советских и партийных деятелей, которые жили в начале 1917 года в деревне, выглядят так. Приезжает почтальон и говорит: царя свергли. «Скинули». Ему не очень верят. Наиболее проворные односельчане бегут на станцию, а там студенты жандармов разоружают – правда! Собственно, революция всегда – продукт, зреющий в верхах. Отсюда принципиальная ведóмость крестьян. Они используют язык, предлагавшийся революционным городом, они получают революционную власть уже «готовой», сформировавшейся, естественно, без их участия. Уже свершившееся событие вызывало крестьянские интерпретации, аккумулировало ожидания, которые вскоре могли сменяться разочарованием и новыми надеждами. Возник своего рода конкурс на востребование политической и вооруженной активности крестьянства со стороны противоборствующих городских сил.

В свидетельствах белых добровольцев и казаков рефреном звучит тезис: «Нас было мало». Горстка героев во тьме, беззаветные мальчишки и равнодушные взрослые, кучка верных долгу в разбушевавшемся людском океане – подобные образы и метафоры часты и привычны в белой публицистике, а затем и эмигрантской мемуаристике. Между тем, соотношение сил на фронтах, как правило, не подтверждает этого белого самоощущения. Силы, на разных этапах, вполне сопоставимы. Конечно, в целом численность РККА уже в 1919 году далеко превышает совокупную численность всех белых военнослужащих в числе едоков. Однако более значим показатель итоговый – количество активных штыков и сабель. Это положение сопряжено как с позицией крестьянства, так и умением «городских» сил востребовать огромный массив сельского населения, чтобы обеспечить его необходимыми ресурсами в политической борьбе и вооруженном противостоянии.

Массовое повстанчество с превращением в устойчивые регулярные части в годы гражданской войны продемонстрировали казачьи войска, а также заводское население Урала и Прикамья. Проще говоря – определенные категории населения, имевшие своих руководителей и лидеров – офицеров, интеллигентов, которым доверяли остальные. В иных случаях крестьянское повстанчество по преимуществу изолировано от городских сил (и нередко имеет антигородскую направленность), руководимо местными крестьянскими же вожаками и жестко привязано к «малой родине» основного состава участниковxxiii.

Возможно, в качестве своеобразного исключения можно рассматривать знаменитое Тамбовское восстание 1920–1921 годов, известное под именем «Антоновщины». Ю. А. Щетинов установил, что доля участников вооруженной борьбы с советской властью в активных повстанческих районах на Тамбовщине составляла всего 2–5 % от численности мужского населения. Но, во-первых, этот автор подтверждает наблюдения еще 1920-х годов о крайней неравномерности участия крестьян в повстанчестве, а во-вторых, даже столь «ничтожный» процент участия позволил создать мощные и устойчивые центры сопротивления, что требует ясных объясненийxxiv. Здесь свою роль сыграло решающее организационное участие как опытных кадров партии социалистов-революционеров, так и заметного числа офицеров, влившихся в крестьянскую армию. Отметим, что привычная локализация Тамбовского восстания, в пределах пяти уездов Тамбовской губернии, потребует серьезной коррекции, если выявить связи повстанцев за пределами известного региона. Как раз «ничтожный» процент участия крестьян в вооруженной борьбе доказывает высокий уровень организованности этой борьбы. Сравнительно немногочисленные боевые отряды имели разветвленную инфраструктуру поддержки, разведки, местного самоуправления, систему мобилизации и пополнения. Поголовные же крестьянские восстания, с вовлечением в драматические события женщин и детей, часто проходили с большим ожесточением, но оказывались кратковременными классическими бунтами, обреченными на быстрое поражение.

Крестьянство обладало устойчивым комплексом устремлений в условиях революции. При этом крестьяне были готовы приспосабливаться к тем политическим схемам, которые им диктовал город, проявляя умение наполнять их желательным для себя содержанием. Поэтому и востребование крестьян как «ресурса», и равноправный союз с ним как с субъектом политики и вооруженной борьбы, оказывались крайне сложными для городских сил. Открытое белое выступление, в основе которого лежало сопротивление большевикам «вооруженного ополчения интеллигенции», в первую очередь военной, потерпело поражение. Крестьяне же победили тактически в своем режиме, потерпев множество частных поражений. Они заставили большевиков изменить политику, но проиграли стратегически, позволив им удержаться у власти.

Большевики предложили новый механизм мобилизации «масс», оказавшийся эффективнее того, который могли использовать их противники. Ленинцы умело использовали сочетание публично-политических и репрессивных механизмов, выстраивали новый «большой проект», типологически близкий государственническому сознанию русского крестьянства. В результате позднее родился феномен эксплуатации антинациональной властью консервативного и национально ориентированного крестьянского большинства страныxxv.

Примечания