Была ли жива монархическая идея в годы гражданской войны? К дискуссионному вопросу об идейных ценностях

Белого движения

 

 

Старый режим был настолько психологически подорван,

что зарождение контрреволюционного движения не могло

произойти во имя каких-либо реставрационных идей.

 

Н. Н. Головин. Российская контрреволюция в 1917–1918 гг.

 

 

«Мы былого не желаем, царь нам не кумир», – пели чины Корниловского ударного полка, прибывавшие в Добровольческую армию на Дон в конце 1917 года. Как известно, лидеры Белого движения, за исключением генерал-лейтенанта М. К. Дитерихса на Дальнем Востоке в 1922 году, не выдвигали монархических лозунгов. Так, например, 6 декабря 1921 года Главнокомандующий генерал-лейтенант П. Н. Врангель писал из Константинополя Генерального штаба генерал-лейтенанту Е. К. Миллеру в специальном циркуляре:

«Русская Армия собрала под своими знаменами всех тех, кто в стремлении освободить Родину от врага народа, врага общего для всех национальных партий, борется за русскую национальную идею.

Доколе эта борьба не закончена, вокруг Армии должны, казалось бы, объединиться все – от республиканца до монархиста.

Армия ставит себе задачей свержение большевизма для обеспечения народу свободного волеизъявления по вопросу о будущей форме государственного устройства России. Впредь для выражения народов своей воли Русская Армия будет вести борьбу не за монархию, не за республику, а за отечество.

Будучи сам по убеждению монархистом, я, как Главнокомандующий Русской Армией, вне партий»ⁱ.

 

Постфактум, десятилетия спустя, многие современники и историки ставили отсутствие монархических лозунгов белым в упрек, отмечая, что неопределенная непредрешенческая позиция выглядела уязвимой по сравнению с трескучей большевистской пропагандой. Впрочем, именно коммунистическая пропаганда пыталась отождествить Белое движение со «старым режимом» в целях его дискредитации. В чем, несомненно, заключался свой резон: самодержавие Николая II, во всяком случае еще в годы гражданской войны, подавляющему большинству населения казалось безумным анахронизмом, заслуживающим проклятия.

В действительности «профессиональные» монархисты, те, кого до 1917 года называли крайне правыми, сразу после Февраля ушли в тень и в Белом движении никогда не играли заметной роли. Почему это произошло? Организованное монархическое движение раздирали многочисленные конфликты, в конце концов, его развалившие. В настоящей статье автор хотел бы обратить внимание читателей на одно из самых главных, ключевых противоречий, незаметных для поверхностного взгляда: накануне революции в лагере правых росла оппозиционность самих монархистов по отношению к правящему монарху, Николаю Александровичу.

Своего рода специальностью правых, их отличительным знаком и поведенческим символом была подчеркнутая декларация лояльности и преданности царю, как и полагалось в соответствии с идеей самодержавия, центральной в монархической доктрине. Монарху направлялись многочисленные петиции с выражением «верноподданнических чувств». От «имени народа» Николаю II представлялись депутации сторонников его самодержавия, всем врагам царя, подлинным и мнимым, объявлялся бой. В среде крайне правых культ самодержца принимал экстремальные, часто псевдорелигиозные формы: он сравнивался с «солнцем, которое греет правых и виноватых», назывался «всей нашей опорой в настоящем и нашим светлым счастием в будущем», только на него одного возлагалась «вся надежда», его слова о самодержавии были девизом движения, царские портреты почитались как святыниⁱⁱ. Последнее обстоятельство весьма, кстати, трогало простодушного Государя, с удовольствием одаривавшего своими изображениями любимых, и, как он считал, самых преданных из его подданныхⁱⁱⁱ.

Однако, обратная сторона медали монархического движения, особенно применительно к конкретным обстоятельствам кризиса самодержавия, заключалась в том, что его мишенью легко становился сам император Николай II. Поскольку в правых партиях считалось, что самодержавный строй представляется для России наиболее оптимальным, но действительность вопиюще свидетельствовала о прогрессировавшем кризисе, ответственность за него неминуемо возлагалась не на объективные пороки системы, а, прежде всего, на плечи царствующего венценосца. Метод поиска козлов отпущения – евреев, студентов, бюрократов и сановников – годился для уличной толпы. В приватных рассуждениях представителей правой элиты, часто весьма обоснованно, действия Николая II неоднократно подвергались резкому осуждению. Публичная критика царской особы могла привести к полицейскими преследованиями, однако иметь свое частное мнение в Императорской России, в отличие от Советского Союза, не считалось зазорным.

Революционеров особенно не интересовала личность Государя, занимавшего русский престол. С их точки зрения, во главе страны по определению находился тиран, угнетатель народа, душитель свободы и крупнейший помещик-реакционер. Бомба террориста убила в 1881 году Царя-Освободителя, но настоящий, если угодно, реакционер Александр III благополучно царствовал до своей естественной смерти. Советская историография не случайно уделяла личности Николая Александровича минимум внимания. Напротив, в глазах монархистов, персона императора приобретала исключительное значение. Главным достоинством «идеального» самодержца должна была стать ясная и несокрушимая воля, недоступная сиюминутным и узкогрупповым влияниям, заставляющая подчиненных исполнителей строго следовать в русле политики, определяемой сверху. Только тогда, собственно, о самодержавии и следовало вести речь. Николай II, благодаря личным качествам, казалось, меньше всего подходил к исполнению той роли, которой желали монархисты. Объективные обстоятельства эпохи, препятствовавшие Николаю II править «самодержавно», мало принимались консерваторами в расчет.

Известный публицист-славянофил, генерал от кавалерии А. А. Киреев, будучи вхож в правящую элиту, забил тревогу уже в первые годы правления Николая II. «Страна идет к конституции, – предсказывал генерал еще в сентябре 1900 года. – Наш Polizei-Staat все более и более становится невозможным. Он терпим, когда он в руках Фридриха Великого, Екатерины Великой, но не тогда, когда монархия поделена между министрами. Когда она разменяна на мелочь»^iv. Неспособность Николая II управлять министрами выглядела для Киреева очевидной: «Правительства нет! А есть министры, которые на докладах проводят все что угодно! Бесконтрольно». И далее: «В обществе слышится страшное слово: “Феодор Иоаннович!” Я употребляю прилагательное “страшное”, потому что действительно положение становится крайне опасным»^v. При Николае II, писал в своем дневнике генерал Киреев, страна оказалась в нелепом, худшем из возможных, положении: «Как тут работать. Самодержавие есть, а самодержца нет»^vi. Складывалось впечатление, что «у нас совсем нет царя». Ситуация была нетерпима для всякого настоящего монархиста: «Хорошо положение! Нами управляют педераст и фокусник. Мещерский и месье Филипп»^vii.

Попытки воздействовать на Государя наталкивались на видимые безынициативность и безразличие Николая II, столь неподходящие самодержцу. В марте 1903 года А. А. Киреев подал на Высочайшее имя свою пространную записку «Россия в начале ХХ столетия», в которой указывал монарху на идейный кризис самодержавия и предлагал шире использовать потенциал славянофильских кругов общественности. Однако, как заранее предполагал автор, многого от императора ожидать не приходилось: «Что он прочтет – это верно, что он задумается, это вероятно. Но что он вследствие этого сделает????»^viii Множество вопросительных знаков свидетельствовало о безнадежно-риторическом характере вопроса. Знаменитый и популярный в столице священник, протоиерей Иоанн Сергиев (св. Иоанн Кронштадтский), сочувствовавший правым, занес в свой дневник следующую молитву, говорящую саму за себя: «Да воспрянет спящий царь, переставший властвовать властью своею...»^ix.

Поскольку было ясно, что волею судьбы место императора досталось неподходящему лицу, в правых аристократических кругах подумывали о дворцовом перевороте, но подходящей кандидатуры совершенно не могли найти. Великий Князь Михаил Александрович, по отзыву генерала Киреева, был «прекрасный, нравственный малый», но «недалекий, а главное лишенный всякого желания царствовать», у него, как и у его царствующего старшего брата отсутствовали качества, «необходимые самодержцу» – «самодеятельность, воля, инициатива»^x. А. В. Богданович – супруга известного в монархических кругах генерала – заочно соглашалась с Киреевым, но высказывалась о Михаиле Александровиче еще более резко: «Безвольный, слабоумный, в руках еврейки Вульфарт и так же, как и молодая царица, страшен России»^xi. «Первый и второй Владимировичи – отъявленная дрянь»^xii, – добавлял Киреев к нелицеприятной характеристике возможных претендентов на престол из числа Романовых.

Неудивительно, что после поражений в русско-японской войне 1904–1905 годов, происшедшей, как выразился генерал Киреев, из «детского желания Царя присоединить Маньчжурию»^xiii, и начала первой русской революции, в сторону неудачного правителя зазвучала намного более резкая критика. Особенно отличался Б. В. Никольский, вскоре ставший одним из лидеров Союза Русского Народа (СРН), и даже производивший на Государя весьма благоприятное впечатление своими мыслями о самодержавии^xiv. Он, однако, размышлял и в том смысле, правда, не при царе, что во времена нынешнего самодержца, чтобы быть консерватором, надо быть радикалом и даже революционером^xv. Дневник Никольского подтверждает, что его автор был готов зайти далеко: «Сознаться ли вам по секрету? Я думаю, что царя органически нельзя вразумить. Он хуже, чем бездарен! Он – прости меня, Боже, – полное ничтожество! Если так, то не скоро искупится его царствование. О, Господи, неужели мы заслужили, чтобы наша верность была так безнадежна?... Одного покушения теперь мало, чтоб очистить воздух. Нужно что-нибудь сербское»^xvi.^*

В разговоре у Богдановичей, когда обсуждалась Цусимская катастрофа 1905 года, Никольский доказывал, что необходимо «переменить династию», поскольку нельзя «вразумить глупого, бездарного, невежественного и жалкого человека», правящего императора. «Еще если бы можно было надеяться на его самоубийство – это было бы все-таки шансом. Но где ему!»^xvii Бывший народник и идеолог монархической государственности Л. А. Тихомиров в то время тоже полагал, что с таким переменчивым царем, как Николай Александрович, самодержавное дело обречено. Одним депутациям царь говорил одно, с удивлением констатировал Тихомиров, другим – другое^xviii. Крайнее недоумение правых вызвали либеральные уступки царя, последовавшие с началом революции, и направленные на ослабление общественного недовольства. По поводу указа от 17 апреля 1905 года о религиозной свободе монархисты говорили, что император «предал православие»^xix. Историк Г. Роггер не случайно отметил упорно ходившие слухи, что правые не любят Николая II больше левых, и хотят с ним покончить^xx. Но далее салонных разговоров дело не пошло.

После Манифеста 17 октября 1905 года в России началась эпоха публичной политики. В правое движение оказались вовлечены широкие массы, или, как надменно выражалась консервативная элита, «улица». Разумеется, публичные разговоры в партиях, подобные тем сугубо приватным, которые Никольский вел в особняке Богдановичей, или популяризация критических замечаний, оставляемых консерваторами в своих дневниках, были совершенно недопустимы. Правые партии в своей пропаганде, обращенной к народу, старались не задевать особу Государя – на подобные действия налагалось строжайшее табу, причем связанное не только с боязнью полицейских репрессий. Ортодоксальная монархическая доктрина подчеркивала, что ошибки царя сглаживаются доверием и подчинением народа. «Если народ повинуется, то даже если царь ошибается, то ничего»^xxi, – писал Тихомиров. Самодержец, даже если это и противоречило очевидной реальности, должен был оставаться непогрешимым в глазах народа, иначе дело грозило обернуться непредсказуемым бунтом. Программа «Русского Собрания» специально подчеркивала: «Самодержавный царь не тождественен в глазах русского народа с правительством, и последнее несет на себе ответственность за всякую политику, вредную православию, самодержавию и русскому народу»^xxii. За все провалы, независимо от подлинной степени вины и ответственности, таким образом, следовало расплачиваться бюрократам и разного рода «внутренним и внешним врагам».

Впрочем, случалось, что и правые революционеры с их развязной риторикой, обращенной к простонародью, описывали крайне двусмысленно и роль самого монарха. В популярной брошюре «За Веру, Царя и Отечество» (Москва, 1906), изданной активистом Орловского отдела СРН К. С. Красильниковым, утверждалось, что в 1905 году «батюшка царь... окончательно впал во власть наглого зверя, который засадил его в плен», заставляя «подписывать свои дьявольские измышления», в том числе Манифест 17 октября. «Наглый зверь», он же «хитрый чиновник» и еврейский агент был, разумеется, граф С. Ю. Витте; слабоумный, в подобной интерпретации, батюшка-царь, естественно – Николай II. Цензура арестовала брошюру за антиправительственную пропаганду, а в отношении Красильникова началось уголовное преследование. Автор, однако, как настоящий революционер, скрылся и находился в бегах на нелегальном положении до 1909 года, пока не был арестован в родном Орле и, наконец, посажен в тюрьму^xxiii.

Нападки на правительство оборачивались для черносотенцев эффектом бумеранга и в том смысле, что падение авторитета власти, олицетворяемой, прежде всего, разумеется, не бюрократами, а самим Николаем II, болезненно сказывалось на престиже монархистов, напротив, играя на руку их политическим оппонентам. В этом смысле самодержец и партии сторонников самодержавия связывались цепью, от чего последние, видя скромную в смысле политического таланта фигуру Николая II, приходили в уныние, чувствуя, что при таком неважном монархе монархистам тоже придется играть незначительную роль. 31 мая 1906 года правый киевский профессор Ю. А. Куликовский писал своему коллеге А. И. Соболевскому в Москву в духе безнадежной русской тоски: «На монархические партии я не надеюсь: для того, чтобы в них сказалась сила, нужно, чтобы был налицо Монарх, а у нас какой-то жалкий кисель»^xxiv.

Политические партии монархистов в Российской империи находились в крайне двусмысленном, неуклюжем и противоречивом положении. Обязуясь повиноваться каждому слову самодержца, и, претендуя подавать всем пример лояльности и смиренного послушания, партийные активисты правого движения выступали в роли самостоятельных политиков, стремясь подчеркнуть свою независимость и даже критическое отношение к правительству и местным властям. Хотя во главе государства находился их обожаемый монарх, наделенный огромными полномочиями, идеология черносотенного движения носила в себе острый критический заряд недовольства. Царский режим всегда почитал за благо держать народ от политики в стороне; в полном противоречии с этой фундаментальной традицией самодержавного правления, апологеты самодержавия «новой волны» широко апеллировали к народу, стремясь вовлечь его в ряды своих политических партий. Наконец, положенный в основу правой политики национализм в такой стране как Россия, вряд ли мог быть сдерживающей консервативной силой, поскольку не только провоцировал многочисленные межнациональные трения, но и заставлял критически взглянуть на всю прошлую имперскую практику.

Зафиксированная в «Основоположениях» СРН идея о том, что «русские государи, начиная с Петра I, хотя и продолжали именовать себя самодержавными, но это самодержавие было уже не православно-русским, а весьма близким к западно-европейскому абсолютизму», бросала тень подозрительности на всех предшественников Николая II, начиная с XVIII века, если не на него самого. Особенно многие правые были критически настроены по отношению к национальной политике предшествующих императоров, которая, по их мнению, во многом и породила кризис империи на рубеже XIX/ХХ веков. Завидная толерантность, например, Александра I к столь ныне «неблагодарным» полякам и финнам, служила мишенью правых ораторов в Государственной думе. Распаляясь на высокой, в прямом и переносном смысле, думской трибуне Таврического дворца, правые ораторы заходили весьма далеко, обвиняя императоров в том, что те были настроены едва ли не антирусски. Так, думец И. П. Созонович, происходивший родом из Могилевской губернии, утверждал: «Александр I смотрел на Россию глазами польскими». Хотя, согласно Созоновичу, «лучшие русские люди» граф П. А. Строганов, Н. Н. Новосильцев, Н. М. Карамзин пытались внушить Александру I необходимость национально-русской политики, влияние «ближайшего друга императора» князя А. А. Чарторыйского преобладало, и он внушил Александру I, что «Россия для Польши», а не наоборот. Из-за потаканий Александра польским амбициям, обвинял царя правый депутат, не раз проливалась затем русская кровь^xxv.

Оратором по финскому вопросу выступал знаменитый думец Н. Е. Марков. Он отметил факт действительно уникальный во всемирной имперской практике, когда русский царь Александр I даровал Финляндии конституцию, «и весьма либеральную; в то время, когда его собственные русские подданные еще были рабами, когда его русский народ продавался на базарах». И при Александре II власть действовала, говорил Марков, «в смысле финляндских вожделений»^xxvi. За непочтение к императорской власти впору надлежало лишать монархистов слова, что и не преминул заметить профессор П. Н. Милюков, указывая, что депутат Марков дерзко обвинил государей Александра I и Александра II^xxvii. Экономический анализ Маркова, завершившийся выводом о том, что «Финляндия и поныне живет всецело на русские деньги, за счет русского народа», выглядел уже камнем, брошенным прямо в огород ныне правящего самодержца^xxviii. В. М. Пуришкевич, также критически настроенный в отношении истории и современного состояния финского вопроса, крайне неуклюже пытался объяснить уступки, данные Николаем II финляндской конституции манифестом 22 октября 1905 года, то ли наивностью, то ли невменяемостью самодержца, поскольку этот манифест был ему «подсунут и поднесен», а посоветовать царю не издавать манифест никто не смог, ибо «имперское правительство ничего не знало о его существовании»^xxix.

Генерал Киреев, напротив, выступал противником бессмысленных, как он полагал, русификаторских усилий, предпринимаемых Николаем II в отношении Финляндии в первые годы ХХ века^xxx. Оставляя финляндскую тему уделом своих приватных рассуждений, почтенный славянофил не боялся упрекать самодержца в лицо за те ошибки, которые, как он считал, сбили Россию с ее исторического пути. В памятный день 3 июня 1907 года старый генерал лично подал на Высочайшее имя очередную записку, в которой говорилось, что беды России происходят от того, «что мы сначала доверились западному министерскому бюрократизму (при Александре I), а затем [уже при ныне царствующем монархе. – С. П.] – западному конституционализму (17 октября). Результаты налицо. Все потрясено, все поколеблено, явная безнравственность, пьянство усиливаются... окраины России постепенно и безнаказанно от нее отваливаются»^xxxi. Государь, с пониманием относившийся к критикам Манифеста, взял Киреева за руку и сказал: «Не унывайте!»^xxxii

Отношение к личностям двух предшественников Николая II – реформатору и освободителю крестьян Александру II и твердому консерватору-самодержцу Александру III – довольно много могло сказать о том, к какой группе внутри правого течения принадлежал тот или иной деятель. Умеренные националисты столыпинского образца не жалели Александру II комплиментов. Граф В. А. Бобринский говорил в Думе: «Царь этот освободил крестьян от крепостной зависимости, уничтожил в России рабство, уничтожил среди нас и рабовладельцев... Он нам дал те великие реформы, которые теперь завершились народным представительством»^xxxiii. В самодержавной истории находилось, таким образом, оправдание либеральному реформизму. Осторожное и консервативное «Русское Собрание» явно с большей охотой почитало Александра III, чем его отца. Однако, поскольку в народе куда больший резонанс встречало имя Царя-Освободителя, монархистам при проведении массовых мероприятий приходилось обращаться к наследию Александра II, при всем их противоречивом к нему отношении^xxxiv.

Консервативное крыло правых так никогда и не преодолело капитального противоречия между принципом отстаиваемого ими абсолютизма, вменявшего народу в обязанность беспрекословно следовать предначертаниям властей, и партийно-политической деятельностью, когда «народ», организованный в правые партии выражал свое отношение к политическим событиям, вплоть до оценки действий самодержавного главы государства. 22 ноября 1915 года председатель Совета Объединенного дворянства граф А. А. Бобринский, писал бывшему министру юстиции И. Г. Щегловитову, которого правые упросили, для придания мероприятию солидности, председательствовать на объединенном монархическом съезде, проходившем в те дни в Петрограде: «Возражения мои зиждутся на том соображении, что съезд монархистов представляет из себя, как никак, улицу, правую улицу – но все же толпу <…> При таком составе съезда нам следует соблюдать сугубую осторожность во всем, что касается Верховной Власти. Мне сдается, что наши сегодняшние резолюции грешат в отношении этой железной осторожности». Съезд монархистов, как и положено политическому собранию, принял резолюции по разного рода государственным вопросам, в том числе и о министерских назначениях. «Все это предметы, – продолжал А. А. Бобринский, – о которых вполне приличествует рассуждать и даже заявлять членам Государственного совета. Их заявления никогда публичными не станут. Но улица, хотя бы и совсем правая, не должна бы, по моему мнению, позволять себе давать указания Государю или критиковать его действия»^xxxv. Под этим мнением графа А. А. Бобринского подписался бы и К. П. Победоносцев, и прочие уважающие себя русские консерваторы.

Тем более, что «улица», организованная кое-как в Союз Русского Народа, не была, как показывают документы, проливающие свет на внутрисоюзную ситуацию, полностью убеждена, несмотря на старания руководителей, что царь всегда остается вне подозрений. Рядовые союзники осмеливались, как и конспирирующие верхи в салонах, предъявлять претензии самому Государю. Прежде всего, выражалось недовольство той маргинальной ролью, которая была отведена партии монархистов в монархическом государстве, особенно после подавления революции 1905 года. А. И. Дубровину жаловался провинциальный союзник: «Если Царю [служить. – С. П.], то где он, этот наш Царь? Почему он молчит, когда лучших Его слуг оскорбляют как, например, Вас, а нас гонят и гонят как собак»^xxxvi. Командовать хотелось самому, членство в СРН далеко не всем давало начальственную должность^xxxvii. Союз находился в состоянии развала, но царь для укрепления роли СРН ничего не предпринимал.

Низы дубровинского крыла подвергали критике Николая II и за его поддержку реформаторского столыпинского курса. В 1909 году черносотенцы сообщали, что царь «с каждым днем теряет своих приверженцев». «Самые преданные монархисты, видя полную слабость власти, уже начинают обвинять не только первого Министра. Еще год назад нельзя было и подумать о такой оценке действий Главы Монархии. То, что не могли сделать все усилия революционеров и их сторонников левых, может быть легко достигнуто Правящей Властью, как бы нарочно действующей себе в ущерб»^xxxviii. Последнее предложение звучала как угроза со стороны тех, до кого к 1909 году дошло, что премьер-министр в России не может править без санкции самодержца. «Патриоты» пришли «к убеждению, что Правительство намерено играть на руку конституционализму, или же, что такова воля царствующего монарха»^xxxix.

К 1917 году, когда вся политическая общественность находилась в состоянии крайнего раздражения по отношению к Государю, недовольство в подавляющем большинстве охватило и правых. Значительная группа умеренных правых в Думе, «прогрессивных националистов», среди которых самой яркой фигурой был В. В. Шульгин, еще в 1915 году вошла в «Прогрессивный блок», примкнув, таким образом, к парламентской оппозиции. Недалеко от Шульгина ушел и Пуришкевич со своим Союзом Михаила Архангела, отказавшийся принимать участие в попытках объединения крайних правых сил. Среди последних, по мнению Пуришкевича, большинство сочувствовало его оппозиционным выступлениям, и только фракционная дисциплина сковывала открытые проявления их недовольства режимом^xl. Язвительное замечание Маркова, назвавшего «Прогрессивный блок» желтым, Шульгин гордо парировал, сказав, что блок – «трехцветный», бело-сине-красный, цвета русского национального флага^xli. Как отметил биограф Шульгина, он был более озабочен спасением монархии, а не Николая II, но еще намного более – спасением России, а не монархии^xlii. Эта эволюция отражала, несомненно, развитие в России современного национализма, когда патриархальная безусловная лояльность монарху заменялась преданностью нации, имперсональному Отечеству. Плоды культурных преобразований Петра Великого, открывшего дорогу европейским влияниям^xliii, неожиданно через 200 лет обернулись против его потомка. М. О. Меньшиков – соратник Шульгина и один из основателей партии националистов – рассуждая после большевистского переворота о причинах несчастий родины, приходил к выводу, что вековая беда была в том, русские находились в рабстве «у немецкой династии», «притом выродившейся и бездарной»^xliv.

Для «прогрессивных националистов», если этим термином условно обозначить русскую патриотическую общественность времен Великой войны, поддерживавшую «Прогрессивный блок», становилось очевидно, что Николай II, и заправлявшая без него в столице Александра Федоровна, растеряв всех своих сторонников, ведут страну к катастрофе. В последние дни 1916 года Великий Князь Николай Михайлович(!), отправленный Александрой Федоровной «за оппозиционность» в свое имение в ссылку, встретил в Киеве в вагоне поезда В. В. Шульгина и другого видного киевлянина М. И. Терещенко, ставшего после Февраля одним из ведущих деятелей Временного правительства. Их враждебность к царской чете оказалась столь велика, что они не особенно стеснялись присутствия члена Императорской фамилии, который сам, как показывают его дневниковые записи, мечтал о перевороте: «Шульгин – вот он бы пригодился, но, конечно, не для убийства, а для переворота! Другой такой же цельный тип, Терещенко, молодой, богатейший, но глубокий патриот <…> Но какая злоба у этих двух людей к режиму, к ней, к нему, и они вовсе не скрывают и оба в один голос говорят о возможности цареубийства!»^xlv

В. М. Пуришкевич, лидер Союза Михаила Архангела, со своей громовой риторикой обрушивался в Думе на «темные силы», засевшие при Дворе, вызывая овации левых и гневное осуждение СРН. С 1915 года он демонстративно отказывался участвовать в монархических съездах^xlvi. Подобная позиция и известная решительность Пуришкевича, проявленная им в особенности в истории с убийством Г. Е. Распутина, давали основания упорным слухам, зафиксированным в январе 1917 года Петроградским Охранным отделением, о том, что вокруг Пуришкевича образовалась «национальная партия», готовившая для «спасения России» дворцовый переворот^xlvii. Наиболее вероятно, что Пуришкевич не мог зайти так далеко, и «национальная партия» являлась досужим вымыслом. Фактом, однако, является то, что в своем дневнике перед революцией думский лидер монархистов крайне резко отзывался о пресловутой переменчивости Николая II, губительной для страны в критический момент, и называл Александру Федоровну «злым гением России и Царя»^xlviii. Б. В. Никольский, не питавший иллюзий в отношении монарха еще с 1905 года, разочаровался вконец, убедившись, что «вырождение династии так очевидно и безнадежно, что надеяться не на что»^xlix.

 

Из провинции, из черносотенных «низов», также поступали вести о полном падении авторитета Николая II и революционном брожении. «Трудно даже сказать, кто более революционно настроен – правые низы или левые интеллигентные круги», – писал черносотенец профессор А. С. Вязигин из Харькова 30 ноября 1915 года. В письме Г. Г. Замысловскому в декабре того же года он предупреждал, что идея свержения царя «пользуется значительным успехом даже в среде правых»^l. В тех черносотенных слоях, которые были падки на разного рода конспиративно-заговорщицкие теории, рождались соответствующие объяснения происходящего. Архиепископ Полтавский Феофан (Быстров) в изложении священника Владимира Востокова предлагал следующую версию событий: «После Своей Коронации в 1896 году Государь с Государыней ездил отдавать коронационный визит Французскому Президенту в Париж. И здесь то, дьявольски хитрые представители жидо-масонства, непримиримые враги христианства, особенно Православной Святой Руси, использовали в Елисейских полях [так в оригинале. – С. П.]; обольстили Царя вступить в масонскую ложу <…> Великая Россия сползает в пропасть сатанизма»^li. Не удивительно, что в феврале 1917 года отречение Николая II вызвало единодушное ликование. «Кто станет за него? – размышлял Шульгин, потрясенный скоротечностью событий – У него никого, никого»^lii.

Крушение монархии немедленно привело к развалу правых партий. История странного феномена разрозненных партий монархистов в стране, где по идее все подданные должны были быть и так не за страх, а за совесть преданы своему Государю, завершилась. Идеологически правые группы оказались, несмотря на все подводные течения, и даже заметную, особенно к 1917 году, внутреннюю оппозиционность Николаю II, столь крепко связаны с монархией, что развал последней вызвал и их немедленную ликвидацию. Монархизм железными объятиями сковывал развитие естественной для националистического движения концепции популистского национального лидера вместо традиции династического царя. Сугубо подсобная и подчиненная роль, которую играли правые партии при самодержавном режиме Николая II, не позволила выдвинуть из их среды национального лидера. Одна из главных причин того, что российская драма не предварила итальянскую историю, в которой решительный дуче отодвинул на второй план слабого монарха, заключалась в неограниченной власти русского царя, с высоты престола взиравшего на мелкую возню лидеров правых групп, пытавшихся добиться Высочайшей благосклонности^liii.

Черносотенство, получившее продолжение в эмиграции, где оно вырвалось из прокрустова ложа царского строя, довольно естественно трансформировалось в русский фашизм^liv. Однако в России до 1917 года подобное развитие правой доктрины блокировалось царствованием Николая II, не давая националистам шанса претендовать на власть, ревностно оберегаемую самодержцем. «Бунт против царских властей во имя царской власти был невозможен, – писал Н. Е. Марков в эмиграции. – Приходилось отказаться от наступательной, государственно-строительной деятельности (иначе фашизма) и отступить в глубокий тыл для сбережения святыни и знамен самодержавия»^lv. Подтвердилось правило, согласно которому авторитарный режим сдерживает возможности появления националистической или популистской диктатуры, получающей свой шанс при кризисе либеральной демократии.

Слабостью монархической доктрины, бросавшейся в глаза, был вопрос, ставший столь актуальным в царствование Николая II: что делать преданному монархисту, если судьба «сдает не ту карту», если власть достается царю, своими действиями наносящему вред Отечеству? Неограниченный самодержец, а в черносотенной интерпретации неограниченный даже изданными его предшественниками и им самим законами, выглядел устрашающей для страны фигурой в случае, если он избирал неправильный политический курс. Увы, никакого решения, кроме упования на милость Провидения, монархисты предложить не могли. В своей книге, вышедшей в эмиграции, В. В. Шульгин рисовал в своем воображении картину, предполагая, что после реставрации трон займет Государь, в котором читатель легко угадывал черты П. А. Столыпина. Однако никакой гарантии, что все окажется так, а не иначе, и русский престол вновь не займет роковая фигура, ведущая страну к катастрофе, Шульгин – один из наиболее широко мыслящих авторов из числа правых – дать не мог.

Самодержавие представлялось благом для страны, население которой находилось на низком политическом и гражданском уровне. В этом смысле русское общество, органичной частью которого являлись правые, с его стремлением играть самостоятельную политическую роль, переросло рамки старого петровского абсолютизма. Свое суждение позволяло иметь себе все большее и большее число подданных по мере распространения европейской культуры, образования и просвещения. Генерал от инфантерии Н. А. Епанчин, монархист, убежденный и преданный слуга последних трех русских императоров, писал: «Не значит, что мы обязаны безусловно и раболепно относиться к Царю и Его воле; напротив, мы должны помогать Ему, откровенно высказывая свое мнение»^lvi. Количество советчиков монарху стремительно росло и они столь активизировались во время кризиса 1905 года, что даже образовали политические партии, чтобы их влияние на царя приобрело более эффективный характер.

Крайние правые, теоретически отрицая это, в реальности действовали в том же русле общественного развития, причем вовлекали в дебаты о верховной власти тех, на кого они производили наибольшее впечатление – необразованные и отсталые слои населения национальных окраин. Они не случайно отвергали казенный абсолютизм, державший население в молчаливом повиновении, в пользу мифической традиции допетровской Руси, когда в их представлении голос русского народа слышала власть, и он беспрепятственно доходил до царя. Однако претворить патриархальную утопию в жизнь было очевидно не под силу никакому правителю. В этом смысле между правыми радикалами и императором неизбежно возникал конфликт, отражавший противоречие между радикалами-утопистами и традиционным властителем. Даже политический гений, окажись он на престоле на месте Николая II, вызывал бы широкое недовольство.

Николай II, неискушенный в стратегии управления, насколько возможно, пытался, подражая отцу, продолжать править традиционно-бюрократически. Но непоследовательность самого Государя способствовала углублению кризиса всей системы. Николай Александрович, сочувствуя националистам, выражал симпатию правым политикам, отчасти бессознательно пытаясь обеспечить своему правительству общественную поддержку. Результатом подобных попыток стала катастрофа Февраля 1917 года, обнаружившая разочарование в монархе огромного большинства его подданных, включая и тех, кто появился на сцене с целью спасения самодержавия и национальных основ Российского государства.

Однако крушение монархии Николая II вовсе не означало крушение монархической идеи. В конце концов, русская история, неразрывно связанная с ней, отнюдь не есть лишь история революций и поражений. Дискредитация в ходе революции социалистов-республиканцев и практические соображения необходимости объединения страны привели командующих Белых армий и большинство офицерства к мысли о том, что монархия должна быть восстановлена, разумеется, но уже в иной форме. В 1918 году генерал от инфантерии М. В. Алексеев совершенно ясно это подчеркивал:

«Руководящие деятели армии сознают, что нормальным ходом событий Россия должна подойти к восстановлению монархии, конечно, с теми поправками, кои необходимы для облегчения гигантской работы по управлению для одного лица. Как показал продолжительный опыт пережитых событий, никакая другая форма правления не может обеспечить целость, единство, величие государства, объединить в одно целое разные народы, населяющие его территорию. Так думают почти все офицерские элементы, входящие в состав Добровольческой армии, ревниво следящие за тем, чтобы руководители не уклонялись от этого основного принципа»^lvii.

Современные исследователи охарактеризовали политический идеал участников Белого движения словами генерал-лейтенанта А. И. Деникина: «Конституционная монархия, возможно, наподобие английской»^lviii.

Однако история ХХ века судила иначе.

Примечания: