«Ганин — явление поразительное настолько, насколько вообще может быть поразительна, странна, неожиданна философская лирика самого интеллектуального уровня и совершенного вкуса в пору воцарения материализма, идеологической ортодоксальности и физической расправы за инакомыслие».

Ты был прикован к приполярной глыбе,
Как Прометей, растоптанный в снегах,
Рванулся ты за грань и встретил гибель,
И рвал твое живое сердце ад.

За то, что в сердце поднял ты, как знамя,
Божественный огонь — родной язык,
За то, что и в застенке это пламя
Пылало под придушенный твой крик!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
От света замурованный дневного,
В когтях железных погибая сам,
Ты сознавал, что племени родного
Нельзя отдать на растерзанье псам.

И ты к себе на помощь звал светила,
Чтоб звездами душителя убить,
Чтобы в России дьявольская сила
Мужицкую не доконала выть.

Нет, не напрасно ты огонь свой плавил,
Поэт — великомученик! Твою
В застенке замурованную славу
Потомки воскресят в родном краю.

И пусть светильник твой погас под спудом,
Пусть вытравлена память о тебе, —
Исчезнет тьма, и в восхищенье будут
Века твоей завидовать судьбе...

Эти пронзительные строки поэт Пимен Карпов посвятил памяти своего друга Андрея Ганина, расстрелянного в 1925 году. Он совсем немного не дожил до 33 лет, взойдя на свою Голгофу почти в возрасте Христа — первым в грядущей чреде своих друзей и собратьев по перу.

Доктор филологических наук Наталья Солнцева писала о его творчестве: «Ганин — явление поразительное настолько, насколько вообще может быть поразительна, странна, неожиданна философская лирика самого интеллектуального уровня и совершенного вкуса в пору воцарения материализма, идеологической ортодоксальности и физической расправы за инакомыслие. Да он и обращался в своей поэзии к кругу избранному, кругу единоверцев, единомышленников:

Да светят крылья слов,
пусть речь моя бессвязна,
Но тот, кто знает связь метели и огня,
Я знаю, не уйдет от светлого соблазна
И мудрости венец оденет на меня.
Его философские миниатюры изысканны по глубине и отточенности мысли, рафинированы по форме...»

С этим утверждением невозможно не согласиться. Поэзия Ганина дышит совершенно удивительной, рассветной свежестью, родниковой чистотой, богатством красок и звуков природы, на лоне которой он вырос, внимая ей. При этом стихотворениям поэта свойственна философская глубина, ставящая их в один ряд с лучшими образцами русской поэзии — лирикой Тютчева, Фета, Толстого и др.

Кто-то тихо пропел за полями, промелькнул у реки в камышах,
И как прежде взмахнула крылами, зоревыми крылами душа.

Кто рабу на певучей вершине повелел, как огню вострубить
В ухо вербы и вечности синей безымянную песню судьбы?

Вон на рожь и на серые камни, в крыльях ветру, на дрему воды
Опрокинулось Солнце руками целовать золотые следы.

И опять от Заката к Востоку, оглашая Восток и Закат,
И лучи, и ручьи, и потоки по холмам и оврагам журчат.

Как в венчальных одеждах невеста, раскидалась цветами земля.
И, встревоженный радостной вестью, я ушел в голубые поля.

И на зов мой веселье вернулось из-за рек, из-за темных лесов.
И на солнце любовь улыбнулась, и на сердце распелась любовь.

Не Тебя ль по лазурному перстню, по горящим губам узнаю.
Ах, прими, обойми мою песню и воскресшую душу мою.

Пусть невечно веселье земное, обманулся, кто радостью пьян.
И растает в полуденном зное все, как сон, как вечерний туман.

Знаю, ждешь седовласое Время, и опять над верхушками гор
Пронесется губящее стремя и взмахнется ревнивый топор.

Будет пусть. Перед рощей кудрявой над безлетьем мелькающих лет,
Осененный бессмертьем и славой, Я целую Твой ласковый след.

Переливами песенной бури откликаясь на песни морей,
Звездной рожью по звонкой лазури за Тобою уйду на заре

Алексей Алексеевич Ганин родился 9 августа 1893 года в деревне Коншино Вологодской губернии в многодетной крестьянской семье. Его отец, Алексей Степанович, едва-едва владел грамотой, но, как многие крестьяне, был мастером на все руки: клал печи, вил веревки, сеял коноплю, выделывал кожу, шил сапоги, выдалбливал корыта. Временами он надолго уходил из дома на заработки. Мать, Евлампия Семеновна, зарабатывала плетением кружев. Ее кружевные изделия можно было встретить в домах многих жителей Коншина и близлежащих деревень. Кроме Алексея в семье росло еще шестеро детей: Федор, Шура, Августа, Аня, Маша и Лена.

Деревня Коншино была небольшой. Она насчитывала лишь 18 домов и около ста жителей. При этом жили здесь и богатые купцы. Купец Ярков был умным и справедливым человеком, по праздникам он раздавал бедным крестьянским ребятишкам пряники, изюм и другие сласти.

Семья Ганиных жила небогато, хотя и в достатке. Их большой, добротный дом, обшитый строганными досками, с резными наличниками, был известен далеко за пределами Коншина. «Было у нас земли три четверти надела. Лошади не было. Своего хлеба хватало лишь до Михайлова дня — до двадцать первого ноября. Остальное отец зарабатывал — печи клал на Белявском заводе. Художественно работал...» — вспоминала сестра поэта Мария.

Алексей Степанович и Евлампия Семенова были людьми глубоко религиозными, славились добротой и отзывчивостью. Под их кровом всегда находили приют и пищу нищие и юродивые, которым хозяева старались помогать, невзирая на собственные трудности. От родителей унаследовал Алексей скромность и отзывчивость к чужому горю.

Любовь к поэзии пробудилась в Ганине уже к пяти годам. Большую роль в этом сыграла бабушка поэта Феоклиста, рассказывавшая внуку чудные вологодские сказки, мотивы которых перешли затем в его лирику.

Где в лесные купели — затоны расплеснулась лесная река,
Четки, вещи кукушкины звоны, колокольная ель высока.

Гребень солнышка выпал на травы,
нижет жемчуг под елями тень,
Заплелись тростники и купавы
в золоченый, зеленый плетень
Никнут в неге кудрявые лозы,
черным струям дарят поцелуй.
Резвый пляс бирюзовки-стрекозы
завели над прохладою струй.
Сонно грезят лопух и кувшинка
синий зной ароматен и пьян,
А в лучистых изломах песчинки
будто горсть золотистых семян.
Звонко булькают скрытницы-рыбки,
убегая к корнистому дну,
И плывут водяные улыбки
гибким кругом лучистому дню.
Веще льются кукушкины звоны,
дремлет Солнце, припав в тростники.
На лесные купели-затоны
кто-то сыплет с небес васильки.

Выучившись читать, Алексей облюбовал мезонин родительского дома и оборудовал там библиотеку. Из мебели там имелись только стол, стул и кровать. Вместе с братом Федей смастерил полки, которые укрепил по стенам от пола до потолка. Где только можно Алексей доставал и покупал книги, особенно сборники стихов. Полки мезонина довольно быстро заполнялись самой разнообразной литературой — в первую очередь русской классикой.

За неимением в Коншине школы Алексей учился в трехклассном земском училище в соседнем селе Мочалово, а после его окончания — в двухклассном земском училище в селе Устье Кубенское. Во время учебы у мальчика случился конфликт с преподававшим Закон Божий священником, человеком грубым и суровым. Однажды тот строго наказал слабого здоровьем ученика, который вскоре затем умер. На похоронах Алексей прочитал сочиненное им стихотворение, где прямо обвинил священника в смерти друга. Это не прошло бесследно — Алексея едва не исключили из школы. К счастью, все обошлось.

Окончив учебу, Ганин отправился в Вологду и поступил в медицинское училище. В свободное время он много писал и отправлял свои стихи в столицу, где вышли первые его публикации.

В 1914 году Алексей получил квалификацию фельдшера и вскоре по мобилизации был отправлен в Петроград, в Николаевский военный госпиталь, где по совпадению несколькими годами раньше служил поэт Николай Клюев. Война разгоралась, принося кровавую жатву — каждый день в госпиталь поступали десятки раненых, изувеченных солдат. Видя их муки и близко принимая их к своему отзывчивому сердцу, поэт укрепился в антивоенном настроении, плодом которого стало стихотворения «Война»:

Ты подумай, как страшно теперь...
Мы молиться и плакать устали.
Всюду грозные призраки встали
На путях твоих в горнюю дверь.

Каждый вечер зловещий огонь,
Вместо зорь на небесной пустыне.
В травах кровью дымящийся иней,
Смертоносная, лютая вонь.

Умерла на колосьях пчела.
Высох мед на губах человека.
И дремавшая в камнях от века
Стальнозубая гибель пришла.

Обезумел испуганный мир,
Поклонился незримому зверю,
И с проклятьем в спасенье не веря,
Глохнет в лязге и звоне секир.

Больше нету веселых детей,
Всюду когти железа и смерти.
И взывают к грохочущей тверди
Только трупы да горы костей.

Все проглочено пастью литой...
Рыщут ветры по мертвым дорогам,
Стерто имя всезрящего Бога,
Снова царствует в мире «Никто».

Темной ночью окутана дверь...
Где-то плачется звездная вьюга...
Мы блуждаем средь мертвого круга;
Ты подумай, как страшно теперь...

В 1915 году Ганин свел знакомство с Сергеем Есениным, Николаем Клюевым и Пименом Карповым. Их дружба продлится до самой трагической гибели поэта.

В конце 1916 года по состоянию здоровья Алексей был демобилизован и возвратился в родную деревню, где устроился на работу в волостной фельдшерский пункт. На этой работе полностью раскрылась его человечность, способность разделить чужое горе. По воспоминаниям односельчан, Ганин в любое время дня и ночи ходил по вызовам, поддерживал семьи, лишившиеся кормильца.

Не забывал поэт и крестьянского труда. Он очень любил пору сенокоса, ждал с нетерпением это благодатное время. Косил с удовольствием, причем всегда в компании с односельчанами, около деревни и на дальних участках. «Травенка худая: на приболотках — резун-осока да заяшник, на мягком — шабурка, да травка вроде ласточкина хвоста, да крикливые желтые лютики, а больше всего суходола с лишаями, где множество белоперых, с желтыми сердечками, попиков. Если бы высчитать трату сил на дорогу, да принять во внимание попутное болото и два-три дня работы, то вышло бы и ходить не пошто, в травенке — мышь за версту видно, но загнетинские и этому рады, а ноне особенно. Кстати сказать, у загнетинских лучше этого и покосов нету. Пожалуй, сиди, а «кто сидит без дела в рабочую пору»? К тому же ноги не купленные, времени хватит. Зима, она все подберет», — писал Алексей в романе «Завтра», написанном в начале 1920-х годов.

Работа оставляла мало времени для чтения. Сестра поэта вспоминала: «Писать и читать Алеше часто приходилось лишь в дождливую погоду и ночами, днем нужны были его рабочие руки отцу. Из мезонина он выходил на балкончик полюбоваться вечерним небом. Иногда забирался на верхушку большой ветвистой ивы возле дома. Там он оборудовал крошечную беседку, откуда вел наблюдение окрестностей... Часами бродил в живописном лесочке около деревни».

Мое жилище, Землю грешную, печальный и убогий край,
любовью светлой и нездешнею я полюбил, как прежний рай.

Одел поля пшеничным золотом, пчелиным медом напоил,
и все преграды лунным молотом рассыпал в звончатую пыль.

На всех путях, на веки черные, где в медных вихрях шла Гроза,
затеплил свечи чудотворные, поставил зори-образа.

Мой лук — заутреннюю радугу — я натянул. И луч-стрелу
вонзил глухому зверю в пазуху, точившему на поле мглу.

И растворилось небо синее, и от лощин, из-за бугров,
пошли толпами старцы сивые на горный звон колоколов.

Орлица-мысль, игривей зяблика, за море в глуби уплыла
и Солнце — золотое яблоко — в горящем клюве принесла.

Отец Алексея Ганина не поощрял увлечение сына литературой, считая это пустой тратой времени. Но у Алексея было иное мнение. Мезонин отцовского дома пополнялся новинками литературы. Из поездок в Вологду и Петроград он всегда возвращался с книгами. В его библиотеке становилось тесно от произведений классиков русской и мировой литературы, к которым добавились также труды отечественных и зарубежных философов и экономистов, а тетради наполнялись новыми и новыми стихами, поражающими своей удивительной свежестью:

Сегодня целый день я пил Твое дыханье,
Я — радостный гусляр таинственного сна.
И дивно было мне в бреду очарований
твердить священное — Весна.

В ответ на лепет мой река взыграла пеной,
с зеленого холма откликнулся родник;
и золотом текли блуждающие тени,
и радовался День. И первый цвет возник.

О имени Твоем сегодня Вечность спряла
в душе моей любви Тебе крылатый стих;
и слушал разум мой, исердце повторяло
узорную молву влюбленных губ моих.

И слушали леса. И хвойными глазами,
закинув шлем, глядели в небеса,
как жаворонок вил певучими крылами
певучее гнездо у тучи в волосах.

Все ждет Твоих чудес. Незримое обличье
яви скорей Земле, оденься в плоть и кровь.
Да будет весела земля в веселье птичьем,
в цветах произрастив зеленую любовь.

Да снидет на поля Твой голос ароматом,
чтоб корня горький сок во злаке медом стал;
и мир о имени Твоем крылатом
взывать не уставал.

Февральская революция застала Ганина в Петрограде. Как и его друзья, он сперва приветствовал ее, но уже в том же окаянном 17-м году написал потрясающую по своей провидческой силе поэму «Сарай», в которой отразил все подлинное существо революции и того ужаса, который должен был последовать за ней.

Лежу у храма на плите
Жду с неба светлого хранителя,
Вот прийдет в зорной красоте,
Раскроет дверь — ив песнь обители
Уйду, погрязший в суете.

Итак лежу часы и дни,
Года, века… Лежу недвижимый.
За тучами горят огни,
Струится звездный дождь на хижины,
А мы с грехом моим одни

Ине могу раскрыть глаза
Срослась глухая тьма с ресницами
Грех злое сердце облизал…
И чую, — с огненными птицами
Перекликается Гроза

И вот пришел, но света нет,
А крылья — черной ночи сумрачней…
Не он. И был суров привет:
Вставай, во гробе ли разумничать?
И встал я. Вижу — храма нет.

Во тьму земной уперся Край.
Хочу к звезде взмахнуть ресницами
Ине могу.
 «Дорога в рай», — твердит
А путь кишит мокрицами
И впереди — глухой Сарай

Трещит земля от злых затей.
Из туч хохочут Громы в запятки.
Храпят ветра. Слепых детей
Прогнали мимо в рваных лапотках.
Идем. И нет иных путей.

Куда? Зачем? А дни идут…
И дни не дни — зевота времени
Сквозь ржаво-грязную узду.
И все больней огнем-ременьями
Стегается Гроза в бреду.

И мы спешим, и только шаг
За сотни дней в пути измерили.
Нам черный хаос свил в ушах
Гнездо свое, чтоб в рай поверили,
И вот поверила Душа.

Мы вихрем страшный шаг прошли,
Стучится в дверь, никем не встреченный,
Мой темный проводник Земли.
Ив нос из щелей дух мертвечины
Плывет. А дверь в крови, в пыли.

Стучит: Откройте, гость пришел,
Откройте мастеру-строителю,
Откройте дверь скорей — и вот
Зажглись бледно два красных фитиля
И он толкнул меня вперед.

Два трупа растворили дверь:
Глаза давно червями съедены,
Сползает кожа, в язвах прель,
А зубы судорогой сведены.
Вошел. Смеюсь им, точно зверь.

Я рад?.. чему?.. В Сарае пир.
Гремит нестройно чья-то музыка.
На трупах золотой кумир.
Кругом танцуют знать и блузники.
Нет окон…в щелях горний мир.

Жонглер с кометой. С плетью маг…
Кричат: Любовь не упомянута.
Незримой цепью сдавлен шаг.
Все лица масками затянуты.
Как угадать: кто друг? кто враг?

Ищу знакомых — нет лица.
Ищу живых — все сны могильные.
И в дикой пляске без конца
Несутся кости, мясо пыльное.
Нет силы. Не порвать кольца.

Гнетет зловещая беда
Для всех на столики точеные
Разложен красный трул — еда…
А в щели, с неба закопченого
Зачем-то смотрится звезда.

Кружусь. Кружусь — и все летит.
Пьяней пьянею трупным запахом,
В руке плита — могильный щит,
И кто-то хочет буйным замахом
Перекусить сознанья нить.

Толкаю в трухлые бока
Мужчин и женщин. Пьяный ползаю
В дыму, в зловонных облаках,
А рядом в страсти трупы ерзают
И ползает Змея — тоска.

Глаза уткнулись в чей-то зад.
Опять затылки…бедра потные…
Лохмотья грудей…Ломит глаз.
И всюду возгласы животные,
И в сердце — яд, смертельный яд.

И слышу, говорит кумир:
«К победному столу, кто званые».
Все званые. Сарай — весь мир.
Идут тела, гниеньем рваные,
Отпраздновать последний пир.

Садятся за столы цари
Их головы на блюда сложены.
За милость от рабов дары…
И все с отрубленными рожами
Пришли, кто украшал дворы.

Пришли, кто знатен и богат,
Их шеи золотом затянуты,
И всяк нужде и горю — брат,
Землей и звездами обманутый
Пришел…И все поют, галдят.

Шумит обед стенаньем мук,
Сарай гудит свинцовым говором.
Обрывки ног своих и рук
Едят и шумно хвалят повара,
Но речь без звука…Мертвый звук.

И пуще носят повара
В воронках от снарядов взорванных…
Мозги, кричащие «ура»,
И кашу — с грязью тел изорванных,
Не знавших Солнца и Утра.

На поварах стальной наряд.
Без глаз — все звонко смотрят шпорами,
И каждый горд, и каждый рад,
Что женщины с гнилыми взорами
И мертвые на них глядят.

Я тоже гость. И вот сижу
Среди гостей, в пиру замешанный,
И чьи-то черепа гложу.
А по стенам кишки развешаны.
И трупы свежие…Гляжу…

Тошнит огнем. Привстать…Привстать?
Куда? Шепчусь тихонько с мыслями.
Мышонком бы в дыру бежать.
Вот мимо носят коромыслами
Живую кровь…Ковши звенят.

Все пьют. А женщины волной
В глаза мужчин ныряют голыми.
Все слепнет. Пьяно. Злее злой.
И мысли, как бумага в полыме
Чернеют и летят золой.

Как полночь, закоптел Сарай,
В кумире дьявол обнаружился…
Под маской вместо глаз дыра.
Стальные челюсти напружились
Чтоб званых и незваных жрать.

И всякий понял: свет угас…
Ив страхе трупы разбегаются,
Слепые с воплем ищут глаз,
Скелеты мясом одеваются,-
Но сгнило все. Все стало — грязь.

И всякий с криком маску рвет,
Чтоб в небе отразиться лицами.
Но лиц уж нет, напрасный счет,
Все лица съедены морщинами,
Покамест разлагалась плоть.

Бледно погасли фитили
Сердца глухие и не вещие
Сдавила всех одна петля.
Бегут от тьмы… На звезды здешние.
Вдоль скользких стен ползу и я.

Опять гроза на облаках…
И снова пьяный хохот в запятки,
И трупы расползлись впотьмах…
И слышу: дети в рваных лапотках
Хрустят у Дьявола в зубах.

И вновь бегу в ночи пустой,
Оглохший, слепотой измученный.
И пляшут трупы за спиной.
А небо грозно вздулось тучами,
Беременное красотой.

Тем не менее, Алексей еще не потерял надежду на лучшее будущее, и она в противовес «Сараю» нашла выход в его лирике.

Взманила мечтами дорога,
Шагать по полям и лугам.
На сердце распелась тревога —
К твоим ли приду берегам?

Струится небесное море...
Воздушный глубок океан.
И тонут леса и сугоры
В засолнечный, светлый туман.

Сияют церковные крыши,
Тепла тишина деревень...
Уснула и ласково дышит
Из рощи медовая тень.

На самой меже задремали
Черемухи в белых мечтах.
И птицы от счастья устали,
Развесивши песни в кустах.

Повсюду любовь и отрада...
И солнце — небесный жених
Овец златорогое стадо
Пасет на горах золотых...

Рябит колосистое поле
И молится каждый цветок...
Мне выпала сладкая доля:
Разлиться в предвечный Исток.

С 1918 года Алексей служил фельдшером в Красноборском военном госпитале на Северной Двине. Бывший начальник госпиталя А.В. Фалин вспоминал: «А.А. Ганина я впервые встретил на Северном фронте в 1918 году. Он служил в тех госпиталях, где мне пришлось быть начальником. А потом вместе работали в военно-санитарном управлении Котласского района в 1919 году. Условия работы в госпиталях были нелегкими, порою — очень тяжелыми, особенно на Пинежском участке, который находился далеко от руководящего медицинского центра в Котласе. Военный фельдшер Ганин во время операций безукоризненно выполнял свои обязанности. Нередко ему приходилось самостоятельно решать много других задач. Он налаживал санитарный транспорт, эвакуировал раненых и больных, следил за бесперебойным снабжением медикаментами и перевязочными материалами своего госпиталя и ближайших воинских частей... Не будет преувеличением сказать, что он работал, не считаясь со временем, не покладая рук. И поэтому заслуженно пользовался большим авторитетом. Среди своих коллег он выделялся общим образованием, известной широтой взглядов. Но то, что он был поэтом, мы узнали не сразу. Хотя замечали, как в редкие свободные минуты отдыха он писал в толстой самодельной тетради. Хорошо рисовал. Иногда читал свои стихи и рассказывал о встречах с Есениным. О произведениях Ганина профессионально судить мы, конечно, не могли. Но некоторые стихотворения нам очень нравились. Незаметно для себя скоро стали знать наизусть отдельные строфы и целые стихотворения».

Между тем, в стране набирал обороты Красный террор. Одновременно большевистская власть пошла в наступление на деревню, разорение которой и жестокие расправы спровоцировали ряд крупных и мелких крестьянских восстаний, подавленных с беспощадной жестокостью. Не обошло это наступление и литературу. Кампания по отстранению «крестьянских» поэтов и писателей началась в Москве уже в начале 1918 года. Согласно положению по организации созданного в январе Пролеткульта, вся литература должна была находиться «на службе» у рабочего класса. В декларации указывалось, что эта организация создается как «чисто классовая», призванная объединить усилия по проведению культурно-просветительской работы среди пролетариев.

О крестьянстве в «Положении» не было сказано ни слова, что вызвало недоумение и обиду у группы «крестьянских» поэтов и писателей, и, в первую очередь, у Сергея Есенина. Он стал одним из авторов «Заявления инициативной группы», которое было направлено в Пролеткульт 5 октября 1918 года. Первым в этой группе был назван Алексей Ганин. В заявлении говорилось:

«Мы, поэты и писатели, вышедшие из крестьянских сел и деревень, отражающие их внешний и внутренний мир, не можем спокойно примириться с тем обстоятельством, что мы до сей поры остаемся совершенно в тех же самых условиях, что и во вчерашний буржуазный день, то eсть в полной крепостной зависимости от различных частно-издательских фирм, в руках которых и находится подчас судьба почти каждого из нас. (...) Такая ненормальность материальных, а в связи с этим и духовных условий жизни и творчества поэтов, вышедших из крестьянской среды, ставят перед нами неотложную задачу об организации особой крестьянской секции при Московском Пролеткульте».

«Обращение» осталось без ответа, крестьянская секция при московском Пролеткульте не была организована.

В 1920 году Ганин женился. Этому предшествовало долгое и сильное чувство к Зинаиде Райх, свидетелем на свадьбе которой с Есениным Алексей стал впоследствии. Райх был посвящен цикл стихотворений «Русалка»:I

Русалка — зеленые косы,
Не бойся испуганных глаз,
На сером оглохшем утесе
Продли нецелованный час.

Я понял,- мне сердце пророчит,
Что сгинут за сказками сны,
Пройдут синеглазые Ночи,
Уснут златокудрые Дни.

И снова уйдешь ты далече,
В лазурное море уйдешь,
И память о северной встрече
По белой волне расплеснешь.

Одежды из солнечной пряжи
Истлеют на крыльях зари,
И солнце лица не покажет
За горбом щербатой горы.

II
Косматым лесным чудотворцем
С печальной луной в бороде
Пойду я и звездные кольца
Рассыплю по черной воде.

Из сердца свирель золотую
Я выкую в синей тоске
И песнь про тебя забытую
Сплету на холодном песке.

И буду пред небом и морем
Сосновые руки вздымать,
Маяком зажгу мое горе
И бурями-песнями звать.

Замутится небо играя,
И песню повторит вода,
Но ветер шепнет умирая:
Она не придет никогда.

III
Она далеко,- не услышит,
Услышит,- забудет скорей;
Ей сказками на сердце дышит
Разбойник с кудрявых полей.

Он чешет ей влажные косы -
И в море стихает гроза,
И негой из синего плеса,
Как солнце, заискрят глаза.

Лицо ее тихо и ясно,
Что друг ее, ласковей струй,
И песней о вечере красном
Сжигает в губах поцелуй.

Ей снится в заоблачном дыме
Поля и расцвеченный круг,
И рыбы смыкают над ними
Серебряный, песенный круг.

IV
И снова горящие звуки
Я брошу на бездны морей.
И в камень от боли и муки
Моя превратится свирель.

Луна упадет, разобьется.
Смешаются дни и года,
И тихо на море качнется
Туманом седым борода.

Под небо мой радужный пояс
Взовьется с полярных снегов,
И снова, от холода кроясь,
Я лягу у диких холмов.

Шумя протечет по порогам,
Последним потоком слеза,
Корнями врастут мои ноги,
Покроются мхами глаза.

Не вспенится звездное эхо
Над мертвою зыбью пустынь,
И вечно без песен и смеха
Я буду один и один.

Источник: Голос эпохи. 2014. №1.

(продолжение следует)