Не будь тебя, прочли бы внуки

В истории: когда зажег

Над Русью бунт костры из муки.

Народ, как раб, на плаху лег.

 

И только ты, бездомный воин,

Причастник русского стыда,

Был мертвой родины достоин

В те недостойные года.

 

И только ты, подняв на битву

Изнемогавших, претворил

Упрек истории — в молитву

У героических могил.

 

Вот почему, с такой любовью,

С благоговением таким,

Клоню я голову сыновью

Перед бессмертием твоим.

 

Иван Савин

 

Глава 1.

 

Непреступной цитаделью возвышалась на берегу Аму-Дарьи, у выхода из ущелья Гинду-Куш крепость Дейдади, построенная англичанами в Афганистане для защиты своих индийских владений на дальних подступах. Бдительны были афганцы, и страшной смертью грозила русским разведчикам попытка узнать план укреплений крепости, а потому оных добыть не удавалось. Крупный исследователь Центральной Азии, начальник 4-й Туркестанской линейной бригады генерал М.Е. Ионов очень огорчался этому факту и не раз сетовал на неприступность цитадели. Однажды сокрушения генерала дошли до слуха молодого капитана, недавно прибывшего в Туркестан и сразу полюбившегося Ионову свой тягой к знаниям и исследованиям. В тот же вечер капитан попросил у благоволившего к нему генерала трёхдневный отпуск и, получив его, направился к знакомым туркменам, язык которых знал, как родной, а потому имел возможность сойтись с ними довольно коротко.

- А не расскажите ли вы мне, что делается теперь в Дейдади? – спросил молодой офицер как бы между прочим.

- Поезжайте сами и посмотрите, что там делается, - с лукавой улыбкой отозвался один из туркменов.

- Меня некому вести на том берегу, но я бы поехал, если бы нашлись проводники.

- Таксыр, я поведу тебя, если ты поедешь.

- Но ты обещаешь нам, что не отдашься живым, если попадёшь в плен. Будет неудача – мы все примем страшную смерть.

- Последняя пуля будет мне. Люди вашего народа не возьмут меня живым, - ответил капитан.

Имя молодого офицера было Лавр Георгиевич Корнилов, и в ту пору оно ещё почти никому ничего не говорило.

Он родился 18 августа 1870 года в маленьком сибирском городке Усть-Каменогорске. Отец его имел чин хорунжего Сибирского казачьего войска, выслуженный за 25 лет безупречной службы, мать была простой казашкой из кочевого рода, и от неё сын унаследовал монгольский тип лица. Первые 11 лет жизни будущего белого вождя прошли в станице Каркаралинской, население которой насчитывало в ту пору 862 человека. Семья жила небогато, и на плечи Лавра Георгиевича, как старшего сына, ложилось много хозяйственных забот: он опекал младших детей, брата и сестру, помогал матери, бегал на посылках и ухаживал за лошадьми – всё это закаляло натуру, помогало изнутри узнать и понять психологию и быт казаков, что впоследствии немало пригодится Корнилову. Девяти лет он поступил в приходскую школу, насчитывающую всего 23 ученика, где чтение, письмо, основы истории, географии, литературы и обязательный Закон Божий преподавали обыкновенно не педагоги, а грамотные пожилые казаки.

В 1881-м году отставной хорунжий Корнилов получает административную должность в городке Зайсане, расположенном на границе с Китаем, и перебирается со всей семьёй на новое место. Здесь сохраняется прежний уклад жизни. Зайсанская станица имела репутацию медвежьего угла и насчитывала лишь 150 жителей. Между тем, здесь в разные времена работали известные русские географы, исследователи, в том числе знаменитый Н.М. Пржевальский. Местные жители, участвовавшие во многих экспедициях, с удовольствием рассказывали о путешествиях и путешественниках, о диковинных землях соседнего Китая, с которыми со временем очень близко придётся познакомиться слушавшему их повествования сыну отставного хорунжего.

В тринадцать лет Корнилов отправляется в Омск и поступает в Сибирский кадетский корпус, являвшийся шестым из 30 существовавших в то время и первым провинциальным. В это учебное заведение могли поступать сыновья офицеров отдельного сибирского корпуса и гражданских чиновников из дворян, служащих в Сибири. Воспитанниками Сибирского корпуса были многие известные исследователи и учёные, десять выпускников, включая Корнилова, стали кавалерами ордена Святого Георгия в Русско-японскую войну. Вступительные испытания дались приехавшему из глубинки и имеющему весьма слабое образование будущему кадету крайне тяжело, но, несмотря на плачевные их результаты, он был зачислен в корпус, наряду с несравненно более подготовленными, холёными сверстниками, и вскоре оправдал доверие, оказанное ему этим зачислением. С первой же учебной четверти он стал по успехам во главе класса.

По итогам первого года обучения Корнилов выходит в число лучших учеников. Его оценки по всем предметам колеблются от 10 до 12 баллов из 12 максимально возможных. Директор корпуса генерал Пороховщиков указывал в аттестации на юного кадета: «развит, способности хорошие, в классе внимателен и заботлив, очень прилежен… Скромен, правдив, послушен, очень бережлив, в манерах угловат. К старшим почтителен, товарищами очень любим, с прислугою обходителен». В заключительной аттестации по прошествии пяти лет можно будет прочесть также: «скромен, откровенен, правдив. Трудолюбив и постоянно с охотою помогает товарищам в занятиях. Серьёзен. Послушен и строго исполнителен. (…) К родным относится с любовью и часто пишет им письма. Со старшими почтителен и приветлив. Товарищами очень любим и оказывает на них доброе влияние…»

Выпускные экзамены были сданы Корниловым на высшие баллы и, получив, таким образом, право выбора военного училища для дальнейшего обучения, он отправляется в Петербург и поступает в 1889-м году в Михайловское артиллерийское училище, куда традиционно стекались наиболее способные кадеты. Здесь трудолюбивый и старательный юнкер также отличается высокими успехами во всех дисциплинах. Лишь за поведение Лавр Георгиевич получал сравнительно низкие баллы, вследствие неприятной истории, произошедшей между ним и одним из офицеров. Последний позволил себе обидную бестактность в адрес Корнилова, и неожиданно получил от гордого юнкера отпор. Офицер был взбешён и уже сделал резкое движение, но невозмутимый юноша, сохраняя внешне ледяное спокойствие, опустил руку на эфес шпаги, давая понять, что за свою часть намерен стоять до конца. Увидевший это начальник училища генерал Чернявский немедленно отозвал офицера. Учитывая таланты и всеобщее уважение, которым пользовался Корнилов, этот проступок был ему прощён. В 1892-м году Корнилов заканчивает училище в числе первых учеников и получает назначение в Туркестанскую артиллерийскую бригаду.

В Туркестане Лавр Георгиевич активно занимается самообразованием, изучает туземные языки, даёт уроки ради заработка, чтобы помочь нуждающейся семье отца, занимается просвещением солдат, любимых им и отвечающих ему взаимностью. Через три года молодой офицер держит экзамены в Академию Генерального штаба и поступает туда, показав блестящие результаты (средний балл 10,93, по пяти дисциплинам – максимальные 12 баллов).

Офицеры, обучающиеся в Академии, получали жалование в размере 80 рублей и вынуждены были вести крайне скромный образ жизни. Лавр Георгиевич, продолжавший помогать семье, проживал в ту пору в съёмной комнате, расположенной в мансарде, в отдалённом районе. В одно время с Корниловым в Академии проходили обучение будущие генералы императорской армии Лукомский, Эрдели, Абрамов, Бонч-Бруевич и др. Будущий Донской атаман А.П. Богаевский вспоминал Корнилова тех лет: «Скромный и застенчивый армейский артиллерийский офицер, худощавый, небольшого роста, с монгольским лицом, он был незаметен в академии и только во время экзаменов сразу выделялся блестящими успехами по всем наукам».

Во время обучения в Академии происходят важные события в личной жизни Лавра Георгиевича: в 1896-м году он женится на дочери титулярного советника Таисии Владимировне Марковиной, а через год у них рождается дочь, наречённая Натальей.

По окончании Академии Корнилов был награждён малой серебряной медалью «с занесением фамилии на мраморную доску с именами выдающихся выпускников Николаевской академии в конференц-зале Академии». Также ему досрочно присваивается чин капитана с формулировкой «за успешное окончание дополнительного курса». Получив право выбора места службы, Лавр Георгиевич выбирает Туркестан…

- Вас же могли посадить на кол афганцы! – восклицал генерал Ионов, заключая в объятия молодого капитана. Герой-разведчик только что подал ему записку с подробным описанием крепости Дейдади и её фотографии.

Обрив голову, сбрив усы и надев афганский полосатый халат, Корнилов вместе с проводниками-туркменами ночью переправились через Амур-Дарью и на рассвете, передохнув на постоялом дворе, достигли крепости. Внезапно к ним подъехал всадник, и туркмены шёпотом успели предупредить капитана, что это – афганский офицер, охраняющий Дейдади.

- Кто вы и куда едете? - спросил всадник.

- Великий Абдурахман, эмир Афганистана, собирает всадников в конный полк, - ответил Корнилов с поклоном. – Я еду к нему на службу.

- Да будет благословенно имя Абдурахмана! – сказал афганец и уехал.

Лавр Георгиевич хладнокровно подъехал к крепости, отмечая каждую деталь, сделал пять фотоснимков, произвёл съёмку двух дорог, ведущих к российской границе и, проехав среди бела дня 50 вёрст по неприятельской территории, переправился обратно на свой берег.

Теперь все добытые данные вместе с подробным и содержательным докладом лежали перед генералом Ионовым. На все благодарности потрясённого Ионова, Корнилов отвечал невозмутимо и просто:

- Я знал, на что шёл, но за то вы получили необходимые вам сведения.

Старый генерал внимательно посмотрел на полюбившегося ему капитана. Далеко пойдёт этот невысокий, невзрачный офицер с монгольским смуглым лицом. Какую бы стезю не избрал он в будущем: разведчика, простого военного, исследователя – по любой из них далеко пойдёт.

Корнилов-исследователь станет известен, благодаря изучению Афганистана, Индии, Китая, Персии, куда после вылазки в Дейдади командование стало посылать молодого офицера с целью получения самых разных сведений об этих мало известных краях. Шведские и британские географы изучали территорию Кашгарии (Восточного Туркестана), считавшейся древней, таинственной и почти неисследованной страной, их находки произвели сенсацию в научном мире. В то же самое время русский капитан с двумя помощниками изучает этот загадочный край, встречается с китайскими (Кашгария входила в ту пору в состав Китая) чиновниками и предпринимателями, налаживает агентурную сеть. В течение 18 месяцев Корнилов путешествует по Кашгарии, районам Тянь-Шаня, вдоль границ Ферганы, Семиречья, Индии и Тибета, находясь в поле зрения британской разведки, внимательно следящей за передвижениями русских. Итогом этой командировки станет подготовленная Лавром Георгиевичем книга «Кашгария или Восточный Туркестан», ставшая весомым вкладом в географию, этнографию, военную и геополитическую науку и принёсшая автору заслуженный успех. Этот труд был замечен и британскими специалистами. Как установил современный исследователь М.К. Басханов, картографический материл к английскому изданию «Военный отчёт по Кашгарии» 1907-го года представляет собой планы городов и укреплений Восточного Туркестана, опубликованные в работе Л.Г. Корнилова.

За эту экспедицию Корнилов был награждён орденом Св. Станислава 3-й степени и вскоре получил новое задание: на этот раз путь его лежал в малоизвестные районы Восточной Персии. Именно к этой экспедиции относится беспримерный поход русских разведчиков по «Степи отчаяния», жаркой пустыне, изображаемой на тогдашних картах Ирана белым пятном с надписью «неисследованные земли». Сотни вёрст бесконечных песков, ветра, обжигающих солнечных лучей, пустыня, где почти невозможно было найти воду, а единственной пищей были мучные лепёшки – все путешественники, пытавшиеся прежде изучить этот опасный район, погибали от нестерпимой жары, голода и жажды, поэтому британские исследователи обходили «Степь отчаяния» стороной. Русские разведчики под командованием капитана Корнилова стали первыми европейцами, которые прошли этот путь и вдобавок привезли с собой богатейший географический, этнографический и военный материал, которые позднее Лавр Георгиевич станет широко использовать в своих очерках, публиковавшихся в Ташкенте и Петербурге.

В 1903-м году Корнилова направляют в Индию для изучения языков, нравов, обычаев и традиций народов Белуджистана. В то время Лавр Георгиевич уже владел пятью языками: немецким, французским, английским, персидским и урду. За время этой экспедиции Корнилов посещает Бомбей, Дели, Пешавар, Агру (военный центр англичан) и другие районы, наблюдает за британскими военнослужащими, анализирует состояние колониальных войск, контактирует с британскими офицерами, которым уже знакомо его имя. Через два года Главный штаб опубликует написанный Корниловым «Отчёт о поездке по Индии».

Корнилов в бытность свою в Туркестане – фигура легендарная, почти романическая, его путешествия – великолепный материал для остросюжетных приключенческих повествований с богатым географическим и этнографическим колоритом. Но, увы, этот период жизни Лавра Георгиевича так и не нашёл пока своего летописца и остаётся вовсе не известным широкой публике. Между тем, этот период был самым счастливым в жизни будущего белого вождя, поскольку именно в Туркестане раскрылись главные его таланты – разведчика и исследователя. Никогда позднее, даже занимая высокие посты, он уже не будет иметь возможности столь полно реализовать свои многогранные способности, не будет испытывать столь полного удовлетворения от работы, не достигнет столь цельного существования, даваемое сознанием нахождения себя на своём месте. Вероятно, именно поэтому впоследствии скрытный и немногословный Корнилов с особенной теплотой и охотой будет вспоминать это время. Корнет Хаджиев, адъютант Лавра Георгиевича в его бытность Верховным Главнокомандующим, напишет в своих воспоминаниях: «Интересно и увлекательно он рассказывал сцены и картины нравов персидской истории, вспоминал произведения персидских поэтов, часто декламируя большие отрывки на прекрасном персидском языке, переводя их после слушателям. Меткость, изящество, богатство и острота цитат очень нравились присутствующим…»

Л.Г. Корнилов мог войти в историю, как блестящий русский разведчик, исследователь, путешественник, и встать в один ряд со знаменитыми отважными героями – покорителями загадочных и неизвестных земель, чья жизнь стала легендой и основой для немалого числа книг и кинолент, но, увы, судьбе было угодно, чтобы совсем в иной, чуждой и тяжёлой для себя роли вошёл он в историю.

Военные таланты Корнилова проявились впервые в Русско-японскую войну. Уже имея чин подполковника и недавно став начальником отдела Главного штаба в Петербурге, Лавр Георгиевич добивается отправки на фронт и осенью 1904-го года прибывает туда в должности штаб-офицера при управлении 1-й стрелковой бригады. Его боевое крещение состоялось под Сандепу. Эта операция была разработана командующим 2-й маньчжурской армией генерал-адъютантом Оскар-Фердинандом Гриппенбергом. План операции был подготовлен в расчете на переход в наступление всех трех русских армий, находившихся в распоряжении Главнокомандующего - генерал-адъютанта Алексея Николаевича Куропаткина. Но пассивное руководство действиями русских армий генералом Куропаткиным, который не решился не только ввести полностью в дело 1-ю и 3-ю армию, но и в самый ответственный момент остановил наступление 2-й армии, обратило почти выигранное русскими войсками сражение в поражение. Операция под Сандепу не раз будет рассматриваться и анализироваться в последующие годы в различных работах о Русско-японской войне, дабы предупредить повторение подобных роковых ошибок в будущем. Одну из таких работ, содержащую подробный разбор сражения и жёсткую критику командования, «Ещё раз о Сандепу», напишет и будущий соратник Лавра Георгиевича, «шпага генерала Корнилова», С.Л. Марков.

Грамотным и отважным военачальником подполковник Корнилов проявил себя в битве под Мукденом. Во всеобщем хаосе ответственность за судьбу солдат легла на плечи офицеров батальонного и полового звена, и, приняв эту ответственность, Лавр Георгиевич сумел, отстреливаясь и атакуя, вывести из окружения свою уже считавшуюся уничтоженной бригаду, с ранеными и знамёнами, сохраняя полный боевой порядок. В своём докладе Корнилов указывал, что «1, 2 и 3-й полки, несмотря на крайнее утомление, большие потери, понесённые в предшествующих боях, недостаток в офицерах… и, наконец, несмотря на панику, охватившую части разных полков, отходивших по этой же дороге, держались на занятой позиции с непоколебимою твёрдостью под убийственным огнём пулемётов, шимоз и пехоты противника, ясно осознавая необходимость держаться для спасения других».

За личную храбрость и правильные действия Корнилов был награждён орденом Святого Георгия 4-й степени.

Через два года после окончания войны, Лавр Георгиевич, имея репутацию крупного специалиста-востоковеда, получает назначение военным агентом в Китай. К этому периоду можно отнести пик карьеры Корнилова-разведчика. Он изучает китайский язык, путешествует, изучает быт, историю, традиции и обычаи китайцев. Намереваясь написать большую книгу о жизни современного Китая, Лавр Георгиевич записывает все свои наблюдения. Он регулярно отправляет подробные отчёты в Генеральный штаб и МИД. Среди них большой интерес представляют в частности очерки «О полиции Китая», «Телеграф Китая», «Описание маневров китайских войск в Маньчжурии», «Охрана императорского города и проект формирования императорской гвардии»…

В Китае Корнилов помогает прибывающим в командировку русским офицерам (в частности, полковнику Маннергейму), сводит знакомство с коллегами из разных стран, встречается с будущим президентов Китая, а то время молодым офицером Чан-Кайши.

Одним из самых ярких эпизодов деятельности Лавра Георгиевича на посту военного агента – разведывание тайны отряда китайских войск, обучаемого по европейскому образцу и тщательно скрываемого от сторонних глаз. Чтобы разузнать всё об этом загадочном подразделении, Корнилов оделся в пышный китайский балахон, покрыл голову шапочкой с шишечками мандаринов и поехал в город, где дислоцировался китайский отряд. Там он называет себя губернатором какой-то провинции, чуть ли не посланником Богдыхана, его встречают почестями, и отряд проходит церемониальным маршем прямо перед взором русского агента, которому, как посланнику «сына неба», докладывают всё, что он должен знать.

К сожалению, Корнилов не вписался в дипломатический мир, и в 1910-м году его отзывают из Пекина. Однако, в Петербург Лавр Георгиевич возвращается лишь через пять месяцев, в течение которых совершает путешествие по Западной Монголии и Кашгарии с целью ознакомления с вооружёнными силами Китая на границах с Россией.

Деятельность Корнилова получила высокую оценку не только на Родине, где он получает орден Святой Анны 2-й степени и другие награды, но и у дипломатов Британии, Франции, Японии и Германии, награды которых также не обошли русского разведчика.

 

 

Глава 2.

 

Сто шагов разделяли враждующие армии под Самбором. Сплошным огнём покрывал противник русские окопы, и солдаты с уважением качали головами, видя сухонькую фигуру генерала, осматривавшего позиции в сопровождении нескольких офицеров, будто бы вовсе не замечающего свинцового дождя, сеющего смерть совсем рядом с ним.

- Ваше высокопревосходительство, нужно пригибать голову, проходя у бойниц, - предупредил ротный командир.

Генерал ничего не ответил, остановился у одной из бойниц и, медленно подняв бинокль, стал рассматривать вражеские позиции. Пули свистели, чудом не задевая его, но ни единый мускул не дрогнул на невозмутимом лице: кисмет – от судьбы не уйдёшь. Послышался негромкий вскрик – это рядом упал сражённый пулей солдат. Генерал обернулся, перекрестил убитого и прошептал:

- Видно, не судьба ещё…

А.А. Брусилов, не любивший Корнилова, позднее всё же отдаст ему должное в своих воспоминаниях: «Он всегда был впереди и этим привлекал к себе сердца солдат, которые его любили. Они не отдавали себе отчёта в его действиях, но видели его всегда в огне и ценили его храбрость».

Брусилов с самого начала войны командовал 8-й армией Юго-Западного фронта, и Лавр Георгиевич, прибыв на театр военных действий в августе 14-го, оказался у него в подчинении, возглавив 48-ю (будущую «Стальную») дивизию. Генерал Брусилов был старше Корнилова на 17 лет. Сын генерал-лейтенанта, воспитанник Пажеского корпуса, служивший в лейб-гвардии, но не получивший отчего-то академического образования, начальник кавалерийской школы, среди воспитанников которой был будущий Император Николай Второй, Брусилов был придворным генералом. Поднимавшийся от самых низов, достигший всего исключительно собственным умом, талантом и трудолюбием Корнилов был полной противоположностью ему. Может, отчасти этим фактом и объясняются изначально неприязненные отношения двух генералов. Вдобавок, энергичный и требовательный к себе и другим Лавр Георгиевич часто не устраивал начальство.

Зато солдаты его боготворили. Корнилов с большим вниманием относился к их быту, стараясь поддерживать их моральный дух, требовал от подчинённых инициативности, чёткого исполнения приказаний, отеческого отношения к нижним чинам. Отличавшийся аскетичностью, часто спавший всего по нескольку часов в сутки, Лавр Георгиевич всегда заботился о том, чтобы его солдаты были сыты и имели всё необходимое. «В памяти он так и остался – в землянке, где обосновался штаб дивизии, глубокой ночью при мерцающем масляном фонаре сидит сухопарый генерал с уставшими глазами…» - вспоминал один из офицеров.

Во многих операциях 8-й армии отличилась корниловская дивизия.

- Корнилов – не человек, стихия, - говорил пленённый австрийский генерал Рафт. В ночном бою при Такошанах группа добровольцев под командованием Лавра Георгиевича прорвала позиции неприятеля и, несмотря на свою малочисленность, захватила 1200 пленных, включая самого Рафта, потрясённому этой дерзкой вылазкой.

Вскоре после этого в ходе Лимановского сражения «Стальная», перебрасываемая на самые тяжёлые участки фронта, разбивает неприятеля в боях под Гоголевым и Варжише и доходит до Карпат, где занимает Крепну. В январе 1915-го года 48-я дивизия занимает главный карпатский гребень на линии Альзопагон – Фельзадор, а в феврале Корнилов производится в генерал-лейтенанты, его имя получает широкую известность в армейской среде.

Долгие и упорные бои вела корниловская дивизия за карпатским городом Турка. Командующий, верный себе, следил за ходом боя, не обращая внимание на вражеский огонь.

- Что случилось в Очаковском полку? – вдруг спросил он, заметив что-то.

- До исправления телефонного провода невозможно узнать, - ответил начальник штаба.

- Немедленно пошлите туда две роты из моего резерва, австрийцы вновь обходят наш левый фланг, - распорядился Лавр Георгиевич.

Стоявшие рядом офицеры стали внимательно рассматривать позиции указанного полка, но ничего не смогли увидеть. Между тем, направленные роты поддержки уже приближались к цели.

- Связь восстановлена! – доложили в этот момент Корнилову. – Командир Очаковского полка просит помощи против обходящих его левый фланг австрийцев!

Офицеры восхищённо переглянулись, поражённые тем, как по фигурам нескольких солдат генерал сумел безошибочно понять ситуацию. Сам Лавр Георгиевич продолжал наблюдение за ходом боя.

Одной из самых блестящих операций, проведённых Корниловым, является взятия городка Зборо, гордо называемого австрийцами «вторым Перемышлем». Высота, на которой располагались неприятельские укрепления, считалась непреступной: помимо природного положения, Зборо был защищён проволочными заграждениями, рядами глубоких окопов, укреплёнными огневыми точками - но именно через этот пункт лежала единственная дорога, а потому высота 650 должна была быть взята.

Понимая бесполезность прямого удара, Корнилов тщательно готовит предстоящую операцию. Он каждый день рассматривает неприятельские укрепления со своего наблюдательного пункта, наносит на карту новые данные, присутствует на допросах пленных австрийцев, анализируя их поведение, отмечает на карте позиции, занятые наиболее слабыми и недисциплинированными частями. Основываясь на этих данных, Лавр Георгиевич составляет план штурма. В назначенный час русская артиллерия ураганом обрушивается на неприступную высоту, а пехота начинает наступление. Неожиданно для австрийцев главные силы русских появляются с другой стороны: обойдя высоту, они незаметно подходят к нужному месту и атакуют противника. В панике австрийцы бегут. Это было последнее сопротивление, оказанное австро-венгерскими войсками. С падением «второго Перемышля», дорога на Венгрию была расчищена.

Увы, этот успех не был развит. Войска Юго-Западного фронта под командованием генерала Н.И. Иванова не сумели правильно использовать имевшиеся резервы, и перед русской группировкой в Карпатах возникла угроза быть отрезанной от основных сил. Австро-венгерцы вновь переходят в наступление, заходят во фланг и тыл корпуса генерала Цурикова, в которую входила «Стальная», и тот отдаёт приказ об отступлении. 48-й дивизии отводится роль щита, прикрывающего откат армии… Не имея точных данных о численности атакующего неприятеля, Корнилову было трудно оценить сложившуюся обстановку, подлинную картину из опросов пленных и захваченных документов удаётся выяснить слишком поздно: противник окружает «Стальную» на берегах реки Дуклы.

В кровопролитных боях только один Ларго-Кагульский полк и батальон Очаковского полка сумели вырваться из окружения, сохранив все знамёна дивизии. Сам Корнилов, взяв на себя командование одним из батальонов, остаётся прикрывать отход уцелевших частей и отдаёт приказ стоять до конца. Нужно как можно дольше держать противника, чтобы дать отойти основным силам. Таким образом, всю мощь неприятелю пришлось сосредоточить на разгроме одной дивизии, недаром носившей своё гордое имя. Батальон, возглавленный Корниловым, был уничтожен полностью. В живых осталось семь человек. Сам генерал получил два ранения в руку и ногу. Четверо суток минуло прежде чем 29-го апреля их, до последнего пытавшихся прорваться к своим, израненных и обессиленных, нашли и взяли в плен прочёсывавшие лес австрийцы.

«Стальная» погибла, но, во многом, благодаря этой жертве, были спасены основные силы 3-й армии, в которую она была переведена в составе корпуса генерала Цурикова. Правда, позже в ходе разбирательства, Цуриков, питавший давнюю неприязнь к Корнилову, будет обвинять именно его в трагической гибели 48-й дивизии и требовать суда над Лавром Георгиевичем. Между тем, командующий Юго-Западным фронтом генерал Иванов высоко оценил подвиг Стальной дивизии и направил Верховному Главнокомандующему Великому Князю Николаю Николаевичу ходатайство «о примерном награждении остатков доблестно пробившихся частей 48-й дивизии и, особенно её героя, начальника дивизии генерала Корнилова». Уже 28-го апреля 1915-го года Государь подписывает указ о награждении Корнилова орденом Святого Георгия 3-й степени.

 

Солнце заливало площадь румынского городка Турн-Северин. Щуря и заслоняя от солнца глаза, русский военный агент, капитан 2-го ранга Ратманов шёл вдоль группы бежавших из плена солдат, записывая их имена в блокнот. Окончив опрос, офицер скомандовал:

- Шагом марш!

Девятеро из десяти солдат повернулись и ушли, а десятый, маленький, худой оборванец с измождённым лицом остался стоять.

- Ты что? – спросил Ратманов. – Тебе что-либо надо сказать?

- Да, надо, - отозвался беглец. – Я генерал-лейтенант Корнилов.

Из 60 русских генералов, оказавшихся в плену в ходе Первой Мировой войны, только один решился на побег. Первый раз Корнилов пытается бежать из замка Нейгенбах, элитного лагеря для высших и старших офицеров, захватив аэроплан. После этого его переводят в Лекский замок, лишённый сношений с внешним миром. В Лекском замке находилось несколько десятков пленных русских генералов, среди которых оказался и Е.И. Мартынов, бывший начальник Корнилова по Заамурскому округу пограничной стражи, где Лавр Георгиевич служил незадолго до войны.

В своё время по указанию Мартынова Корнилов проводил дознание о систематическом снабжении расположенных в Маньчжурии войск недоброкачественными продуктами. Проведя расследование, Лавр Георгиевич установил не только факты такого снабжения, но и факты порчи продуктов в результате халатности чиновников, а также взяточничество. Дело было передано военному следователю, деятели хозяйственного управления, включая помощника начальника округа Сивицкого, были привлечены к следствию, были вскрыты факты тотального воровства, но начальник пограничной стражи и по совместительству министр финансов В.Н. Коковцев добился высочайшего повеления о прекращении дела, бросающего тень на работу его ведомства. После этого Сивицкий с подельниками стали писать в Петербург письма, обвиняя в них Мартынова и Корнилова в преступной предвзятости, подтасовке фактов и травле чинов управления снабжения по личным мотивам. Возмущённый Мартынов подал в отставку и опубликовал часть следственных материалов, за что оказался под судом. Корнилов же по собственному прошению был переведён из Пограничной стражи обратно в Военное ведомство…

И, вот, теперь судьба снова свела генералов в Лекском замке, куда Мартынов попал после того, как в начале войны аэроплан, на котором он с лётчиком А.А. Васильевым вылетел на разведку, был сбит противником. Корнилов вновь решает готовить побег. Мартынов обращается к корыстолюбивому кастеляну замка, обещая ему 20 тысяч крон золотом, если тот поможет в организации побега. Но кастелян обо всём донёс начальству, и план сорвался. При этом Корнилов остался в стороне, так как его имя не фигурировало в переговорах с кастеляном. После этой неудачи охрана пленных была усилена, а надзор за пытавшимися бежать генералами стал особенно строгим.

Надо сказать, что условия, в которых содержались пленные, были более чем удовлетворительны: они имели хорошее питание, медицинскую помощь, возможность делать покупки и держать денщиков и ординарцев. Пленные генералы могли даже получить личную свободу при условии подписи о дальнейшем неучастии в войне вплоть до её окончания. После 2-х попыток побега Корнилову предложили предоставить большую свободу, если он не будет стремиться бежать вновь. Генерал резко отказался и просил не делать ему больше подобных предложений.

Ни усиление надзора, ни посулы не изменили намерений Лавра Георгиевича, и вскоре он составил новый план побега. Перестав есть и спать и ограничившись только питием крепкого чая, вызывающего сердцебиение, Корнилов добился перевода в лагерь-госпиталь. Перед охраной оного был зачитан приказ, где в частности говорилось: «Военное командование видит в генерале Корнилове человека в высшей степени энергичного и твёрдого, решившегося на всё, и убеждено, что оный от замысла побега не откажется, болезнь лишь симулирует, дабы легче повторить попытку бегства. Бесспорно, что в случае удачного побега в настоящее время державы нашли бы в нём серьёзного, военным опытом богатого противника, который все свои способности и полученные в плену сведения использовал бы для блага России и вообще наших врагов. Обязанность каждого этому воспрепятствовать. Высшее военное командование приказывает генерала Корнилова, хотя и тайно, но строго охранять, каждое сношение с кем-либо запрещать, в случае попытки побега, воспрепятствовать этому любой ценой». В заключении сообщалось, что всякий, кто решиться способствовать побегу Корнилова, будет караться смертной казнью.

Вскоре по прибытии Лавра Георгиевича в лагерь к нему явился помощник аптекаря, чех Франтишек Мрняк. Этот человек, поражённый приказом, полученным относительно пленного русского генерала, и его выясненной после этого биографией, решил помочь ему осуществить побег. «Какой бы здесь начался переполох, если бы мы с генералом Корниловым сделали прогулку за границу… - думал Мрняк. – И как было бы прекрасно, наконец, уйти из страны рабства туда, где за свободу славянских народов проливают кровь и жертвуют жизнью…»

- Присаживайтесь, - предложил Лавр Георгиевич вошедшему чеху, недоверчиво разглядывая его. – До меня дошёл слух, что вы слишком заметно интересуетесь моей особой и участью. Советую вам вовремя это оставить. Иначе вы будете иметь крупные неприятности. Я знаю австрийские законы и знаю, что вас ожидает. Будьте поэтому осторожны и не подвергайте себя опасности.

Мрняк был потрясён словами генерала, но ничто уже не могло изменить его решимости помочь ему бежать.

Для успешного побега необходимы были документы, вещи, деньги и точный маршрут пути. Маршрут наметил сам Корнилов по добытой карте Австро-Венгрии. Остальное ложилось на плечи его помощника, которому генерал дал 300 крон в дополнение к имеющимся у него 180-ти. Мрняк распоряжается ими как нельзя лучше: покупает два чистых бланка отпускных удостоверений, ставит на них печать в канцелярии, заполняет их на вымышленные имена, поделывает подпись начальника госпиталя, приобретает два поношенных штатских костюма, два ранца, револьвер и бинокль. Карта, компас и электрический фонарик у генерала уже были. Помогали организации побега также вестовой Корнилова Д. Цесарский и пленный русский санитар Мартьянов.

Побег был назначен на 11 августа 1916-го года. Мрняк покупает в городе продукты, которых должно хватить на несколько дней и пишет письмо родным: «Лучше смерть, чем жизнь невольника… Убегаю вместе с пленным русским генералом Корниловым в Россию… Твёрдо надеюсь, что нам это удастся…» Уже запечатанное письмо он забывает в ящике стола, и позже эта досадная оплошность много повредит делу и дорого обойдётся самому Мрняку.

Корнилов переодевается в костюм Цесарского, а тот занимает его место, дабы изображать спящего генерала. Выпрыгнув из окна уборной, Лавр Георгиевич направляется в аптеку, где его уже ждёт Мрняк. Там он переодевается в форму австрийского солдата, надевает тёмные очки, и вдвоём они покидают госпиталь и направляются на станцию, где благополучно садятся в поезд.

На другие сутки беглецы прибывают в Карансебеш, вокзал которого оцеплен войсками: письмо Мрняка уже обнаружено. Однако, проверив документы, их пропускают. Дальнейший путь лежит через лес. По расчётам Корнилова до границы оставалось каких-то 30 часов, но прогнозы эти оказались неточными. Вдобавок из-за потери компаса, продвижение сильно осложнилось. Приходилось пробираться малопроходимыми местами, избегая постов и местных жителей, нередко подолгу кружа на одном месте. Продукты закончились, и после пяти дней плутаний путники не знали, где точно они находятся. Мрняк¹ решается зайти в одиноко стоящую деревенскую постройку, чтобы купить еды и узнать собственное местонахождение. Но там его задерживает пограничная стража…

Корнилов остаётся один. Около трёх недель он передвигается по ночам, скрываясь днём в дуплах и корнях деревьев, питаясь ягодами, и, наконец, выходит к румынской границе. Ночью, собрав последние силы, он переплывает реку Дунай и оказывается на территории союзного государства.

По возвращении в Россию Корнилова осыпают почестями, его имя становится известно всей стране. В Ставке генерала принимает Император и вручает ему орден Святого Георгия, газеты и журналы публикуют портреты героя, статьи о нём и интервью с ним, Омский епископ шлёт телеграмму, в Петрограде чествуют юнкера родного Михайловского училища, земляки из станицы Каркаралинской присылают нательные крест и образок… Восстановив силы после пережитых приключений, Корнилов снова отбывает на фронт, получив назначение командиром 25-го корпуса Особой армии генерала В.И. Гурко, в должности которого будет оставаться до трагических событий февраля-марта 1917-го года…

 

 

Глава 3.

 

…не говоря уже о глубоком политическом расхождении, борьба советов против Корнилова являлась вместе с тем, борьбой за их самосохранение…

А.И. Деникин

 

7-го марта 1917-го года комиссия генерала Поливанова, созданная для подготовки преобразований в армии и включавшая в свой состав представителей военного ведомства и Петроградского совета собралась на заседание. На трибуну поднялся недавно назначенный главнокомандующим петроградским округом широко известный, благодаря своему побегу из немецкого плена, генерал Л.Г. Корнилов. Генерал был предельно краток:

- Я только что закончил объезд всех частей и должен сказать, что последние находятся в состоянии крайнего разложения. Поэтому я и пользуюсь случаем видеть здесь в комиссии представителей армий фронта, чтобы сказать им и успокоить их, что мною принято решение в ближайшие дни начать вывод частей петроградского гарнизона на фронт и заменить их в Петрогораде частями с фронта, уже заслужившими отдых и более дисциплинированными. Вот что я хочу сказать.

Гул недовольства прошёл в рядах представителей Совета. Слово взял эсер В.Л. Утгоф.

- Эти слова, - сказал он, - нас удивляют. Войска гарнизона выведены быть не могут… Они отсюда не уйдут! Силу же применить мы не позволим!

- Кто это «мы»? – резко спросил генерал.

- Мы, Совет рабочих и солдатских депутатов, - ответил Утгоф.

Не говоря больше не слова, Корнилов откланялся и вышел…

Февральская революция и последующее отречение Царя громом прогремело над Россией. В этих грозовых раскатах ещё мало кто предчувствовал тогда приближающуюся бурю, которая сметёт русское государство с лица земли и уничтожит миллионы людей, но многие видели очистительный ливень, вслед за которым воссияет, наконец, солнце свободы, ливень, который смоет накопившиеся нечистоты и освежит тяжёлую атмосферу последних лет. Русские люди праздновали начало конца, праздновали начало собственной гибели, поздравляли друг друга и украшались красными бантами, не замечая, как тёмная сила уже глухо заговорила о себе, когда расхристанные и нетрезвые солдаты стали шататься по улицам, заплёвывая их шелухой от семечек, когда озверевшие толпы ловили на улицах Петрограда офицеров и городовых и зверски убивали их, когда расправлялись с офицерами солдаты, когда матросы убивали адмирала Непенина… На это закрывали глаза, и даже много позже о Февральской будут писать, как о «бескровной революции», какой на деле она не была. С самого начала реальная власть оказалась не в руках Временного Правительства, но у Петросовета, состоящего из таких известных революционеров, как Лев Каменев-Розенфельд, А. Гоц, Ф. Дан, М. Либер, Гиммер-Суханов, Стеклов-Нахамкис, Б. Кац, Ларин-Лурье, М. Гедельман, Чхеидзе, Саакян и др. Именно эта структура уже 1-го марта выпустила знаменитый «приказ №1», узаконивший возникшие солдатские комитеты и давший им право контролировать все распоряжения офицеров, отменяющий обязанность отдавать честь и т.д. Этот приказ нанёс колоссальный удар по истекающей кровью в боях русской армии и вызвал глубочайшее возмущение в офицерской среде.

В таких условиях Лавр Георгиевич Корнилов принял пост главнокомандующего Петроградким округом, став последним военачальником, назначенным на свою должность Императором. Николай Второй подписал это назначение за несколько часов до отречения по настоянию председателя Думы М.В. Родзянко. Последний, обеспокоенный стихийными волнениями в столице, указывал в своей телеграмме: «Необходимо для установления полного порядка и для спасения столицы от анархии командировать сюда на должность главнокомандующего Петроградским военным округом доблестного боевого генерала, имя которого было бы популярно и авторитетно среди населения…»

Одним из первых деяний Корнилова на этом посту стала неприятная и тягостная миссия ареста Императрицы. Восьмого марта генерал пребывает в Царское Село, где его принимает Александра Фёдоровна. Государыня подала Лавру Георгиевичу руку, Корнилов поклонился и произнёс:

- Ваше Величество, на меня выпала тяжёлая задача объявить вам постановление Совета министров, что вы с этого часа считаетесь арестованной. Если вам что-то нужно – пожалуйста, через нового коменданта.

Императрица кивнула. Её усталое лицо ничего не выразило.

- У меня все больны, - негромко сказала она. – Сегодня заболела моя последняя дочь. Алексей, сначала было поправлявшийся, опять в опасности… - Государыня внезапно заплакала, но, взяв себя в руки, добавила: - Я в вашем распоряжении. Делайте со мной, что хотите.

Позднее Александра Фёдоровна вспоминала: «Корнилов вёл себя в эти дни как настоящий верноподданный».

С тяжёлым сердцем Лавр Георгиевич покинул Царское Село. Впереди его ждала трудная и непривычная для далёкого от политики военного человека работа. Это была область чуждая для боевого генерала. А.И. Деникин свидетельствует: «Подобно преобладающей массе офицерства и командного состава, он был далёк и чужд всякого партийного догматизма; по взглядам, убеждениям примыкал к широким слоям либеральной демократии; может быть, не углублял в своём сознании мотивов её политических и социальных расхождений и не придавал большого значения тем из них, которые выходили за пределы профессиональных интересов армии».

Едва вступив в должность, Корнилов, по его собственному признанию, «убедился в крайне вредном влиянии на войска Петроградского Совета солдатских и рабочих депутатов, который, вовлекая войска гарнизона в борьбу политических партий, проводя в жизнь начала, разрушающие дисциплину и подрывающие авторитет начальников, постоянно дезорганизовывал войска гарнизона, и без того не представлявшие из себя хорошо сплочённые войсковые части…» Совместно с военным министром А.И. Гучковым, Лавр Георгиевич разрабатывает ряд мер, должных стабилизировать обстановку и частично оградить армию от разрушительного влияния Совета. Вывести уже «заражённые» гарнизонные части, равно как и ввести в город новые полки, было невозможно из-за запрещавшего это «приказа №1», поэтому оставалось незаметно расставлять на важных постах своих людей. По свидетельству Гучкова, определённые успехи в этом были достигнуты: в военные училища и артиллерийские части назначались фронтовые офицеры, а сомнительные элементы удалялись со службы. В дальнейшем предполагалось создание Петроградского фронта, что дало бы возможность переукомплектовать существующие части и тем самым оздоровить их.

Между тем, Временное правительство объявило амнистию «политическим» преступникам и открыла двери для их возвращения в Россию из эмиграции. Из США плывут пароходы с пламенными революционерами, в числе которых Троцкий со своими единомышленниками. Из Германии в пломбированном вагоне прибывает Ленин. С давних пор революционеры и все силы, желавшие разрушения России, жили ожиданием большой войны, которая неминуемо повлекла бы за собой революцию и крах Империи, и такая война началась в 14-м году. Теперь же, подобно стервятникам на поживу, вскормленные деньгами американских банкиров и немецкого правительства, слетались со всех сторон самые тёмные личности, названные впоследствии Буниным «галереей каторжан». Возвращая их в Россию, Временное правительство закладывало бомбу под своё и без того едва держащееся существование.

В конце апреля по Петрограду прокатилась волна митингов с требованием окончания войны, которую новые правители пообещали вести до победного конца, и прославлением Интернационала. Толпа требовала отставки министров Гучкова и Милюкова, периодически сторонники и противники последних сталкивались друг с другом, в городе начались беспорядки, к Мариинскому дворцу «свергать министров-капиталистов» ринулись солдаты Финляндского полка под предводительством меньшевика-интернационалиста прапорщика Линде.

В тот день министры заседали не в Мариинском дворце, а в особняке на Мойке, где квартировал больной в то время Гучков. Во время заседания в комнате появился Корнилов.

- В городе происходит вооружённое выступление против правительства, - доложил он. – Командование округа располагает достаточными силами, чтобы навести порядок. Поэтому я прошу официальной санкции на применение силы.

Последовало продолжительное молчание, прерванное министром торговли и промышленности Коноваловым, заявившим Гучкову:

- Александр Иванович, я вас предупреждаю, что первая пролитая кровь – и я ухожу в отставку.

Коновалова поддержали другие члены кабинета. Особенно горячился Керенский:

- Наша сила заключается в моральном воздействии, в моральном влиянии, и применить вооружённую силу значило бы выступить на прежний путь насильственной политики, что я считаю невозможным.

Нашлись и противники такого подхода. За применение силы ратовал Гучков, но санкция так и не была дана.

Тем не менее, Корнилов с ведома военного министра направляет начальнику Михайловского артиллерийского училища приказ вывести две батареи на площадь перед Мариинским дворцом. Этот приказ бойкотирует солдатский комитет училища, не имевший санкции Совета, офицеры же не решились действовать наперекор комитету. О приказе становится известно в широких кругах, левые не замедлили обвинить Корнилова в попытке военного переворота. Совет выступает с воззванием, говорящим, что любые распоряжения о выводе воинских частей на улицы города должны быть санкционированы исполкомом. Корнилов подаёт прошение об отставке, в котором заявляет: «Находя, что таковым обращением исполнительный комитет принимает на себя функции государственной власти и что я при таком порядке никоим образом не могу принять на себя ответственность ни за спокойствие в столице, ни за порядок в войсках, я считаю необходимым просить вас об освобождении меня от обязанностей главнокомандующего войск Петроградского военного округа».

Надо сказать, что Корнилов до последнего надеялся договориться с представителями Совета, о чём свидетельствует А.И. Гучков. Но это ему не удалось, как не удалось и найти общий язык с солдатами столичного гарнизона. Деникин вспоминал: «Его хмурая фигура, сухая, изредка лишь согретая искренним чувством речь, а главное, её содержание – такое далёкое от головокружительных лозунгов, выброшенных революцией, такое простое в исповедовании солдатских катехизисов, - не могли ни зажечь, ни воодушевить петроградских солдат».

Уход Корнилова совпадает с отставкой Гучкова, не пожелавшим заседать с министрами-социалистами, пост которого перешёл к Керенскому. Причиной отставки стала также «Декларация прав солдата», представленная комиссией Поливанова, в которой провозглашалось право солдат на участие в политических, религиозных, национальных и других организациях, объявлялась свободная печатная пропаганда в армии… Гучков категорически отказался подписать направленную на развал армии декларацию. В столицу прибыли командующие фронтов, дабы добиться отказа от пагубного решения. Генерал Брусилов заявил, что, если декларация будет принята, не останется шансов спасти армию, и в таком случае сам он покинет свой пост. Выступавшие генералы привели множество фактов нарастающей в армии анархии, но новый военный министр Керенский не счёл нужным прислушаться к их мнению. Декларация была подписана, а позже правительство ввело ещё и должности комиссаров фронтов и армий, считавших главной своей обязанностью следить за политической благонадёжностью генералитета. Генерал Алексеев был отстранён от должности Верховного главнокомандующего, вместо него назначается генерал Брусилов, так и не ушедший со своего поста и, уловив направление ветра, ставший всячески подчёркивать свою демократичность: здороваться с солдатами за руку, говорить о свободе и завоеваниях революции…

Ещё до этого, прежде чем уйти в отставку Гучков позаботился о судьбе Лавра Георгиевича. Александр Иванович хотел видеть Корнилова командующим Северным фронтом, что могло бы помочь позднее всё же взять под контроль петроградский гарнизон. Но против этого назначения выступил ставший после отречения Царя Верховным главнокомандующим генерал Алексеев, не поддавшийся на долгие уговоры больного военного министра и аргументировавший свой отказ тем, что Корнилову прежде приходилось командовать только дивизией, а многие генералы, старше Лавра Георгиевича по производству и заслугам, ждут своей очереди. В заключение, Алексеев пригрозил, что в случае, если назначение состоится, он сам уйдёт в отставку. Этот эпизод впоследствии зародил довольно сильную неприязнь между двумя генералами.

Гучкову пришлось уступить, о чём он позже сожалел. Уходящий военный министр не решился рисковать уходом Главнокомандующего. Тем не менее, Корнилов получает под командование 8-ю армию, входящую в состав Юго-Западного фронта. Начинается новый виток в его судьбе, но на этом новом этапе генерал уже не сможет быть самостоятельной фигурой, какой был прежде. В развернувшейся крупной политической игре разные силы делали ставку на его имя, желая использовать его авторитет в свих целях. Против воли Корнилов оказывается втянут в водоворот происходящих событий, сильно отдающих всеобщим безумием. Не искушённый в политике генерал не может понять всех механизмов и тонкостей политической игры, а потому так тяжело играть ему отведённую ему судьбой чужую, не свойственную ему роль политика. Если на фронте, стоя на наблюдательном пункте и замечая всё зорким глазом, он управлял боем, то в битве политической всё было наоборот: уже не он, а она управляла им. Позже Корнилов скажет: «Когда-нибудь я вам расскажу, что сделали с Корниловым. Я в Корниловы не сам пошёл…» Странные личности, авантюристы и шарлатаны распускают слухи, надевают личины важных персон, мутят воду, рождая невиданную всеобщую путаницу, путаницу, в которой ещё Н.В. Гоголь видел источник российских бед. Именно из этой путаницы через несколько месяцев родится грандиозная мистификация под названием «корниловский мятеж», мистификация, благодаря которой закулисные кукловоды забили последний гвоздь в гроб тысячелетнего русского царства.

 

 

Глава 4.

 

…Сын казака, казак…

Так начиналась - речь.

- Родина. – Враг. – Мрак.

Всем головами лечь.

(…)

Я уже тогда поняла, что это: «Да, и солдат должен чистить своих лошадей!» (Москва, лето 1917 г. – речь на Московском совещании) – куда дороже всего Керенского (как мы тогда говорили).

М.И. Цветаева

 

А в конце лета, развёртывая однажды утром газету как всегда прыгающими руками, я вдруг ощутил, что бледнею, что у меня пустеет темя, как перед обмороком: огромными буквами ударил в глаза истерический крик: «всем, всем, всем!» - крик о том, кто Корнилов – «мятежник, предатель революции и родины…»

И.А. Бунин

 

За короткий срок войска Юго-Западного фронта дошли до катастрофического разброда. Солдаты резервных частей устроили митинг, на котором требовали прекращения «буржуазной» войны. Новый командующий 8-й армии потратил два часа на беседу с ними, но успеха не имел. Хорошим ораторским мастерством и умением, что называется, «чувствовать аудиторию» Лавр Георгиевич не отличался никогда. Речи его были отрывисты, к тому же, встречая резкое противостояние, он быстро раздражался, срывался на угрозы. Подобные бесплодные разговоры чрезвычайно изматывали генерала. Оставив бесполезный спор, мрачный и раздражённый, он отправился осматривать позиции, и там, в окопах, встретил зрелище ещё более невиданное и постыдное: русские солдаты братались с немцами, а офицеры противника нагло рассматривали командующего русской армией сквозь проволочные заграждения, которыми разделялись с обеих сторон окопы. Корнилов побледнел и, повернувшись к начальнику разведывательного отделения штаба 8-й армии капитану Неженцеву, одному из офицеров штаба, сопровождавших его, взял у него бинокль, поднялся на бруствер и стал рассматривать позиции неприятеля.

- Лавр Георгиевич, осторожнее. Ведь этак убить могут, - предостерёг кто-то.

Генерал мрачно усмехнулся:

- Я был бы бесконечно счастлив – быть может, хоть это отрезвило бы наших затуманенных солдат и прервало постыдное братание…

На участке соседнего полка играл марши немецкий военный оркестр, а русские солдаты толпились и приплясывали вокруг.

- Передайте им, что, если они немедленно не разойдутся, я прикажу открыть огонь из орудий! – произнёс сквозь зубы Корнилов, обращаясь к одному из офицеров.

Немцы подчинились и немедленно отошли к своей линии, а русские солдаты долго митинговали против «контрреволюционных притеснений». М.О. Неженцев вспоминал об этом эпизоде: «Я молчал, но святые слёзы на глазах героя глубоко тронули меня. И в эту минуту я мысленно поклялся генералу, что я умру за него, умру за нашу общую Родину. Генерал Корнилов как бы почувствовал это. И, резко повернувшись ко мне, пожал мою руку и отвернулся, как будто устыдившись своей минутной слабости».

Митрофан Осипович Неженцев родился в 1886-м году, окончил Александровское военное училище и 2 курса Николаевской военной академии, в чине капитана был причислен к Генштабу и возглавил разведывательное отделение 8-й армии. Однажды безоговорочно поверив в генерала Корнилова, Митрофан Осипович остался предан ему до самой своей героической гибели, сдержав свою данную мысленно клятву.

2-го мая 1917-го года капитан Неженцев подал Корнилову рапорт, в котором предлагал создать ударные отряды из числа добровольцев, готовых идти на смерть, которые должны будут стать примером для остальных частей и сделаться ядром новой армии. Идея получила одобрение командующего, и уже к середине мая под началом Михаила Осиповича был сформирован батальон, шефство над которым принял Корнилов. Прежде в роли «шефов» выступали исключительно члены Императорской фамилии. Присвоение батальону имени действующего военачальника делало его больше чем командиром, но вождём для своих подчинённых. Кроме имени батальон получил своё знамя: чёрно-красное полотнище с эмблемой в виде черепа со скрещёнными костями и лозунгом «Свобода или смерть». Эмблемы также носились на головных уборах, а погоны и нарукавные шевроны были такого же цвета, что и знамя. Через два месяца батальон будет переформирован в полк, а Неженцев произведён в полковники и награждён орденом Св. Георгия.

В советские времена слово «ударник» стало ассоциироваться исключительно с перевыполнением плана, с дающими несколько норм рабочими, с именем Стаханова и т.д. А, между тем, совсем иное происхождение было у этого слова. После успешного опыта создания Корниловского батальона началось формирование так называемых «батальонов смерти». Ударных батальонов. В ударники записывались даже существующие полки, дивизии и корпуса. Также был сформирован женский ударный батальон. Именно благодаря ударникам стало возможным последнее наступление русских войск, последние мгновение славы гибнущей русской армии. Об ударниках генерал Деникин писал в своих воспоминаниях: «Я видел много раз ударников – и всегда сосредоточенными, угрюмыми. В полках к ним относились сдержанно или даже злобно. А когда пришло время наступления, они пошли на колючую проволоку, под убийственный огонь, такие же угрюмые, одинокие, пошли под градом вражеских пуль и зачастую… злых насмешек своих «товарищей», потерявших и стыд, и совесть».

В начале июня началось последнее наступление русской армии. 8-й армии была поставлена лишь вспомогательная задача, но, в результате, именно она нанесла главный удар неприятелю, благодаря тому, что Корнилов всё же решился реализовать отвергнутый командованием план флангового удара и сделать ставку на ударников. Всё время наступления генерал находился на передовой, перенеся штаб на самую линию фронта. Пленные немецкие офицеры говорили на допросах, что за всю войну не видели такого стремительно натиска русских.

Увы, наступление 8-й армии не было поддержано соседними армиями, в которых многие части самовольно отходили в тыл, а офицеры рисковали жизнью, пытаясь их удержать. Разложению войск способствовали и доходившие из столицы известия о новых многотысячных антивоенных демонстрациях. Не теряли времени и немцы: поняв, откуда исходит главная опасность, они сосредоточили силы на Юго-Западном фронте, сделав упор на участок выдвинувшейся вперёд 8-й армии, которая, скажем, забегая вперёд, единственная будет держаться до последнего. Чтобы оттянуть силы немцев с этого направления, наступление началось на Западном и Северном фронтах, но оно быстро захлебнулось. Командующий Юго-Западным фронтом генерал Гутор растерялся и не мог принять правильного решения, а, между тем, катастрофа на фронте нарастала. 7-го июля генерал Брусилов освобождает его от должности и назначает на его место Корнилова, от которого в обстановке нарастающей паники, открывающей весь Юго-Западный фронт немцам, ждали некого чуда.

Лавр Георгиевич вспоминал: «В ночь с 7 на 8 июля я принял должность главнокомандующего войсками Юго-Западного фронта. Прорыв фронта 11-й армии, начавшийся утром 6 июля, был уже в полном разгаре. 11-я армия отступала в беспорядке. Прорыв расширялся всё далее и далее, захватывая правый фланг 7-й армии, находившейся южнее. По донесениям с фронта, многие части не выполняли приказания. Бросали свои позиции, другие не шли на поддержку. Каждое боевое приказание обсуждалось на митингах. По всем дорогам брели толпы солдат, дезертировавших из своих частей, производя грабежи и насилия в попутных селениях».

Едва вступив в должность, Корнилов направляет Брусилову телеграмму, в которой называет «безусловно необходимым обращение Временного правительства и Совета к войскам с вполне откровенным и прямым заявлением о применении исключительных мер, вплоть до введения смертной казни на театре военных действий, иначе вся ответственность ляжет на тех, которые словами думают править на тех полях, где царит смерть и позор предательства, малодушия и себялюбия». В то же время он отправляет распоряжение командирам корпусов и армий, в котором Главнокомандующий заявляет: «Самовольный уход частей я считаю равносильным с изменой и предательством, поэтому категорически требую, чтобы все строевые начальники в таких случаях, не колеблясь, применяли против изменников огонь пулемётов и артиллерии. Всю ответственность за жертвы принимаю на себя, бездействие и колебание со стороны начальников буду считать неисполнением служебного долга и буду немедленно таковых отрешать от командования и предавать суду». По приказу Корнилова на Юго-Западном фронте формируются особые ударные отряды для борьбы с дезертирством, мародерством и насилием, им отдаётся распоряжение «без суда расстреливать тех, которые будут грабить, насиловать, убивать как мирных жителей, так и своих боевых соратников, и всех, кто посмеет не исполнять боевых приказов в те минуты, когда решается вопрос существования Отечества, свободы и революции».

- Я не остановлюсь ни перед чем во имя спасения Родины от гибели, причиной которой является подлое поведение предателей, изменников и трусов, - заявляет Корнилов.

Правительство удовлетворяет требование генерала о возвращении смертной казни на фронте, но Лавр Георгиевич не останавливается на достигнутом, и в Петроград посылается новый ультиматум: «Армия обезумевших тёмных людей, не ограждавшихся властью от систематического развращения и разложения, потерявших чувство человеческого достоинства, бежит. На полях, которые нельзя назвать полями сражений, царят сплошной ужас, позор и срам, которых русская армия не знала с самого начала своего существования… Выбора нет: революционная власть должна встать на путь определённый и твёрдый. Лишь в этом спасение родины и свободы. Я, генерал Корнилов, вся жизнь которого от первого дня сознательного существования доныне проходит в беззаветном служении родине, заявляю, что отечество гибнет, и потому, хотя и не спрошенный, требую немедленного прекращения наступления на всех фронтах, в целях сохранения и спасения армии для её реорганизации на началах строгой дисциплины. (…) Я заявляю, что если правительство не утвердит предлагаемых мною мер и тем лишит меня единственного средства спасти армию и использовать её по действительному назначению – защиты родины и свободы, то я, генерал Корнилов, самовольно слагаю с себя полномочия главнокомандующего».

В конце июля Керенский решается назначить Корнилова Верховным Главнокомандующим. Однако Лавр Георгиевич не сразу принимает эту должность, но прежде в течение 3-х дней оговаривает условия, на которых готов согласиться принять её: невмешательство правительства в назначения на высшие командные должности, скорейшая реализация программы реорганизации армии, назначение генерала Деникина командующим Юго-Западным фронтом. После долгих переговоров сторонам удалось прийти к компромиссу, и Корнилов принял пост, делающий его вторым человеком в государстве, крупной политической фигурой, способной влиять на происходящие в стране события. Это назначение было встречено большой радостью в среде офицеров и консервативной публики. У этого лагеря появился лидер, в котором видели надежду на спасение армии и России. Такую же надежду питали и царственные узники. «Спасение России от анархии, спасение имени России на дрогнувшем фронте – зависит только от Корнилова. Мы все молимся ежедневно, чтобы Господь помог ему довести предпринятое дело оздоровления до конца», - говорил Император в те дни.

В мемуарной и исследовательской литературе Лавра Георгиевиче обычно представляют республиканцем, даже врагом монархии. Однако, такое мнение о себе опровергал сам генерал. Во время Ледяного похода он говорил гвардии капитану Булыгину, впоследствии известному поэту русской эмиграции: «После ареста Государыни я сказал своим близким, что в случае восстановления монархии мне, Корнилову, в России не жить. Это я сказал, учитывая, что придворная камарилья, бросившая Государя, соберётся вновь. Но сейчас, как слышно, многие из них уже расстреляны, другие стали предателями. Я никогда не был против монархии, так как Россия слишком велика, чтобы быть республикой. Кроме того, я – казак. Казак настоящий не может не быть монархистом…»

Не только патриотически настроенная публика увидела в Корнилове вождя. Ряд сомнительных личностей, преследовавших свои личные интересы, хотели получить свою выгоду от возвышения генерала. Они отводили ему роль русского Наполеона, при котором они получили бы министерские портфели и сделались властью. Скрытный от природы, никогда не показывающий своих чувств, Корнилов не имел не только друзей, но даже близких знакомых. Деникин писал о нём: «…слишком, быть может, терпимый, доверчивый и плохо разбиравшийся в людях, он не заметил, как уже с самого зарождения его идеи её также облепили со всех сторон элементы мало-государственные иногда просто беспринципные. В этом был глубокий трагизм в деятельности Корнилова». Среди этих мало-государственных элементов были бывший террорист, писатель, а теперь товарищ военного министра Борис Савинков, комиссар 8-й армии Филоненко, ординарец Корнилова, странный субъект, рисовавший перед генералом почти фантастические проекты, Завойко, политический эмигрант, депутат 1-й Думы, дважды арестовывавшийся за революционную деятельность, а в войну ставший британским корреспондентом Аладьин… Всё это были люди, желавшие сыграть роли, к которым не были способны. Вся их деятельность была именно ролями в спектакле, который они разыгрывали в полном отрыве от реальной жизни. Театр абсурда, маскарад, мистификация – вот, была среда этих выскочивших за пределы собственных биографий людей. Как произошло, что именно эта публика стала ближайшим окружением Корнилова в самый, может быть, трагический период его деятельности? Не только доверчивостью и неразборчивостью в людях. Не так уж много честных людей в тот момент горели желанием действовать. Большинство оказались растерянными перед переживаемыми потрясениями и не могли собраться для того, чтобы обратить приближающийся крах. Большинство ещё надеялось на чудо, ждало, что всё образуется как-нибудь само собой. Большинство ждало действий от других, но не желало действовать само. Большинство боялось смотреть правде в глаза. Очень многие говорили верные речи, сокрушались о судьбе России, упражнялись в ораторском мастерстве на митингах, но боялись действия, опьянённое дарованными «свободами» не было готово к борьбе. В переломный момент в России оказалось очень много теоретиков, талантливых болтунов, но ничтожно мало делателей. Многие открыто выказывали поддержку Корнилову, но пойти за ним готовы были, большей частью, лишь верные ему офицеры. «Все те общественный и политические деятели, которые, если не вдохновляли, то во всяком случае всецело стояли на его стороне, предпочитали оставаться в тени в ожидании результатов борьбы» - свидетельствует генерал Деникин.

В начале августа в Москве состоялось совещание, на котором были представлены все главнейшие политические и общественные организации. На это мероприятие прибывает и Корнилов. Его приезд обставляется с особенной торжественностью: на вокзальной площади его встречает караул из юнкеров Александровского училища, офицеры и общественные деятели. Офицеры подхватывают генерала и на руках выносят на привокзальную площадь под гром марша и приветственные крики публики, бросающей вождю букеты цветов. Накануне Лавр Георгиевич получает телеграмму М.В. Родзянко, в которой говорится: «Совещание общественных деятелей приветствует Вас, Верховного вождя Русской армии. Совещание заявляет, что всякие покушения на подрыв вашего авторитета в армии и России считает преступным и присоединяет свой голос к голосу офицеров, георгиевских кавалеров и казаков. В грозный час тяжёлого испытания вся мыслящая Россия смотрит на вас с надеждой и верой. Да поможет Вам Бог в вашем великом подвиге на воссоздание могучей армии и спасение России». Среди грома оваций Корнилова на вокзале Корнилова приветствует «кадетский златоуст» бывший депутат Родичев (тот самый, которого премьер-министр Столыпин в своё время вызвал на поединок за пущенное им с трибуны выражение о «столыпинских галстуках»):

- Вы теперь символ нашего единства. На вере в вас мы сходимся все, вся Москва. И верим, что во главе обновлённой русской армии вы поведете Русь к торжеству над врагом и что клич – да здравствует генерал Корнилов! - теперь клич надежды – сделается возгласом народного торжества. Спасите Россию, и благодарный народ увенчает вас…

Наблюдая всё это, известный адвокат и сподвижник лидера кадетской партии Милюкова Василий Маклаков, чувствуя, вероятно, угрызения совести, понимая, в какое заблуждение вводится генерал подобными демонстрациями, предупреждал председателя Союза офицеров Л.Н. Новосильцева:

- Передайте генералу Корнилову, что ведь мы его провоцируем, а особенно Милюков. Ведь Корнилова никто не поддержит, все спрячутся…

В том-то и была суть «поддержки» Корнилова в обществе. То была поддержка на словах, сознательная либо неосознанная провокация. На Корнилова возлагали надежды, как на лидера и вождя, но почти никто не готов был помочь вождю делом. Сочувствие, но не содействие, как определил эту позицию А.И. Деникин.

Таким образом, генерал оказался фактически в одиночестве. И в этом одиночестве была, пожалуй, главная трагедия Корнилова. Позже он скажет об этом и сам, ответив на вопрос Деникина о своём окружении:

- У меня никого не было. Этих людей я знал очень мало. Но они по крайней мере хотели и не боялись работать…

Уже в эмиграции Василий Маклаков вспоминал о московском совещании: «Я был поражён и напуган тем общим впечатлением, которое посланцы Корнилова вынесли из этого собрания; это впечатление было, что «общественные деятели» им сочувствуют и их поддерживают. Помню, что я очень резко упрекнул Новосильцева в том, что эти посланцы сознательно или бессознательно ведут двойную игру: говорят нам, что дело уже решено, что выбора нет, в то время как ещё ничего не решено, а затем сообщают Корнилову наше отношение к свершившемуся факту под видом отношения к самому проекту».

Из этой-то путаницы, порождённой сознательной провокацией одних, слепотой других, хлестаковщиной третьих, из абсолютного непонимания сторон друг друга, из слухов и домыслов, из всеобщих и взаимных заблуждений родилось «корниловское дело».

Изначально Корнилов рассчитывал убедить правительство принять ряд мер, которые должны были, по его мнению, оздоровить обстановку в стране. Он надеялся найти общий язык с Керенским, и в этом ему брался способствовать Савинков. Характерно, что последнему Лавр Георгиевич не доверял настолько, что во время приездов бывшего террориста в Ставку приближённые Главнокомандующего принимали некоторые меры предосторожности. Ещё до Московского совещания Корнилов составляет записку, в которой указывает на необходимость введения на всей территории России военно-полевых судов для тыловых войск и населения, применения смертной казни за тягчайшие преступления, введения в узкие рамки деятельности комитетов и установления их ответственности перед законом. 3-го августа на заседании правительства он вручает её Керенскому. Во время доклада о намеченной наступательной операции на Юго-Западном фронте Керенский неожиданно прервал Корнилова, а Савинков прислал записку, выражавшую неуверенность в том, что «сообщаемые Верховным главнокомандующим государственные и союзные тайны не станут известны противнику в товарищеском порядке». Это означало, что среди министров находились люди, которые могли передавать сведения о положении на фронте противнику. Надо ли говорить, что такое открытие глубоко потрясло и возмутило Корнилова?

С этого момента начинается разрыв между Керенским и Корниловым. Генерал понимает, что время разговоров прошло. Возвратившись в Ставку, Лавр Георгиевич говорит генералу Лукомскому, что Керенский водит его за нос и не желает, чтобы он выступал на Московском совещании. К слову, последнее утверждение было абсолютно верным. Выступление Корнилова, действительно, было нежелательным для Керенского, опасавшегося растущей популярности генерала и ежедневно возвращавшегося к вопросу о его отставке, после которой пост Верховного Главнокомандующего должен был занять сам Александр Фёдорович.

- Я лично ничего не ищу и не хочу. Я хочу только спасти Россию и буду беспрекословно подчиняться Временному правительству, очищенному и укрепившемуся, - говорил Корнилов Лукомскому и добавлял, что не желает выступать против правительства и ещё надеется в последнюю минуту договориться с Керенским.

Между тем, контрразведка докладывает о намечающейся в Петрограде новой попытке большевиков захватить власть. Корнилов ещё до своей поездки в столицу отдаёт распоряжение о переброске 3-го конного корпуса генерала Крымова в район, из которого его можно было бы быстро подтянуть к Петрограду в случае возникновения такой необходимости.

- Если выступление большевиков состоится, то расправлюсь с предателями Родины как следует, - заявляет он.

21-го августа русские войска оставляют Ригу. Об угрозе нависшей над этим городом Корнилов предупреждал правительство трижды. Во время поездки в Петроград Керенский задал ему вопрос:

- Можно ли рассчитывать на то, что Рига будет взята немцами ещё до Московского совещания?

- Рига продержится неделю, но не больше, - ответил Лавр Георгиевич.

Генерал признавал, что из-за крайней степени разложения войск удержать занимаемые позиции невозможно, но со своей стороны сделал всё, чтобы Рига устояла. Немецкие войска не имели преимущества ни в численности, ни в артиллерии, русское командование владело точными сведениями о времени и месте вражеского удара. Итог Рижской операции мог бы быть совсем иным, если бы взбудораженные левой прессой и проникавшими в войска агитаторами солдаты не стали в массовом порядке отказываться подчиняться своим начальникам, расправляться с офицерами, случаи убийств которых вновь участились в конце августа. Таким образом, как и предполагал Корнилов, разложение войск не позволило сохранить Ригу.

Известие о её сдачи было преподнесено левыми, как факт генеральской измены. Лживая версия о якобы преднамеренной сдаче Риги станет в советские времена единственной. Совершенно обратный вывод был сделан правыми, для которых падение Риги было лишним подтверждением развала армии. Кадетская «Речь» писала: «Теперь ясно, что у правительства выбора нет, и если оно не хочет потерять смысл своего существования… то ему нужно решительно и окончательно порвать со своей зависимостью от Советов и принять предложения генерала Корнилова».

23-го августа в Ставку прибывает Савинков.

- Я должен вам сказать, что Керенскому и Временному правительству я больше не верю, - заявляет Лавр Георгиевич. – Стать на путь твёрдой власти – единственный спасительный для страны – Временное правительство не в силах. За каждый шаг на этом пути приходится расплачиваться частью отечественной территории. Это - позор.

В ходе переговоров Савинков высказал убеждение, что применение чрезвычайных мер станет делом ближайшего будущего, что объявление столицы на военном положении – единственное средство предотвратить ожидаемое выступление большевиков, и передал просьбу Керенского отправить в Петроград 3-й конный корпус, но не ставить во главе его генерала Крымова, имевшего дурную репутацию в либеральных и близких им кругах.

Хотя разговор был подчёркнуто благожелательным и привёл как будто к достижению необходимых компромиссов, обе стороны не доверяли друг другу. Корнилов сомневался, что Керенский пойдёт по намеченному пути до конца. После отъезда Савинкова генерал Лукомский заметил:

- Всё, сказанное Савинковым, настолько согласуется с нашими предложениями, что получается впечатление, как будто Савинков или присутствовал при наших разговорах, или… очень хорошо о них осведомлён.

Опасения оправдались в полной мере. 27-го числа Керенский, боясь растущего влияния Главнокомандующего и потери собственно власти, объявил об отставке Корнилова, умело воспользовавшись провокацией и обвинив генерала в мятеже. Деникин писал: «Керенский не хотел слышать ни об оставлении власти, ни о примирении с «мятежным генералом».

- Оставшись один, - заявил он, - я ухожу к «ним». – И ушёл в соседнюю комнату, где его ожидали Церетели и Гоц.

В окончательном итоге судьбы движения решили «они», т.е. советы».

Савинков вновь встречается с Лавром Георгиевичем и, дабы обелить себя в глазах Керенского, обвиняет его в обмане. Оставить должность Корнилов отказался. Отрицая категорически обвинения в подготовке мятежа, он заявляет, что решение о его отставке навязано предателями, подчиниться которым было бы равносильно бегству с поля боя.

- Я вновь повторяю, что мне интересы моей Родины, сохранение мощи армии дороже всего. Свою любовь к Родине я доказал много раз, рискуя собственной жизнью, и ни вам, ни остальным министрам правительства не приходится напоминать мне о долге перед Родиной. В полном сознании своей ответственности перед страной, перед историей и перед своей совестью, я твёрдо заявляю, что в грозный час, переживаемый нашей Родиной, я со своего поста не уйду, - говорит Главнокомандующий.

По всей стране разлетаются воззвания различных деятелей, называющих Корнилова и его сторонников мятежниками. Особенно усердствовал, член Циммервальда министр Чернов (тот самый, при котором нельзя было говорить о положении дел на фронте, из-за серьёзных подозрений в его работе на германский генштаб), печалившийся об участи «родной земли», от защиты которой «мятежники» отвлекают войска. Савинков был назначен военным генерал-губернатором Петрограда, ему было поручено организовать оборону столицы от корниловских войск.

Корнилов выступает со своим обращением: «Русские люди! Великая Родина наша умирает. Близок час её кончины… Все, у кого бьётся в груди русское сердце, все, кто верит в Бога, - в храмы, молите Господа Бога об явлении величайшего чуда спасения родимой земли!» Тут же едко откликается на это один из идеологов Февральской революции, член Петросовета Гиммер-Суханов: «Неловко, неумно, безыдейно, политически и литературно неграмотно… такая низкопробная подделка под суздальщину!» А.И. Солженицын замечал: «…к политике Корнилов не привык. Но – заливается кровью сердце его. А Суханова – коснётся ли боль? Он не знает чувства сохранения живой культуры и страны, он служит идеологии. (…) Одно в укор – что «подделка», но и шире укор – «суздальщина», то есть какая-то зачем-то русская история, святость да древнее искусство. И вот с таким пренебрежением ко всему настою русской истории и направляли Февральскую революцию Суханов и его дружки – пена интернациональная – в злопотребном Исполнительном Комитете».

28-го августа Корнилов производит смотр войск Могилёвского гарнизона. Даже здесь, в Ставке, среди солдат не было единства, и, если одни встречали Главнокомандующего громоподобным «ура», то другие, хотя их и было меньшинство, хранили злобное молчание. Хроникёр Корниловского полка вспоминал: «Никогда не забыть присутствовавшим на этом историческом параде небольшой, коренастой фигуры Верховного… когда он резко и властно говорил о том, что только безумцы могут думать, что он, вышедший сам из народа, всю жизнь посвятивший служению ему, может даже в мыслях изменить народному делу. И задрожал невольно от смертельной обиды голос генерала, и задрожали сердца его корниловцев. И новое, ещё более могучее… «ура» покатилось по серым рядам солдат… А генерал стоял с поднятой рукой… словно обличая тех, кто нагло бросил ему обвинение в измене своей Родине и своему народу».

В те дни Корнилов был болен. К обострению застарелой невралгии, от которой болела и отнималась правая рука, добавился приступ лихорадки. Отчасти этим обусловлено промедление генерала, в котором его не раз упрекали после. И сам Корнилов признавал, что если бы он сразу двинулся во главе войск на Петроград, то вошёл бы в него без боя. Но болезненное состояние, растерянность и ряд внешних факторов отняли день, в который это могло бы быть осуществлено, а затем железнодорожники получили приказ не пропускать поезда Верховного. Таким образом, все пути оказались перекрыты, а Главнокомандующий фактически пленён в Могилёве.

Между тем, 3-й конный корпус во главе с генералом Крымовым по железной дороге двигался к Петрограду. Однако, и здесь губительную роль сыграло промедление. Крымов получил две телеграммы: от Корнилова с распоряжением следовать на Гатчину и от Керенского – с приказом остановить переброску корпуса. О происходящем в Ставке сведений практически не было, и Крымов решает приостановить движение, дабы прежде узнать, что к чему. Этим воспользовались агитаторы, тотчас проникшие в эшелоны и начавшие проработку среди солдат и казаков. Это привело к тому, что при возобновлении наступления два полка отказались подчиниться приказу. Сохранявший дисциплину все предыдущие месяцы, конный корпус начал разваливаться. 31-го августа Крымов прибывает в Петроград и встречается с Керенским, после чего направляется на квартиру к своему знакомому ротмистру Журавскому. Оставшись один, он пишет письмо Корнилову (оно будет доставлено генералу, но тот уничтожит его) и смертельно ранит себя в грудь выстрелом из пистолета. Так заканчивается наступление Крымова на Москву.

Между тем, Керенский уговаривает М.В. Алексеева принять пост начальника штаба при нём - Верховном главнокомандующем. Скрепя сердце старый генерал соглашается, желая спасти жизни корниловцев. В газетах мелькает лживая информация о том, что он вместе с Савинковым разрабатывал план обороны столицы от корниловских войск. Деникин замечал: «…какие-то влияния всё время усиленно работали над созданием недружелюбных отношений между генералами Алексеевым и Корниловым; искажались факты, передавались не раз вымышленные злые и обидные отзывы (…). Кому-то нужно было внести элемент раздора в ту среду, которую не разъедало политическое разномыслие».

Тем не менее, Корнилов соглашается сдать пост при условии, что будет объявлено о создании в России сильной власти, прекратится клеветническая кампания против Главнокомандующего, а все высшие офицеры, арестованные за это время по «делу Корнилова» будут отпущены на свободу.

Приняв это решение, Лавр Георгиевич простился с командирами полков.

- Передайте Корниловскому полку, - сказал он Неженцеву, - что я приказываю ему соблюдать полное спокойствие; я не хочу, чтобы пролилась хоть одна капля братской крови.

- Скажите одно слово, и все корниловские офицеры отдадут за вас без колебания свою жизнь!.. – рыдая, отвечал тот.

Генерал Деникин вспоминал: «Опальный Верховный, потрясённый духовно, с воспалёнными глазами и тоскою в сердце, целыми часами оставался один, переживая внутри себя свою великую драму, драму России». Общественные деятели, ещё недавно чествовавшие его, теперь отступились, спрятались, как и предостерегал Маклаков. Войска также были не готовы консолидировано выступить в защиту своего Главнокомандующего. Всё рушилось на глазах. В этот тяжёлый период опального генерала поддерживала находившаяся с ним в Ставке семья: жена, Таисия Владимировна, дочь Наталья и младший сын Юрий. Не раз в это время приходили Верховному мысли свети счёты с жизнью. Но их разгадала жена, 22 года делившая с ним его трудную судьбу. Генерал Деникин писал: «…в той самой комнате, где некогда томился духом свергаемый император, происходила новая мистерия, в которой шла борьба между холодным отчаянием и беспредельной преданной любовью.

Выйдя из кабинета мать сказала дочери:

- Отец не имеет права бросить тысячи офицеров, которые шли за ним. Он решил испить чашу до дна».

Ожидая прибытия Алексеева, Корнилов говорил шурину:

- Пусть Алексеев пожалует сюда, я ему всё выпою. А обо мне, пожалуйста, не беспокойся. Пустить себе пулю в лоб я всегда успею.

Встреча двух генералов происходила наедине. В приёмной Корнилова ожидала его семья и двое адъютантов. Через два часа двери кабинета открылись, Алексеев быстро удалился, следом в приёмную вышел мрачный Лавр Георгиевич. Семья бросилась к нему. Генерал погладил жену по волосам:

- Ничего, ничего. Что вы плачете? Не надо, успокойтесь, - затем посадил на колени сына и поцеловал его несколько раз. Неожиданно он резко поднялся и начал ходить по комнате. Остановившись перед адъютантом корнетом Хаджиевым, Корнилов спросил:

- Ну что, Хан, что же будет дальше?

- Всё, что случается с человеком, всё к лучшему, Ваше высокопревосходительство. Кисмет, от судьбы не уйдёшь. Все великие люди страдали…

Де-факто «победа» Керенского в «корниловские дни» стала поражением России. Иван Шмелёв вспоминал: «…ощериваясь на последний призывной вздох, на последний молящий взгляд родины: Корнилова затравили и обезвредили.

Эта постыдная травля Корнилова, выдвинутого Россией стихийно из её недр, казака-рыцаря, которому Россия будущая воздвигнет великий памятник горя и гордости народной; эта трусливая суетливость всех перед дерзкой кучкой, которой из трусости развязала руки; этот постыдный отказ от власти, так легко и доверчиво давшейся и так малодушно брошенной, - всё это закончилось, наконец, позором: власть взяли, подняли власть упавшую – власть над отравленной и горячечной Россией, которую уже ничто не мешало насиловать, кто как хочет».

 

 

Глава 5.

 

Теперь в России есть только две партии: партия развала и партия порядка. У партии развала – вождь Александр Керенский. Вождём же партии порядка должен был быть генерал Корнилов. Не суждено было, чтобы партия порядка получила своего вождя. Партия развала в этом постаралась.

И.А. Ильин

 

В нём было величайшее напряжение героической воли, героизмом заряжавшее всё окружающее. Корнилов не был пассивным исполнителем ни отдельных приказов, ни какого-нибудь целого долга или цельного призвания. Он был деятельный герой, сам ставивший себе задачи, своим волевым напряжением их творивший и осуществлявший и этим напряжением зажигавший других. Железный исполнитель долга и деятельный герой-творец в одном лице, живое воплощение героической воли и её магнетизма –

таков Лавр Георгиевич Корнилов

П.Б. Струве

 

В начале декабря у станции Конотоп остановился вагон, в котором везли двух отставших от полка и пойманных текинских офицеров. Один из них в сопровождении караула отправился в буфет за провизией. На перроне стоял хромой старик в стоптанных валенках и старой заношенной одежде.

- Здорово, товарищ! – окликнул он текинца. – А Гришин с вами?

- Здравия… - начал было обомлевший офицер, но вовремя спохватился: - Здравствуйте, да…

Старик кивнул и скрылся в темноте.

- Послушайте, да ведь это генерал Корнилов! – воскликнул один из конвоиров.

Текинец деланно рассмеялся, пытаясь скрыть волнение:

- Что вы! Как так Корнилов? Просто знакомый один…

Прошло три месяца с момента отставки Корнилова и ареста его и сочувствующих ему военачальников. Большую часть этого времени бывший главковерх провёл в заключении в маленьком городке Быхов, куда был перевезён из Могилёва, пребывание в котором сделалось небезопасным из-за угрозы расправы солдатских масс над узниками. Семья Корнилова по его настоянию покинула город, и заключение с ним разделяли лишь его соратники, среди которых были генералы Лукомский, Романовский, Эльснер, Эрдели и др. Вскоре в Быхов прибыла и «Бердичевская группа» - генералы Деникин, Марков и Орлов. Антон Иванович тотчас явился к Корнилову, который обнял его и спросил:

- Очень сердитесь на меня за то, что я вас так подвёл?

- Полноте, Лавр Георгиевич, в таком деле личные невзгоды не причём.

Условия жизни Быховских узников были достаточно удовлетворительны. Они имели хороший стол, книги, возможность гулять по саду и беспрепятственно видеться с приходившими навещать их родными и даже посторонними. Жили по два человека в помещении, лишь Корнилов имел отдельную комнату, которую покидал довольно редко из-за сильных болей, вызванных разыгравшимся ревматизмом. Иногда, впрочем, и он спускался в сад, беседовал с другими генералами, присутствовал на вечерах, на которых присутствующие делились воспоминаниями, читали стихи, обсуждали сложившееся положение. Однажды и сам Корнилов, будучи в добром настроении, рассказывал подробно о своём бегстве из плена.

Каждое утро адъютант Хаджиев привозил генералу свежие газеты. Корнилов просматривал их, болезненно нервно реагируя на сообщения о своём «деле».

- Я понимаю, что лбом стены не прошибёшь, но зачем они так стараются… - говорил он.

Будущее узников оставалось темно. Обвинения, которые были предъявлены им, грозили бессрочной каторгой или смертной казнью. Керенский потребовал от Алексеева провести чистку Ставки от контрреволюционных элементов, после чего Михаил Васильевич подал в отставку. На его место был назначен генерал Н.Н. Духонин. Он питал симпатии к Корнилову, а потому узники могли рассчитывать на его помощь при неблагоприятном развитии ситуации. Духонин никогда бы не допустил реализации требований переведённого в Ставку большевистского генерала Бонч-Бруевича о немедленном удалении текинцев из охраны арестованных и переводе быховцев в могилёвскую тюрьму. Любопытно, что в дни революции 1905-го года этот же генерал напечатал ряд статей, в которых призывал к бессудному истреблению мятежных элементов. Сборник этих статей Быховские узники послали могилёвскому Совету с надписью: «Дорогому могилёвскому совету от преданного автора».

Между тем, сохранялась угроза бессудной расправы. Наружную охрану Быховской тюрьмы несли георгиевцы, подверженные влиянию советов. Однако их уравновешивала внутренняя охрана, состоявшая из верных Корнилову текинцев. Последние на ломаном языке часто говорили георгиевцам:

- Вы – керенские, мы – корниловские; резать будем.

Временное правительство, одержав «победу» над Корниловым, продержалось два месяца. В конце октября оно было сметено большевиками, о чём в тот же день узнали в Быхове. Положение узников становилось критическим, но давно задуманные побег всё ещё откладывался. Требовались чистые бланки постановлений об освобождении.

В начале ноября в Быхов прибывает Н.П. Украинцев с необходимыми бланками. Здесь он встречается с Корниловым и спрашивает его, когда и куда генералы сбираются бежать. Лавр Георгиевич отвечает, что уйдёт с текинцами на Дон. Украинцев вспоминал: «Я чувствовал, что решение в такой мере созрело в душе его, что не он им, а оно им владеет. И было оно настолько высокого морального порядка, что внушило мне впервые безоговорочное почтение к этому удивительному человеку с удивительной судьбой».

А.И. Деникин писал о тех днях: «Генерал Корнилов, истомлённый вынужденным бездействием, рвался на свободу. Его поддерживали некоторые молодые офицеры. Но генералы были против: ничего определённого о формировании нового правительства не известно; нам нельзя уклоняться от ответственности; сохранилась ещё законная и нами признаваемая военная власть в лице Верховного главнокомандующего, генерала Духонина; а эта власть говорит, что наш побег вызовет падение фронта…» Антон Иванович, поддержанный рядом генералов, обратился к Корнилову:

- Лавр Георгиевич! Вы знаете наш взгляд, что без крайней необходимости нам уходить отсюда нельзя. Вы решили иначе. Ваше приказание мы исполним беспрекословно, но просим предупредить по крайней мере дня за два.

- Хорошо, Антон Иванович, повременим, - ответил Корнилов.

Однако временить пришлось недолго. 18-го ноября становится известно, что в Ставку направляется назначенный большевиками главковерх прапорщик Крыленко с матросами. Духонин подписывает распоряжение об освобождении быховцев и передаёт его Хаджиеву:

- Передайте, Хан, Верховному мой искренний привет и пожелание ему счастливого пути. Торопитесь!

Утром 19-го к Корнилову является полковник генштаба Кусонский.

- Через 4 часа Крыленко приедет в Могилёв, который будет сдан Ставкой без боя, - докладывает он. – Генерал Духонин приказал вам доложить, что всем заключённым необходимо тотчас же покинуть Быхов.

Корнилов отдаёт распоряжение коменданту, подполковнику Текинского полка Эргардту:

- Немедленно освободите генералов. Текинцам изготовиться к выступлению к 12 часам ночи. Я иду с полком.

Текинский полк был поднят по тревоге. Корнилов, одетый в обычную форму, покинул тюрьму, вскочил на лошадь, и эскадроны тронулись в путь.

Остальные генералы покидали Быхов иными путями. Идти вместе значило бы подвергаться слишком большому риску.

Быхов опустел. Опустела и Ставка, и лишь последний Верховный главнокомандующий генерал Духонин обречённо ожидал конца. Даже ударные батальоны он распустил, сказав:

- Я не хочу братоубийственной войны. Тысячи ваших жизней будут нужны Родине. Настоящего мира большевики России не дадут… Я имел тысячи возможностей скрыться, но я этого не сделаю. Я знаю, что меня арестует Крыленко, а, может быть, меня даже расстреляют. Но это смерть солдатская.

Но смерть генерала Духонина оказалась страшнее. На другой день озверевшие матросы поднимут его на штыки, сорвут погоны и долго будут глумиться над телом…

Между тем, холодными ночами не привыкшие к морозам текинцы продирались сквозь атмосферу вражды, окутавшую их путь. «Чем дальше мы ехали, тем больше встречали недружелюбия со стороны жителей деревень, через которые приходилось проезжать. Все жители шарахались от нас, не желая давать ничего, даже за деньги. Как только мы выезжали из какой-нибудь деревни, так из неё сразу же передавали в другие деревни о том, что едет шайка Корнилова, которой не надо ничего давать, а всячески ей препятствовать во всём…» - вспоминал корнет Хаджиев.

В одну из ночей текинцы подверглись обстрелу со стороны красных. Пушки ударили в упор. В панике полк бросился врассыпную. Когда удалось собрать спасшихся, то выяснилось, что из 400 всадников осталось лишь 150. Потрясённые текинцы пали духом, начались разговоры о необходимости сдачи большевикам. Офицеры донесли об этих настроениях Лавру Георгиевичу.

- Господа, - сказал генерал, - быть может, будет лучше, если я пойду и сам сдамся большевикам. Я не хочу, чтобы вы погибли из-за меня.

Сняв простой крестьянский полушубок, Корнилов надел генеральское пальто, вскочил на коня и обратился к текинцам с речью:

- По приказу генерала Духонина ваш полк должен сопровождать меня на Дон. Я, генерал Корнилов, не хочу верить в то, что текинцы собираются предать меня. Я даю вам пять минут на размышление, после чего, если вы всё-таки решите сдаваться, вы расстреляйте сначала меня. Я предпочитаю быть расстрелянным вами, чем сдаться большевикам.

После этих слов вперёд выехал ротмистр Натансон и, приподнявшись на стременах, закричал:

- Текинцы! Неужели вы предадите своего генерала! Не будет этого! Не будет!

- Не будет! – подхватила толпа.

- По коням! – скомандовал Натансон.

Тем не менее, продолжать путь, как было намечено, стало невозможно. В итоге полк разделился, а Корнилов решил ехать дальше один. Раздобыв подложные документы на имя румынского беженца и одевшись в простую поношенную одежду, генерал к 6-му декабря благополучно добрался до Новочеркасска. Лишь 40 текинцев смогли добраться до Дона, и только семеро из них вступили в ряды Добровольцев, составив личный конвой Корнилова.

В Новочеркасске прибывший туда после своей отставки генерал Алексеев приступил к созданию Добровольческой армии. В эту пору крайне малочисленная, она состояла целиком из офицеров, юнкеров, вчерашних студентов. Корнилова это раздражало.

- Ну, да это всё офицеры, а где ж солдаты? – сердился он. – Солдат мне дайте – офицер хорош на своём месте – солдат мне дайте!

Натянутые отношения двух генералов не замедлили проявиться при их встрече в Новочеркасске. По свидетельству очевидца, они разошлись темнее тучи. В дальнейшем они избегали личных встреч и, даже заседая в одном доме в разных кабинетах, в случае необходимости, сносились друг с другом путём писем, передаваемых адъютантами. Такой раскол внутри едва нарождавшегося дела, конечно, не сулил ничего хорошего. Корнилов вскоре начал жалеть, что решил идти именно на Дон, а не на Кавказ или в Сибирь.

- Сибирь я знаю, в Сибирь я верю; я убеждён, что там можно поставить дело широко. Здесь же с делом легко справится и один генерал Алексеев. Я убеждён, что долго здесь оставаться буду не в силах. Жалею только, что меня задерживают теперь и не пускают в Сибирь, где необходимо начинать работу возможно скорей, чтобы не упустить время, - говорил он.

Положение немного улучшило прибытие на Дон корниловцев. Октябрьский переворот застал их в Киеве, где Петлюра предложил им остаться для охраны города. Генерал Деникин писал: «С большим трудом выведя полк из Киева, Неженцев послал отчаянную телеграмму в Ставку, прося спасти полк от истребления и отпустить его на Дон, на что получено было согласие донского правительства. Ставка, боясь навлечь на себя подозрения, категорически отказала…» Только 18 ноября разрешение было получено, но все пути уже заняли большевики. «Тогда полк решается на последнее средство: эшелон с имуществом под небольшой охраной с фальшивым удостоверением о принадлежности его к одной из кавказских частей отправляется самостоятельно, полк распускается, а по начальству доносят, что весь наличный состав разбежался…»

К первому января после долгих мытарств в Новочеркасске собираются 50 офицеров и 500 солдат Корниловского полка.

Между тем, распря двух генералов нуждалась в разрешении. Деникин вспоминал: «Корнилов требовал полной власти над армией, не считая возможным иначе управлять ею и заявив, что в противном случае он оставит Дон и переедет в Сибирь; Алексееву, по-видимому, было трудно отказаться от прямого участия в деле, созданном его руками». Наконец, решено было образовать триумвират, в котором генерал Каледин будет руководить Донской областью, генерал Алексеев займётся гражданским управлением, внешними сношениями и финансами, а Корнилов возглавит армию.

В это время к Лавру Георгиевичу приезжает семья. Его дочь, Наталья отказалась уехать с мужем, морским офицером Маркиным, предпочтя остаться с отцом. Наталья Корнилова работала в военном госпитале бок о бок с дочерью Алексеева Верой и молодой женой Деникина Ксенией. Позже, в эмиграции, она выйдет замуж за бывшего адъютанта генерала Алексеева А.Г. Шапрона дю Ларре.

Так зарождалась Добровольческая армия. Деникин писал: «…история отметит тот важный для познания русской народной души факт, как на почве кровавых извращений революции, обывательской тины и интеллигентского маразма могло вырасти такое положительное явление, как добровольчество, при всех его теневых сторонах сохранившее героический образ и национальную идею. Добровольцы были чужды политики, верны идее спасения страны, храбры в боях и преданы Корнилову. Впереди их ждало увечье, скитание, многих – смерть; победа представлялась тогда в далёком будущем…» Добровольцы были одиночками. Не имея жалованья, достаточного обмундирования и оружия, они отстаивали свои идеалы единственным, что имели: своей жизнью. Попадая в руки большевиков, они подвергались перед смертью нечеловеческим мучениям, изуродованные тела находили потом их товарищи. Зная зверства большевиков, раненые Добровольцы кончали жизнь самоубийством, чтобы не попасть в их руки. При всём этом Корнилов приказывал ставить караулы к захваченным большевистским лазаретам, дабы оградить раненых красных от мести Добровольцев, чьи друзья и родственники приняли мученическую смерть от большевиков. «Милосердие к раненым – вот всё, что мог внушать он в ту грозную пору…» - писал Деникин.

Не встречали Добровольцы поддержки и среди населения. Ростов, куда переехал из Новочеркасска штаб армии, утопал в роскоши, кутил по ресторанам, но с трудом жертвовал гроши на Белое дело. Опасаясь мести большевиков, настаивали на уходе с Дона корниловцев и казаки. Этот факт привёл к самоубийству донского атамана генерала Каледина.

На Дон стекались многочисленные общественные деятели, оставшиеся не у дел. Все они искали встречи с Корниловым. П.Б. Струве вспоминал: «Незабвенны для меня минуты, когда я проходил в Ростове в кабинет Л. Г. и когда я ощущал, что стоявшие на страже у его дверей текинцы, простые воины и недавние кочевники, как-то объединяются со мной, «штатским» и «интеллигентом», в почитании этого русского генерала с восточными чертами, невзрачного и в то же время такого обаятельного».

В конце января Корнилов отправил семью во Владикавказ. О состоянии Главнокомандующего в то время свидетельствует глава интендантской службы Н.Н. Богданов: «Генерал Корнилов всё время очень нервничал. Он то проявлял кипучую деятельность и входил во все дела, то бросал дело и относился безучастно».

В начале 1918-го года красные стала подступать к Ростову. 8-го февраля Корнилов подписывает приказ об оставлении города. Начинается последний этап жизни Лавра Георгиевича, знаменитый 1-й Кубанский поход, получивший название «Ледяного».

Ещё 2-го января, собрав офицеров, Корнилов обратился к ним с речью:

- Здравствуйте, господа! Дай Бог, чтобы этот новый год был счастливее старого. Тяжёлое будет время для вас и для меня. Я объявил войну предателям Родины. Большевиков за врагов я не считаю, это лишь несчастные обманутые люди. Если же я борюсь с ними, то лишь потому, что вслед за ними мы увидим немецкие каски. Большевики – это немецкий авангард. Тяжёлый будет год и тяжёлая борьба. Наверное, многие из вас падут в этой борьбе, может быть, погибну и я, - но я верю в то, что Россия снова будет великой, могучей.

 

 

Глава 6.

 

…Мы уходим в степи. Можем вернуться только, если будет милость Божья. Но нужно зажечь светоч, чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы…

М.В. Алексеев

 

Огненными буквами записано в летописях имя ратоборца за поруганную русскую землю; его не вырвать грязными руками из памяти народной.

А.И. Деникин

 

Корнилов первым пал на мученическом пути к русской России. Корнилов первым поднял её стяг. И звездой первой величины светится это имя в темени недавнего прошлого…

И.И. Савин

 

Бой возле станции Станичной был в полном разгаре. Непрекращающийся огонь красной артиллерии сливался в сплошной гул. В полосе ружейного обстрела среди лёгших на землю офицеров одиноко возвышалась сумрачная фигура Главнокомандующего. А.И. Деникин пытался уговорить его отойти или хотя бы лечь, но напрасно.

- Иван Павлович, уведите вы его… - обратился Антон Иванович к Романовскому. – Подумайте, если случится несчастье…

- Говорил не раз – бесполезно. Он подумает, в конце концов, что я о себе забочусь…

Корнилов поднялся на пригорок и, поднеся к глазам бинокль, стал привычно следить за ходом боя. Романовский последовал за ним.

Бойцы, видевшие такую беспримерную отвагу, приходили в восхищение: «Ну, Корнилов! Что делает! Кругом пули свищут тучами, а он стоит на стогу сена, отдает приказания, и никаких. Его адъютант, начальник штаба, текинцы просят сойти, - он и не слушает!» Они не догадывались, что этой игрой со смертью генерал пытался утолить всё более овладевающее им отчаяние.

Бесконечной вереницей текли похожие друг на друга дни Кубанского похода. Ростов был оставлен ночью. К армии присоединилось много людей, боявшихся мести большевиков. «По бесконечному гладкому снежному полю вилась тёмная лента. Пёстрая, словно цыганский табор: ехали повозки, гружёные наспех и ценными запасами и всяким хламом; плелись какие-то штатские люди; женщины в городских костюмах и в лёгкой обуви вязли в снегу. А вперемежку шли небольшие, словно случайно затерянные среди «табора», войсковые колонны – всё, что осталось от великой некогда русской армии…» - вспоминал генерал Деникин. Корнилов шёл впереди, пешком по глубокому снегу. Остановившийся всадник предложил свою лошадь, но Лавр Георгиевич отказался. «Хмурый, с внешне холодным, строгим выражением лица, скрывающим внутреннее бурное горение, с печатью того присущего ему во всём – в фигуре, взгляде, речи, - достоинства, которое не покидало его в самые тяжкие дни его жизни, - писал А.И. Деникин о Корнилове. – Казалось не было такого положения, которое могло сломить или принизить его. Это впечатление невольно возбуждало к нему глубокое уважение среди окружающих и импонировало врагам».

Первую остановку после переправы через Дон сделали в станице Ольгинской. Армия насчитывала около 3,5 тысяч человек, из которых нижних чинов было чуть менее трети, имела по 200 патронов на винтовку и порядка 600 снарядов. На третий день пребывания в станице состоялся смотр сил. Армия выстроилась на площади, и ровно в 11 раздалась команда:

- Смирно! Господа офицеры!

На площадь выехала группа всадников во главе с Корниловым, рядом с которым ехал казак с трёхцветным русским знаменем в руках. «Генерала Корнилова не все видели раньше, но все сразу же узнали его. Он и национальный флаг! В этом было что-то величественное, знаменательное, захватывающее! Взоры всех и чувства были направлены туда…» - вспоминал один из участников похода.

Здесь же в Ольгинской Корнилов даёт интервью газете «Вольный Дон», в котором заявляет:

- Я буду продолжать и развивать борьбу. Я вывел армию из Ростова, потому что в обывателе, насмерть перепуганном приближением противника, мы уже не могли встретить не только активной, но и моральной поддержки. Нельзя было подвергать город бомбардировке, а это было бы неизбежно, если бы моя армия продолжала оставаться в Ростове.

Вечером того же дня Деникин заглянул в дом, где остановился Главнокомандующий. Корнилов как раз собирался ужинать. Хаджиев принёс рюмку и бутылку водки.

- Есть ли у нас ещё рюмочка? – спросил генерал адъютанта.

- Где вы, Лавр Георгиевич, добываете неисчерпаемое количество влаги, так необходимой в такие тяжёлые дни? Проклятье, никто не хочет продать моему ординарцу и нигде не найти!

- Вот, Хан знает, где находится запас, - отозвался Корнилов, кивнув на Хаджиева.

- Хан, пожалуйста, скажите Малинину, где вы добываете.

- Тогда, Ваше высокопревосходительство, вы не удостоите внимания наш скромный обед.

- Хан, нет ли у вас ещё для одной рюмки? – улыбаясь, спросил Корнилов.

Это был последний мирный вечер в жизни Главнокомандующего. На утро армия покинула Ольгинскую. После долгих споров решено было идти на Кубань, на Екатеринодар, который должен был стать форпостом белых на юге России.

Первый бой Добровольцы приняли у станицы Лежанки. Генерал Богаевский вспоминал: «Этот первый в походе правильный бой, окончившийся полной нашей победой, имел для Добровольческой армии огромное нравственное значение. Явилась твёрдая вера в Корнилова и других начальников, уверенность в своих силах и в том, что лучший способ разбить большевиков – решительное наступление, не останавливаясь перед естественными преградами, сильнейшим огнём и превосходными силами противника».

В ходе одного из боёв в плен попали офицеры, состоявшие на службе у красных. Их хотели немедленно расстрелять, но Корнилов решил иначе:

- Предать полевому суду.

«Полевой суд счёл обвинение недоказанным, - писал Деникин. – В сущности не оправдал, а простил. Это первый приговор был принят в армии спокойно, но вызвал двоякое отношение к себе. Офицеры поступили в ряды нашей армии».

Больше месяца шли Добровольцы по заснеженным степям, среди враждебно настроенных станиц, неся тяжёлые потери в бесконечных боях с многократно превосходящим их численно противником, не имея боеприпасов, провизии, медикаментов, в изорванной одежде, страдая от обморожений, истекая кровью, шли, точно поднимаясь на свою Голгофу. Рыцари тернового венца, они несли дрожащий огонёк зажженной ими в кромешном мраке лампады, храня его вопреки всем ветрам, и их лагерь оставался последней точкой в России, где ещё реял русский флаг…

За то время, пока длился поход, Екатеринодар был взят красными. Вместо мирный гавани, в которой можно перевести дух и залечить раны, измученным Добровольцам, хотя и укрепившимся несколькими влившимися в их ряды кубанскими отрядами, предстояло брать штурмом хорошо укреплённый город с 20-тысячным гарнизоном, не имеющим недостатка в боеприпасах. «Оборону Екатеринодара» в советской историографии преподносили, как героический подвиг красных войск (немалую лепту в этом миф внёс и «красный граф» А.Н. Толстой), тогда как на деле сытый, вооружённый и многочисленный гарнизон «героически оборонялся» от куда меньшего по численности, измождённого духовно и физически, не имеющего элементарно достаточного количества патронов и снарядов противника, сила которого была лишь в отчаянной храбрости, и сознании святости своего дела, дела спасения Родины.

Штурм Екатеринодара начинается 28-го марта. Уже в первый день потери белых огромны, силы Добровольцев на пределе. К утру 29-го не остаётся ни трёхлинейных патронов, ни снарядов. На штурм предстоит идти с голыми руками. Но армией владеет уверенность, что город будет взят. Эта уверенность подкрепляется тем, что Добровольцам удаётся занять предместья Екатеринодара. Деникин вспоминал: «Уже никто не сомневался, что Екатеринодар падёт. Не было ещё случая, чтобы красная гвардия, потеряв окраину, принимала бой внутри города или станицы. Корнилов хотел уже перейти на ночлег в предместье, и ему с трудом отсоветовали ехать туда…»

Главнокомандующего уговаривают разместиться на ферме, расположенной недалеко от передовой. «Дом со своими белыми стенами да и вся ферма были превосходной мишенью на отличной дистанции, и нужно только удивляться счастью или плохой стрельбе красных, что дом не был разбит артиллерийским огнём в первый же день» - вспоминал генерал Богаевский. Ферма находится под постоянным обстрелом, но, несмотря на уговоры, Корнилов отказывается перенести штаб в другое место.

Штурм продолжается. Под сплошным огнём Корниловский полк не может даже подняться из окопов. Его командир, полковник Неженцев наблюдает за происходящим с кургана, где также можно находиться лишь лёжа на противоположном склоне. Взрывом снаряда находившемуся рядом с ним прапорщику Иванову отрывает половину ступни. На его крики Неженцев, оторвавшись от бинокля, бросает:

- Не мешайте мне!

Деникин вспоминал: «Со своего кургана, на котором Бог хранил его целые сутки, он видел, как цепь поднималась и опять залегала; связанный незримыми нитями с теми, что лежали внизу, он чувствовал, что наступил предел человеческому дерзанию, и что пришла пора пустить в дело «последний резерв». Сошёл с холма, перебежал в овраг и поднял цепи.

- Корниловцы, вперёд!

Голос застрял в горле. Ударила в голову пуля. Он упал. Потом поднялся, сделал несколько шагов и повалился опять, убитый наповал второй пулей.

Не стало Митрофана Осиповича Неженцева!..»

Добравшийся с наступлением темноты до рокового кургана генерал Богаевский писал: «Крошечный «форт» с отважным гарнизоном, среди которого только трое было живых, остальные бойцы лежали мёртвые. Один из живых, временно командовавший полком, измученный почти до потери сознания, спокойно отрапортовал мне о смерти командира полковника Неженцева. Он лежал тут же, такой же стройный и тонкий; на груди черкески тускло сверкал Георгиевский крест…»

Корнилов был потрясён гибелью Неженцева, который являлся для него чем-то вроде талисмана. Когда генералу доложили о несчастье, он закрыл лицо руками и долго молчал. Что-то надломилось в нём в этот момент. После он часто неожиданно прерывал разговор с новым человеком, сообщая:

- Вы знаете, Неженцев убит, какая тяжёлая потеря…

Когда тело убитого командира подвезли к ферме, Корнилов, по воспоминаниям Деникина, «склонился над ним, долго с глубокой тоской смотрел в лицо того, кто отдал за него свою жизнь, потом перекрестил и поцеловал его, прощаясь, как с любимым сыном…»

Потери белых были ужасающи, боеприпасы закончились полностью. Осунувшийся, мрачный Главнокомандующий со страдальческой складкой на лбу проводит своё последнее совещание. На нём решается дать армии день отдыха и продолжить штурм 1-го апреля.

- Лавр Георгиевич, почему вы так непреклонны в этом вопросе? – спросил Деникин после совещания.

- Нет другого выхода, Антон Иванович. Если не возьмём Екатеринодар, то мне останется пустить себе пулю в лоб.

- Этого вы не можете сделать. Ведь тогда остались бы брошенными тысячи жизней. Отчего же нам не оторваться от Екатеринодара, чтобы действительно отдохнуть, устроиться и скомбинировать новую операцию? Ведь в случае неудачи штурма отступить нам едва ли удастся.

- Вы выведете…

- Ваше Высокопревосходительство! Если генерал Корнилов покончит с собой, то никто не выведет армии – она вся погибнет!

Вечером Корнилов ужинает в компании генерала Казановича, которому объясняет своё решение о штурме:

- Конечно, мы все можем при этом погибнуть, но, по-моему, лучше погибнуть с честью. Отступление теперь равносильно гибели: без снарядов и патронов это будет медленная агония…

Казанович вспоминал: «После ужина мы остались вдвоём; Корнилов вспоминал наше первое знакомство в Кашгаре, когда мы оба были молодыми офицерами и нам, конечно, не снилось, где нас вновь сведёт судьба. Несколько раз он вспоминал и жалел Неженцева, который, несмотря на разницу лет и положение, был его близким другом. Я почувствовал глубокую жалость к герою - понял, до чего он одинок на свете…»

Утром следующего дня, в 8-м часу в здание фермы попадает неприятельский снаряд. Попадает аккурат в комнату Корнилова. Деникин писал: «Рок – неумолимый и беспощадный. Щадил долго жизнь человека, глядевшего сотни раз в глаза смерти. Поразил его и душу армии в часы её наибольшего томления. Неприятельская граната попала в дом только одна, только в комнату Корнилова, когда он был в ней, и убила только его одного. Мистический покров предвечной тайны покрыл пути и свершения неведомой воли».

В день гибели первого Главнокомандующего Добровольческой армии вышел приказ генерала Алексеева, в котором говорилось:

«Пал смертью храбрых человек, любивший Россию больше себя и не могший перенести её позора.

Все дела покойного свидетельствуют, с какой непоколебимой настойчивостью, энергией и верой в успех дела отдался он служению Родине.

(…)

Велика потеря наша, но пусть не смутятся тревогой наши сердца и пусть не ослабнет веля к дальнейшей борьбе. Каждому продолжать исполнение своего долга, памятуя, что все мы несём свою лепту на алтарь Отечества.

Вечная память Лавру Георгиевичу Корнилову – нашему незабвенному вождю и лучшему гражданину Родины. Мир праху его!»

В командование армией вступает А.И. Деникин. Белые отступают от стен Екатиринодара. Могилу Корнилова сравнивают с землёй, но красные всё равно находят её, выкапывают тело и целые сутки глумятся над ним на улицах кубанской столицы.

Белому вождю не суждено было обрести последнего пристанища. Позже вернувшиеся Добровольцы поставили крест на месте его гибели. Через полгода здесь же была похоронена жена Корнилова, скончавшаяся в Новочеркасске от воспаления лёгких. В 20-м году большевики сломали кресты и стёрли могилы с лица земли.

Дочь Корнилова, Наталья Лавровна жила в Бельгии и умерла в Брюсселе в 1983-м году. Её сын, Лавр Алексеевич, приезжал в Россию в годы перестройки, скончался в 2000-м году, похоронен на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. Сын Корнилова, Георгий, жил в США, работал инженером-механиком и умер в 1980-х годах. Ныне потомки генерала проживают в Париже и США. Его праправнук и полный тёзка ежегодно бывает в России. Младший брат Лавра Георгиевича, полковник П.Г. Корнилов был расстрелян большевиками в июле 18-го года в Ташкенте после неудачной попытки восстания. Сестра Корнилова, жившая под фамилией мужа, была учительницей в Луге. В 1929-м году её арестовали и также расстреляли.

Спустя пять лет после гибели генерала Корнилова в Праге проходило публичное заседание в память о нём. В своей речи, произнесённой на этом вечере, П.Б. Струве говорил: «Когда мы, скромные почитатели, помощники и пособники Корнилова, в наших подпольях в Москве и иных местах России узнали весной 1918 г. о славной гибели Корнилова на поле брани, наши души переполнились неизмеримою скорбью. Но и скорбя, мы не отчаивались, так же как не отчаиваемся теперь. Мы знали, что дух Корнилова не умрёт и что мёртвый он будет живить и двигать нас всех огромным напряжением своей великой героической воли!

Да удостоит же нас Господь быть верными последователями Корнилова на его патриотическом пути!

Слава имени его!»

 

Семёнова Елена Владимировна, редактор журнала «Голос Эпохи»