Автор настоящего очерка, штабс-капитан Николай Захарович Рыбинский (1888–1955), журналист и писатель, окончил Киевский университет, воевал в Первую мировую войну, участвовал в Белой борьбе на Юге России. Галлиполиец и один из основателей Общества галлиполийцев, Н. А. Рыбинский эвакуировался в Болгарию, в 1922 г. выслан в Сербию. Активный сотрудник эмигрантской печати, он опубликовал в 1926 г. в Белграде сборник «Галлиполийские рассказы». Во время Второй мировой войны он участвовал в боевых действиях Русского корпуса против югославских коммунистов. Затем Рыбинский жил в Германии, а с 1951 г. в США. В послевоенный период он активно сотрудничал в «Часовом», «Новом русском слове» и «Русской мысли».

Всего ощутимее утрата последних вещей. А обстоятельства сложились так, что эвакуироваться из Крыма мне пришлось, имея в руках лишь крохотный нессесер, в который я успел втиснуть зубную щетку, кусок мыла и полотенце. Потрепанный в Великую Войну, но еще прочный полушубок пропал на пароходе. И вот с наличием этого инвентаря мне приходилось начинать новую жизнь на чужбине.

Квартирный вопрос в первое время тоже оставлял желать много лучшего. Кров был найден, но ютиться приходилось на ступеньках лестницы. Было исключительно неудобно, так как на каждой ступеньке надо мной и подо мной тоже лежал кто-нибудь. Через нас шагали все проходящие, а иногда кто-либо из крепко заснувших на верхних ступеньках сваливался и катился бревном через наши тела. Вообще, все было очень далеко от полного комфорта и я с двумя приятелями облюбовал довольно уютный склеп на старом турецком кладбище.

Устроились мы здесь сравнительно сносно. Но к голоду и холоду для меня прибавилось еще ощущение полного отсутствия вещей. Больше всего хотелось вымыться в жаркой бане, переменить белье. Разыгравшаяся фантазия уносила меня еще дальше, в уютную обстановку, к шумящему самовару, обставленному разной снедью, к мягкой и чистой постели... Боже мой! никогда еще мечты не отрывались так далеко от действительности и, очнувшись, хотелось завыть волком...

Хлопьями серой грязной ваты нависали облака; моросил унылый осенний дождь. Оставшись наедине со своими мыслями, я приходил к самому пессимистическому выводу. Ясное дело, что несчастнее меня нет человека на всем свете.

Окончательно добивала меня шинель, полученная уже здесь из интендантства. Более убогую ветошь трудно представить. Ко всему, вместо правого кармана зияла дыра, да и вся она была в дырах и во многих местах была покрыта пятнами, той характерной коркой, которую оставляет засохшая кровь. На уцелевших клочьях подкладочной холстины чернильным карандашом были выведены каракули: «... ского полка подпрапорщик Иван Пригоркин».

Где ты, миляга Пригоркин? Под Каховкой ли пал смертью героя, под Перекопом ли за Россию отдал Богу душу, или здесь уже, на чужбине, в каком-нибудь лазарете, умирая, что-то шептал ты засохшими губами... И – только солдат поймет меня – почувствовал я, как незримо, но неразрывно я связан с безвестным подпрапорщиком. И еще мрачнее стало на душе, меньше всего хотелось улыбаться. И именно тогда впервые совершенно неожиданно улыбнулся я на скалистом берегу Галлиполи.

Как раз против склепа, где мы обосновались, приходился большой водоем: мраморная доска, украшенная затейным арабским орнаментом и письменами, и в ней – кран. Но за доской находилось углубление в виде конуса и в нем кто-то жил. Сейчас я увидел обитателя этой конуры. Против ожидания, он оказался не горемыкой – руссом, вроде меня, а местным турком.

На нем была столь же ветхая шинель, как и на мне. И, может быть, именно это привлекло к нему мое внимание.

Турок стал совершать намаз по строгому ритуалу своей религии. И тут я увидел, что кроме шинели, у него. вообще больше ничего нет, так и одета она на голое тело. Все, оказывается, относительно: на Божием свете и я неожиданно увидел человека еще беднее меня.

Когда турок окончил омовение и повернулся ко мне, новая неожиданность совсем поразила меня: я увидел лицо счастливого человека... Как сейчас помню нечесанную лохматую бороду, большую плешь на голове и изумительные глаза, излучавшие доброту и счастье... Где и когда я видел такие глаза, или очень похожие на них?.. Ну, да, – в далеком детстве, в одном монастыре, на иконе Святителя Николая, старинного письма была икона... Позже потом отдаленно похожий на этот, блеск добра и счастья в глазах я подмечал в гимназии, когда подносилась к кафедре правильно решенная на экзамене задача... Что, какую задачу решил старый турецкий нищий?

Заметив меня, турок улыбнулся, подошел, похлопал по плечу и о чем-то заговорил по своему. И тогда же я лишний раз убедился, что слова не главное в жизни. Мы сразу же стали друзьями и – хотите верьте, хототе нет – оживленно беседовали, хотя запас общепонятных для нас обоих слов не превышал десятка...

Позже, когда мы достаточно акклиматизировались, я узнал об этом нищем от других турок:

– Богатый человек был, но очень много изучал Коран, вот и того теперь... Но умнее его не сыщете человека, и жизни более святой...

Не только горе, – счастье тоже приходит всегда неожиданно. В этот же день удалось побывать целой командой в бане. Несказанно хорошо было лежать на разогретом круглом камне, а потом отдаться во власть смуглому костистому банщику и испытать незабываемое ощущение массажа шерстяной перчаткой.

За время мытья вся наша одежда была продезинфецирована в круглых аппаратах, возле которых суетились смешные греческие «стратиотосы» – солдаты малорослые, вертлявые, похожие на продавцов коралловых бус... Американский Красный Крест выдал белье, а тут заодно поспело и первое жалованье – 2 лиры.

Оживленно было вечером в нашем склепе. Сварили чаишку, пили его до отвалу, ожигая губы, из жестяных чашек, сделанных из консервных банок, но зато с сахаром, с халвой и с хлебом. Во всю дымили папиросами. И, конечно, рассуждали:

– Еще большой вопрос, – говорил один, – что получится из нашего опыта. Армия прежде всего должна быть одета и накормлена...

– Как ты не понимашь, что все дело в идее, – возражал другой.

И завязался горячий русский спор. Плавали слои сизово дыма; потрескивая, мерцал самодельный светильник, наполненный сбереженным из пайка кокосовым маслом. Дождь усилился и вместе с порывами норд-оста старался разбудить навеки уснувшее кладбище.

Я лежал под своей старой шинелью, слушал спор о смысле Галлиполи, об ордене нищенствующих, о счастьи, о борьбе, о политике, – обо всем, что говорилось спорщиками. Вспоминался турецкий нищий... Что такое счастье? – кто может ответить на это.

В первый раз я почуствовал, что моя продырявленная шинель согревает меня. И засыпая, мне стало казаться, что шинель подпрапорщика Пригоркина ширится и закрывает собою и спорщиков и весь лагерь, раскинувшийся в долине...

Белград, 1930 г.

Источник: Часовой. № 44, 1930. С. 18-19.