К 100-летию Февральской революции* (продолжение; начало см. I, II, III, IV, V, VI, VII, VIII, IX, X, XI,XII, XIII, XIV, XV, XVI, XVII и XVIII).

«Он видел людей, которые много лет подряд противились правлению его брата и после почти беспрецедентной кампании клеветы и хулы создали самые благоприятные условия для свержения императора. Теперь они объединились и должны стать его  — Великого князя — правительством: некоторые из них будут его советниками в борьбе, к которой он не готов ни по воспитанию, ни по склонностям. Вид этих людей, аргументы, способ выражаться, очевидно, казались ему глубоко отталкивающими»

Неофициальное собрание петроградских политиков с участием Великого князя Михаила Александровича, состоявшееся в квартире князей Путятиных на Миллионной улице, началось утром 16 (3 ст. ст.) марта 1917 года. Показания свидетелей о времени этого важного совещания расходятся: разные современники называют интервал от девяти часов с четвертью до полудня. В квартиру Путятиных приехали: новоназначенный председатель Совета министров князь Георгий Львов, его министры — Павел Милюков, Александр Керенский, Николай Некрасов, Михаил Терещенко, Владимир Львов, а также группа членов Временного комитета Государственной Думы (ВКГД) во главе с Михаилом Родзянко. Среди них — прогрессист Иван Ефремов, земец Владимир Ржевский, октябрист Сергей Шидловский и «монархист-демократ» Михаил Караулов, будущий выборный Атаман Войска Терского. Позднее с Варшавского вокзала прибыли Александр Гучков и Василий Шульгин, вернувшиеся из Пскова.

         Великий князь Михаил Александрович волновался и переживал, отдавая отчет в ответственности принимаемого решения. Князь Львов и Родзянко изложили точку зрения большинства, о чем Родзянко писал так:

         «Для нас было совершенно ясно, что Великий князь процарствовал бы всего несколько часов, и немедленно произошло бы огромное кровопролитие в стенах столицы, которое положило бы начало общегражданской войне. Для нас было ясно, что Великий князь был бы немедленно убит и с ним все сторонники его, ибо верных войск уже тогда в своем распоряжении он не имел и поэтому на вооруженную силу опереться не мог бы. Великий князь Михаил Александрович поставил мне ребром вопрос, могу ли я ему гарантировать жизнь, если он примет престол, и я должен был ему ответить отрицательно».

         После Родзянко слово предоставили Милюкову, который изложил точку зрения меньшинства, и выступал более часа. С точки зрения бывшего лидера думской оппозиции, правительство крайне нуждалось в привычном для широких масс политическом символе в лице монарха. «Временное правительство одно без монархии…является утлой ладьей, которая может потонуть в океане народных волнений», — здраво рассуждал Милюков: профессиональный историк победил неопытного политика. «Белый, как лунь, лицом сизый от бессонницы, совершенно сиплый от речей в казармах и на митингах, он каркал хрипло», — так запоздавший Шульгин описывал главного оппонента Родзянко. Сам Милюков представлял себя более храбрым политиком, по сравнению с другими современниками. Возможно, в тот момент так оно и было, хотя сегодня сложно объективно оценить возможные риски — и для правительства Львова, и для Великого князя Михаила Александровича. О своем выступлении Милюков вспоминал так:

         «Я был поражен тем, что мои противники, вместо принципиальных соображений, перешли к запугиванию Великого князя. Я видел, что Родзянко продолжает праздновать труса. Напуганы были и другие происходящим. Все это было так мелко в связи с важностью момента. Я признавал, что говорившие, может быть, правы. Может быть, участникам и самому Великому Князю грозит опасность. Но мы ведем большую игру — за всю Россию — и мы должны нести риск, как бы велик он ни был».

         Возможно, настоящая речь Милюкова стала его звездным часом во всей политической карьере, и отчасти искупила злосчастное выступление в Государственной Думе 14 (1 ст. ст.) ноября 1916 года, послужившее сигналом к «штурму» правительства. В квартире на Миллионной поборник парламентаризма убеждал соратников действовать в духе героев Майн Рида и Луи Буссенара, предлагая на автомобиле тайно вывезти Великого князя Михаила Александровича за пределы революционной столицы, то есть буквально «украсть царя». Вопрос о том, могла ли подобная авантюра увенчаться успехом, выходит за пределы нашего повествования, но попытаться стоило, особенно, если бы в качестве конечной цели похитители избрали бы Могилёв, а не Москву. Александр Солженицын справедливо утверждал: «Прибудь Михаил в Могилёв — конечно Алексеев подчинился бы ему».  Значение и спокойствие Москвы в мартовские дни Милюков явно переоценивал.

         Страстное выступление Милюкова произвело впечатление на собравшихся, и, вопреки ожиданиям Родзянко, начались дебаты. Милюков вновь горячо доказывал собственную правоту. В разгар дискуссии на Миллионную приехали Гучков и Шульгин. Потребовалось какое-то время, чтобы представители ВКГД рассказали о событиях в Пскове, и составили представление о причине споров и разногласий. Как и рассчитывал Милюков, Гучков поддержал его точку зрения. Керенский, напротив, заявил, что принадлежит к партии, запрещающей своим членам «соприкасаться с лицами императорской крови», но он поступился «партийными принципами ради блага Отечества», вплоть до угрозы разрыва с соратниками. Александр Фёдорович — в изложении Шульгина — решительно возражал Милюкову:

                 «Ваше Высочество, мои убеждения республиканские. Я против монархии. Но сейчас не хочу, не буду…разрешите Вам сказать иначе… как русский русскому, П. Н. Милюков ошибается. Приняв престол, Вы не спасете Россию! Наоборот. Я знаю настроение масс… Сейчас резкое недовольство направлено именно против монархии… именно этот вопрос будет причиной кровавого разлада. Умоляю Вас, во имя России, принести эту жертву. Если это жертва… Потому что, с другой стороны… я не вправе скрыть здесь, каким опасностям Вы лично подвергаетесь в случае решения принять престол… Во всяком случае, я не ручаюсь за жизнь Вашего Величества». 

         По мнению Керенского, еще накануне февральских событий «народ» согласился бы на конституционную монархию, но теперь, после стрельбы на улицах и такого количества жертв, «негодование слишком сильное». Гучков призвал Великого князя к «патриотическому мужеству», предложив ему выступить даже не в роли монарха, а в качестве национального вождя: он мог не принимать корону, но провозгласить себя регентом, оставив до поры до времени трон вакантным — возможно Гучков тогда еще не расстался с тайными планами о возведении на престол цесаревича Алексея Николаевича. Ведь лишение его прав отцом теоретически мог оспорить Сенат. Тем самым Гучков сделал интересное предложение: концепция «национального вождя» взывала в какой-то степени к революционной традиции — невольно возникал образ лорда-протектора Оливера Кромвеля — и в то же время сберегала монархический принцип. Но здравый совет Гучкова не услышали, и, к сожалению, Великий князь Михаил Александрович не был Кромвелем.  Монархист Шульгин просто расписался в бессилии: Великому князю не хватало опоры в людях, члены правительства колебались и сомневались, поэтому, как признал Василий Витальевич, «у меня не хватает мужества при этих условиях советовать… принять престол». Примирить противоположные точки зрения не удалось.

         Положение будущего царя оказалось сложным: принятие им любого решения становилось затруднительным, так как между членами Совета министров и ВКГД возникли принципиальные разногласия. Кроме того, на поведение Великого князя Михаила Александровича невольно мог влиять еще один мотив, о котором британский историк Георгий Катков писал так:

         «Он видел людей, которые много лет подряд противились правлению его брата и после почти беспрецедентной кампании клеветы и хулы создали самые благоприятные условия для свержения императора. Теперь они объединились и должны стать его  — Великого князя — правительством: некоторые из них будут его советниками в борьбе, к которой он не готов ни по воспитанию, ни по склонностям. Вид этих людей, аргументы, способ выражаться, очевидно, казались ему глубоко отталкивающими».

         Даже если Катков несколько сгустил краски, пренебрегать его оценками не стоит. Тогда тем более удивительно, почему Великий князь Михаил Александрович, будучи кадровым офицером-кавалеристом, выслушал лишь штатских («шпаков»), но не удосужился запросить мнение Верховного Главнокомандующего Великого князя Николая Николаевича (Младшего). «Михаил не более думал о борьбе за трон, не более порывался возглавить сопротивление армии, чем его старший брат», — полагал Александр Солженицын. О судьбе венценосца и престола внятно высказались лишь председатель Государственной Думы, председатель Совета министров и их оппоненты. Однако еще оставались Верховный Главнокомандующий, его начальник Штаба, и возможно, представители епископата Православной Российской Церкви, оказавшиеся совершенно безгласными в тот исторический момент. Митрополит Питирим (Окнов), занимавший петроградскую кафедру последние дни, считался ставленником Григория Распутина, поэтому к нему вряд ли бы обратились за советом по вопросу о судьбе монархической власти в России. Но 16(3) марта реально управлял столичной епархией уже не Питирим, а первый викарий епископ Вениамин (Казанский) — достойный и известный архиерей, обладавший большим авторитетом среди клириков и мирян. Но никто из участников исторического совещания в решающий момент не вспомнил о Церкви.

         Вполне могли сделать свою позицию непререкаемой Милюков и Гучков — если бы прямо на Миллионной потребовали немедленных переговоров по прямому проводу с Главнокомандующим. Его начальник Штаба генерал от инфантерии Михаил Алексеев откровенно считал идею созыва Учредительного Собрания «опасной игрушкой». Но и принципиальные монархисты на Миллионной не вспомнили об Армии, хотя едва ли не весь смысл отречения императора Николая II заключался в том, чтобы уберечь войска на фронте от революционных беспорядков ради продолжения борьбы с внешним врагом. Кроме того, в утренние часы манифест о передаче престола Великому князю Михаилу Александровичу был объявлен в Ревеле, Свеаборге, а также в войсках Западного фронта.

         Во время совещания петроградские политики изолировали Ставку от какой-либо информации. Но нельзя считать, что Ставка, ожидавшая манифеста Михаила II о вступлении на престол, покорно приняла такую ситуацию и безвольно молчала. Генерал Алексеев, чьи полномочия ранним утром резко ограничил Великий князь Николай Николаевич (Младший), совершил ответственный поступок — он попытался создать условия для того, чтобы командование Действующей армии стало играть самостоятельную роль, с которой бы пришлось считаться революционному Петрограду. При этом подчеркнем, что такое инициативное поведение начальника Штаба Верховного Главнокомандующего не соответствовало традициям русского генералитета, обычно дистанцировавшегося от вмешательства в дела государственного управления. Сам Алексеев не только не был политиком, но и не обладал необходимым для него честолюбием, не говоря уже об амбициозности и харизматичности. Однако — обстановка теперь вынуждала генерала становиться политиком. Принципиальные действия и предложения Алексеева днем 16(3) марта — это его личная реакция на молчание Петрограда и уклончивые заявления Родзянко, если не вводившего Армию в заблуждение, то во всяком случае сообщавшего в Ставку неполные или полуправдивые сведения.

         Между часом и двумя пополудни, когда на Миллионной кипели страсти, Алексеев разослал главнокомандующим армиями четырех фронтов телеграмму № 1918. В ней он изложил содержание своего утреннего разговора с Родзянко и причины, по которой председатель Думы просил задержать распространение сведений об отречении Николая II в пользу Великого князя Михаила Александровича. «С регентством Великого князя и воцарением Наследника Цесаревича, — говорит Родзянко, быть может, помирились бы, но кандидатура Великого князя как императора ни для кого неприемлема, и вероятна гражданская война». Далее начальник Штаба описывал новую конструкцию власти до созыва Учредительного Собрания в изложении Родзянко, а затем пришел к следующему заключению:         

                   «Из совокупности разговоров председателя Думы с главкосевом [Н. В. Рузским. — К. А.] и мною позволительно придти к выводу: первое — в Государственной Думе и в её Временном Комитете нет единодушия — левые партии, усиленные Советом Рабочих Депутатов, приобрели сильное влияние; второе — на председателя Думы и Временного Комитета Родзянко левые партии и рабочие депутаты оказывают мощное давление, и в сообщениях Родзянки нет откровенности и искренности; третье — цели господствующих над председателем партий ясно определились из вышеприведенных пожеланий Родзянки; четвертое — войска Петроградского гарнизона окончательно распропагандированы рабочими депутатами и являются вредными и опасными для всех, не исключая умеренных элементов Временного Комитета. Очерченное положение создает грозную опасность более всего для Действующей армии, ибо неизвестность, колебания, отмена уже объявленного манифеста могут повлечь шатание умов в войсковых частях, и тем расстроить способность борьбы с внешним врагом, а это ввергнет Россию безнадежно в пучину крайних бедствий, повлечет потерю значительной части территории и полное разложение порядка в тех губерниях, которые останутся за Россией, попавшей в руки крайне левых элементов. Получив от Его Императорского Высочества Великого князя Николая Николаевича повеление в серьезных случаях обращаться к нему срочными телеграммами, доношу ему всё это, испрашиваю указаний, присовокупляя: первое — суть настоящего заключения сообщить председателю Думы и потребовать осуществления манифеста [Курсив наш. — К. А.] во имя спасения родины и Действующей армии; второе — для установления единства во всех случаях и во всякой обстановке созвать совещание главнокомандующих [Курсив наш. — К. А.] в Могилёве. Если на это совещание изволит прибыть Верховный Главнокомандующий, то срок будет указан Его Высочеством, если же Великий князь не сочтет возможным прибыть лично, то собраться 8 или 9 марта <…> Основные мотивы Родзянки могут оказаться неверными и направленными к тому, чтобы побудить представителей Действующей армии неминуемо присоединиться к решению крайних элементов как к факту, совершившемуся и неизбежному. Коллективный голос высших чинов армии и их условия должны, по моему мнению, стать известными всем и оказать влияние на ход событий. Прошу высказать ваше мнение; быть может вы сочтете нужным запросить и командующих армиями, равно сообщить, признаете ли соответственным съезд главнокомандующих в Могилёве».

         Сначала Алексеев разослал телеграмму № 1918 на фронты, а лишь затем (в 14. 05., № 1919) — следующим отправлением в Тифлис — познакомил с её содержанием Верховного Главнокомандующего.

         Почему произошло явное нарушение субординации?..

Не исключено, что Алексеев хотел заручиться солидарной поддержкой высшего генералитета, если бы по каким-либо причинам Великий князь Николай Николаевич не согласился со своим начальником Штаба.

Чего добивался Алексеев?..

Взведения на престол Великого князя Михаила Александровича, а также созыва и создания своеобразной «генеральской хунты» в Могилёве, превращавшегося в центр контрреволюции. Причем генеральская встреча планировалась независимо от приезда из Тифлиса Великого князя Николая Николаевича. Такое совещание превратилось бы в серьезный фактор влияния на политические события, благодаря весу и значительности его участников. Тем самым уже днем 16(3) марта 1917 года генерал Алексеев впервые выступил в качестве организатора патриотической «офицерской контрреволюции», позднее ставшей ядром Белого движения. Намерениям Алексеева могла придать более широкий политический смысл концепция Гучкова о провозглашении Великого князя Михаила Александровича не императором — в связи с нарушением прав цесаревича Алексея Николаевича — а национальным вождем, но ни Гучков, ни Милюков днем 16(3) марта не обратились к Армии. Вместе с тем необходимо признать, что в случае создания в Могилёве «генеральской хунты» вероятность гражданской войны в России неизбежно возрастала, но начинать её пришлось бы в гораздо более благоприятных условиях, по сравнению с теми, которые сложились на Дону через восемь месяцев.

         Планы Алексеева реализовать не удалось и генеральское совещание в Ставке не состоялось. Во-первых, потому что совещание на Миллионной улице 16(3) марта закончилось быстрее, чем Алексеев успел получить ответы, поступавшие в Могилёв с разных фронтов до половины седьмого вечера. Во-вторых, потому что реакция генералов на предложения Алексеева оказалась противоречивой.

         Помощник Августейшего Главнокомандующего армиями Румынского фронта генерал от кавалерии Владимир Сахаров заявил первым около трех часов дня (№ 03411): «Съезд главнокомандующих признаю желательным». Через полтора часа пришла телеграмма от главнокомандующего армиями Северного фронта генерала от инфантерии Николая Рузского (№ 1254/Б). Он согласился с необходимостью объявления манифеста Николая II и далее доложил: «До установления успокоения главнокомандующие должны оставаться на местах. Это единственно авторитетная власть на местах, к помощи которой все обращаются. Во всяком случае, до фактического вступления в главнокомандование Великого князя сбор главнокомандующих несоответственен <…> командармам обстановка внутри империи мало известна, поэтому запрашивать их мнение считаю лишним». Около шести часов вечера уклончиво ответил главнокомандующий армиями Юго-Западного фронта генерал от кавалерии Алексей Брусилов (№ 782): «Собрать командармов теперь нельзя, необходимо всем начальникам быть на своих местах, а потому обмен мнений труден, да и что можно сказать при настоящем положении быстро меняющейся обстановки. Сбор главнокомандующих желателен, но допустимо ли в настоящий момент покидать свои посты — вопрос, который трудно решить, хотя, очевидно, крайне нужно сговориться».

         В-третьих, Верховный Главнокомандующий, ревниво относившийся к своему статусу, ясно дал понять Алексееву, что лишь он представляет Вооруженные Силы в отношениях с новой государственной властью, а не какое-либо генеральское совещание. Его телеграмму (№ 3318) приняли в Ставке около половины седьмого вечера. Интересно, что Великий князь Николай Николаевич по вопросу о престолонаследии фактически согласился не с мнением Милюкова, Гучкова и Алексеева, а с мнением Родзянко и Львова.

         «В сношениях с правительством считаю, что выразителем объединенного мнения Армии и Флота, но не как коллегиального мнения главнокомандующих, должен быть я. <…> Выехать в Ставку в данную минуту считаю невозможным, так как несколько дней не будет возможности в должной мере сноситься с Вами и правительством в Петрограде для ориентировки, дабы давать соответственные указания по Армии и Флоту. Я уже послал телеграмму председателю Совета Министров, прося его держать меня в курсе дела, дабы я мог ему сообщить мое мнение, какие меры желательно принимать в тылу и для достижения согласованности в наших действиях. Ожидал манифест о передаче престола Наследнику Цесаревичу с регентством Великого князя Михаила Александровича. Что же касается сообщенного Вами сегодня утром манифеста о передаче престола Великому князю Михаилу Александровичу, то он неминуемо вызовет резню. Кроме того, его редакция и неуказание наследника престола могут, несомненно, вызвать осложнения».

         В итоге план Алексеева потерпел фиаско. 16(3) марта начальник Штаба Верховного Главнокомандующего еще пытался сам связаться с Родзянко, чтобы донести до него позицию высшего генералитета о необходимости передачи престола Великому князю Михаилу Александровичу. Как заявлял Брусилов, «испытывать столь продолжительное терпение войск нежелательно». Однако председатель Думы находился на Миллионной. И начальник Штаба, по замечанию Солженицына, «искал этих петроградских политиков к телеграфу, да представить не мог, что в эти часы они уже отрекают и Михаила». Документы подтверждают версию писателя. «Не могу добиться, чтобы Родзянко подошел к аппарату выслушать мое решительное сообщение о невозможности далее играть в их руку и замалчивать манифест, — разочарованно ответил Алексеев Брусилову в разговоре, состоявшемся после трех часов дня. — Самое трудное установить какое-либо согласие с виляющим современным правительством, в составе которого крайние элементы берут верх и разнузданность приобретает права гражданства». Примерно в то же время экстренным поездом из Луцка в Петроград выехал Генерального штаба генерал-лейтенант Лавр Корнилов, чтобы вступить в командование войсками Петроградского военного округа. Выезд Корнилова с фронта в революционную столицу стал единственным реальным действием со стороны русского генералитета в те часы, когда на Миллионной улице решалась судьба монархического строя в России.

Необходимость вступления на престол Великого князя Михаила Александровича понимал и Николай II, возвращавшийся из Пскова в Могилёв. Ни утром, ни в дневные часы 16(3) марта государь и не помышлял о том, чтобы изменить свое мнение об отречении за сына в пользу младшего брата. Около трех часов дня, находясь в пути, Николай II направил в Петроград телеграмму на имя Его Императорского Величества: «События последних дней вынудили Меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости Меня, если им огорчил Тебя, и что не успел предупредить… Горячо молю Бога помочь тебе и нашей Родине». Телеграмму старшего брата, как позднее свидетельствовала Наталья Брасова, Великий князь Михаил Александрович не получил. Но если бы и получил — то вряд ли её содержание решительно повлияло на принятое им решение.